Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. Связаться с автором
Все кризисы разные. Но все имеют общую черту — беспорядочное смешение оцепенения и адреналина, когда небольшое число индивидов наполняется энергией, тогда как другие оказываются сбиты с толку и парализованы.
У финансового кризиса, начавшегося в 2008 г., не было четкого начала, середины и конца. Вместо этого он развивался как серия сейсмических толчков. Его первая фаза была чисто финансовой. В 2009 г., по оценкам МВФ, американская банковская система столкнулась с убытками, превышающими з триллиона долларов. В Японии началась депрессия. Пульсирующая китайская экономика по крайней мере однажды дала сбой. Греция шла к банкротству; крошечная Исландия, которая когда-то была моделью образцового управления и государством, и экономикой, столкнулась с долгами, в 10 раз превышающими ее ВВП; Ирландия, которую некогда считали моделью дерегулирования с низкими налогами для развивающихся стран по всему миру, пережила драматический крах.
Мартин Вулф, сдержанный сторонник глобального капитализма, описал один из самых напряженных моментов как «день, когда умерла мечта о глобальном свободном рынке». Затем на последующих этапах финансовый кризис породил и другие кризисы: бюджетно-налоговый кризис, заставивший государства резко сократить расходы; социальный кризис постоянной безработицы и нищеты; политический кризис, когда лидеры, а в некоторых странах даже целые политические классы, теряли не только доверие народа, но и последние крупицы веры в себя.
Как тогда мы должны понимать причины этих накладываемых друг на друга кризисов и что может произойти дальше? Были ли они кризисом внутри системы или кризисом системы? Были ли они похожи на кризис 193°х гг., о котором Уинстон Черчилль сказал, что он настолько глубок и беспрецедентен, что не было такой карты, которая указала бы путь, да и компасы оказались сломаны? Или же это был просто поворот волны?
Проще всего начать с людей, которые несут ответственность. Йозеф Шумпетер определял капитализм как систему, которая «отдает экономический процесс в управление частного бизнеса». Их престиж определяется прошлым успехом. Если эти бизнесмены совершают ошибочные, некомпетентные действия или действия, лишенные нравственных ориентиров, система дает сбой, как давали сбой монархии, когда было видно, что монархи глупы и корыстны, а не мудры и справедливы. Джефф Иммельт, председатель и исполнительный директор General Electric, пожалуй, самого успешного капиталистического предприятия современности, недвусмысленно заявил о своих взглядах.
Кризис 2008-2009 гг., сказал он, частично стал результатом «скаредности и алчности» лидеров бизнеса. «Самые богатые люди сделали больше всего ошибок, но не понесли никакой ответственности». Банкиров в особенности ненавидели за жадность и безрассудство, и когда они в оправдание обвиняли регулирующие органы, которые должны были их сдерживать, это только подтверждало, что они тоже были растеряны. Чарльз Перроу, прославившийся своими тщательными анализами, показавшими, каким образом авиакатастрофы и происшествия, подобные ядерному бедствию на ТриМайлтАйленд, были вызваны системами, а не человеческой ошибкой, был уверен, что кризис стал примером безответственности индивидов и «сознательного злоупотребления», а не того, что системы вышли из-под контроля. Однако одной из отличительных черт кризиса было то, что никто не понес наказания (незадачливый премьер-министр Исландии Гейр Хорде был редким исключением): в целом злоумышленники пережили период публичного унижения, но сохранили свою власть, зарплаты, бонусы и самоуважение. Ни одна снежинка не несет ответственности за снежную лавину.
Еще одна группа объяснений сосредоточена на разных видах дисбаланса. Кризис связывали с перекосами на рынке высокорисковых ипотечных кредитов или дисбалансом между Соединенными Штатами и Китаем. Раздача кредитов людям с низкими доходами казалась мощной демократизацией финансовых инструментов, некогда монополизированных богатыми, но она зашла слишком далеко (точнее, некоторые страны занимались этим с осторожностью, тогда как другие игнорировали законы экономической гравитации). Другие считали кризис побочным продуктом излишней сложности финансовой системы, создавшей продукты и риски, которых никто не понимает. Причиной этого считали асимметрии (инвесторов награждали, когда рынки росли, но не наказывали, когда они падали), а также огромный рост в частном долговом секторе. Большая финансовая ликвидность обычно шла на благо капитализму, заставляя деньги больше работать.
Но сейчас она, кажется, мутировала в фантастический мир, в котором одни цифры гонятся за другими, без всякой связи с деятельностью, которую они репрезентируют. Объем торговли иностранной валютой в и раз превышал объем мировой торговли в 1980 г., а в 2009 г. превысил его уже в 73 раза. Деривативы торговли процентными ставками выросли с нуля до 390 миллиардов долларов. Объем торговли нефтяными фьючерсами в ю раз превысил физическое потребление и производство.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Еще один взгляд приписывает кризис патологиям в реальной экономике. Финансовый кризис аукнулся наметившимся на горизонте кризисом, который проявился в поставках воды, энергоресурсов и продуктов питания. Так, в Китае потребление продуктов питания с 1990 г. выросло более чем в 2 раза, а, по прогнозам Всемирной продовольственной организации, спрос на продукты питания во всем мире к 2050 г. увеличится вдвое, что может привести к гораздо более ожесточенной конкуренции за ресурсы. Жилищный бум и крах во многих странах (в 2006 г. строительный сектор составлял четверть ВВП Ирландии) выглядели как злая пародия на те физические проблемы, которые приходится решать миру, сталкивающемуся со стремительным ростом населения и быстрой урбанизацией (одно время в 2000-х гг. Шанхай, как утверждалось, использовал 17% всех мировых строительных кранов и интенсивно занимался строительной деятельностью, тогда как Запад переживал глубокий спад в этой отрасли).
Еще один взгляд напоминает нам, что это сущностный кризис, а не странная аберрация. Шумпетер описывал «стабильный капитализм» как «противоречие в терминах»; и в начале 2000-х гг. Всемирный банк подсчитал, что в период с конца 1970-х гг. и до конца XX столетия в 93 странах произошло 2 системных банковских кризисов. Почти половина из них привела к потере ю% и более выпуска продукции. Многие из наиболее распространенных закономерностей можно связать с самой природой рынков, заставляющих людей вступать в долю, когда цены идут вверх, и надеяться на то, что они окажутся среди тех немногих мудрецов, которые успеют вовремя катапультироваться. Тяжесть кризиса может быть обусловлена большей степенью взаимосвязанности в экономике, где образуется небольшое число буферов, в которых зараза распространяется с все нарастающей скоростью. Мир без препятствий обречен быть более опасным миром. Компьютерные хакеры говорят о «поверхности атаки» на систему как единице измерения ее уязвимости, а поверхность атаки в современной глобальной экономике сильно выросла. Различные исследования показали, что число связей и узлов в мировой экономике увеличилось в ю раз, и кризисы стали случаться в 2 раза чаще, чем в период до Первой мировой войны. Действительно, с начала 1970-х гг. шансы той или иной страны столкнуться с денежным кризисом, банковским кризисом или с обоими сразу в тот или иной год стали составлять 1:8, почти в 2 раза больше, чем в период до 1970-х.
Но причина уязвимости системы была также более глубокая. Финансы все больше отдалялись в своем развитии от реальной экономики. Оправдание рынков капитала состояло в том, что они направляли капитал на наиболее продуктивное использование. Но они больше этим не занимаются. Финансовые рынки мало что делают для того, чтобы финансировать производство или инновации. В Соединенных Штатах, например, большая часть технологических инноваций финансируется либо через внутренние фонды, либо из государственных средств. Фондовые рынки подключаются, когда такие компании, как Facebook или Google, готовы для первичного размещения акций, но не играют никакой роли в финансировании самих инноваций. Вместо этого их деятельность еще больше отдалилась от повседневных ценностей. Цифры говорят об огромном дисбалансе. Общая стоимость мировой экономики составляет 75 триллионов долларов. Но финансовый сектор стоит на порядок больше. Рынки деривативов выросли примерно до 1200-1300 триллионов долларов. Шел трейдинг трейдинга, делались ставки на ставки. Риски пристально изучались, но в результате ситуация становилась менее, а не более безопасной.
Ведущие капиталистические финансовые круги склонны минимизировать буферы в системе, такие как банковские или энергетические резервы, потому что те связаны с некоторыми затратами. Ресурсы, привязанные к резервам, не могут использоваться для создания прибыли. Эти круги также склонны к увеличению числа петлей обратной связи, потоков данных, анализа и корректировок, частично потому что на каждой стадии взимается плата. Но в результате первой тенденции периодические кризисы становятся более тяжелыми, а в результате второй системы — слишком чувствительными и склонными к панике. Базовая проблема, усиливающая оба эти недостатка, — растущий разрыв между реальной экономикой и ее репрезентациями — привела к деградации знания. Возможно, рынки и богаты знаниями и информацией. Но с каждой новой степенью отделенности людей, принимающих решения, от заводов, магазинов и складов, на которые эти решения влияют, эти люди знают все меньше об истинных перспективах или опасностях, связанных с любым финансовым продуктом или информацией. Фирмы полагались на алгоритмы, но эти алгоритмы использовали данные относительно стабильных времен и тем самым давали ложную научную уверенность там, где она была совершенно не оправдана. Они предполагали нормальное распределение рисков, тогда как в действительности рынки характеризуются тем, что в статистике называется «утяжеленный хвост» (fat tail) — большим количеством событий по краям, на концах, чем принято ожидать. Сама сложность системы означала, что людям, чьи деньги инвестировались (например, пенсионеры), и тем институтам, которым они поручили управление этими инвестициями (например, пенсионные фонды), просто не хватало знаний и твердости, чтобы держать в узде своих агентов — инвестиционных банкиров и др. И поэтому последние были склонны идти на излишне рискованные меры, получали гораздо большие прибыли, чем им было положено, и были заинтересованы в том, чтобы сделать систему еще менее прозрачной.
Практической дистанции между реальной экономикой и ее репрезентациями соответствовала моральная дистанция. Разрыв между инвестором и реальной экономикой расширялся, и по мере его разрастания любое чувство ответственности за последствия принятых решений еще больше уменьшалось. Таким образом, система стала не только практически слепой, в том смысле, что те, кто принимал решения, были не способны разглядеть факторы, играющие критическую роль в правильности этих решений, но и слепой в моральном отношении. Какими бы умными ни были люди, система, частью которой они являлись, скатывалась в глупость (процесс, обратный тому, с чем можно часто столкнуться в природе, где неразумные создания, такие как муравьи или пчелы, живут в умных системах, способных находить пропитание, адаптироваться и эволюционировать).
Как выразился один трейдер из Merrill Lynch, описывая накопившиеся ошибки, связанные с ипотекой, «мы попались в свою собственную ловушку». Даже если у индивидов и были моральные ценности, от них требовалось оставлять свою мораль за дверью каждое утро, когда они приходили на работу. Разрыв стал еще более очевидным у очень богатых, которые в буквальном смысле отделились от экономики, на которой разбогатели: согласно одному авторитетному докладу Merrill Lynch и Gemini Consulting, треть состояния самых богатых людей в мире — примерно 6 триллионов долларов — в 2000-х гг. находилась в офшорах.
То, как интерпретируются кризисы, поможет определить, будут ли они играть какую-то полезную роль. В долгосрочной перспективе кризисы бывают либо бесплодными, либо плодотворными. Когда приходят бесплодные кризисы, самое большее, на что можно надеяться,— это возвращение к тому, что было. Но в случае плодотворных кризисов, как только проходит шок, люди смотрят, что лежит у них впереди, и отвергают возможность возврата к прошлому. Иногда это происходит в военное время, когда по возвращении домой солдаты требуют, чтобы им были даны новые права. Порой это происходит и с экономическими кризисами. Когда Великая депрессия 1930-х гг. все не кончалась, один ложный рассвет сменял другой, снова и снова прописывались неверные лекарства или лечебные процедуры, которые были хуже самой болезни, то подъем общественного мнения повлек за собой совершенно иной способ организации вещей, который со временем привел к радикальным установлениям 1940-х гг., направленным на то, чтобы обществу больше никогда не пришлось столкнуться с массовой безработицей. В случае бесплодных кризисов воображение никогда не идет дальше борьбы с непосредственными причинами кризиса. При плодотворных кризисах люди копают глубже и стремятся вылечить лежащую в их основе болезнь общества. Прошлые кризисы также вызвали творческую реакцию интеллектуалов, например, подъем идей современного менеджмента во время Долгой депрессии в конце XIX столетия, и расцвет теорий управления человеческими ресурсами и маркетинга, а также политические идеи христианской и социальной демократии во время Великой депрессии.
Еще слишком рано говорить о том, были ли кризисы бесплодными или плодотворными. Они, конечно же, были тяжелым потрясением для людей, глубже всего погруженных в систему. Хотя многие замечали растущий дисбаланс и непосильные долги, остальные оставались невосприимчивыми. Бен Бернанке, председатель Федеральной резервной системы, в середине 2000-х гг. регулярно читал лекции под девизом «Великое успокоение»: усовершенствованная денежная и налоговая политика позволила экономике достичь волшебного сочетания стабильности, низкой инфляции и роста. Мервин Кинг, управляющий Банком Англии, соглашался: благодаря инновациям риски «больше не сосредоточены в небольшом числе регулируемых институтов, а распределены по всей финансовой системе... что стало позитивным изменением». Циклы подъемов и спадов ушли в прошлое.
Нетрудно понять, почему они говорили о надежде. Капитализм зависит от надежды: надежды на рост, на будущую прибыль, на то, что каждый показатель в долгосрочной перспективе пойдет вверх, и на возможность рационального контроля. Именно надежда заставляет людей рисковать нажитыми непосильным трудом деньгами. Модерн оптимистичен по самой своей сути, а не только в силу случайного стечения обстоятельств; суть его обещания — возможность постоянного улучшения в науке, экономике и уровне жизни. Но такая надежда периодически приводит к перегибам, и физические последствия подобного рода надежды можно увидеть в тысячах пустых офисов в Дубае и по всей Ирландии (где в том же году опустели 300 тысяч новых домов), все из которых финансировались в надежде на то, что сам факт строительства создаст покупателей. Это надежда, которая также питает спрос. Одно время американские финансовые компании агитировали за собственность на жилье как основу для получения еще больших займов под лозунгом: «Позвольте вашему дому взять вас в отпуск». Во времена успокоения оптимизм полезен для вашего здоровья и успеха в жизни; но во время серьезных перемен он ведет к гибели. То же самое делает надежда, необремененная опытом. Одна из странных черт современной экономики — то, что сам ее успех в достижении стабильности сеет семена нестабильности, поскольку люди начинают систематически недооценивать опасности и переоценивать возможности получения прибыли.
Результатом стал кризис, который не вписывался в господствующие представления. Глава Европейского центрального банка Жан-Клод Трише заявил, что «когда наступил кризис... мы почувствовали, что традиционные инструменты нас покинули», а инвестор и филантроп Джордж Сорос учредил амбициозную программу по созданию нового вида экономики, ни больше ни меньше. Но в краткосрочной перспективе правительствам не оставалось ничего другого, как действовать, независимо от того, насколько неопределенными были их представления о том, какие именно меры сработают, и они действовали, оказывая экстренную финансовую помощь банкам, гарантируя вклады и вливая ликвидность в экономику, которая начала застывать на месте. Масштабы финансовой помощи и налогово-бюджетного стимулирования были невероятными. В Соединенных Штатах и в Китае они приблизились к 1 триллиону. Европейский центральный банк закачал 95 миллиардов евро в кредитные рынки для улучшения ликвидности. Даже швейцарскому правительству пришлось инвестировать 6 миллиардов швейцарских франков в UBS и освободить его от проблемных активов стоимостью 6о миллиардов долларов. Страх перед полным крахом, перед тем, что встанет сама кровеносная система развитой экономики, оправдывал меры, которые в обычные времена никто даже не осмелился бы себе представить. Наступил социализм, но, как сказали некоторые остряки, только для банкиров. Банки, при жизни хваставшиеся тем, что они международные, в момент смерти оказались прозаически национальными. Кредитные карты первыми в истории получили широкое распространение в качестве инструмента, репрезентирующего ценность безо всякого суверена или символа государства, и стали провозвестником финансовой системы, считающей, что она вырвалась из пут, накладываемых государством или национальными границами. Но во время кризиса банки побежали обратно к мамочке, чтобы она им помогла.
Многие боялись, что спад приведет к депрессии, лучшее ее определение — спад, при котором политика не работает. Но принятые меры возымели эффект в краткосрочной перспективе, когда странное сочетание снижения налога с продаж и эффектных общественных работ (от школ в Австралии до электромобилей в Сан-Франциско и соборов во Франции) поспособствовало предотвращению краха.
Однако самой поразительной чертой этих ответных мер было то, что они сочетали радикальную тактику и консервативную стратегию. Скорость и масштабы мгновенной реакции захватывали дух. Но проходили месяцы и годы, и становилось ясно, что у крупных стран нет стратегии, а там, где намеки на нее имели место, они были столь же робкими, сколь смелой была тактика. Многие из глубинных причин кризиса остались нетронутыми. Чрезмерное потребление в Соединенных Штатах и перепроизводство в Китае как никогда обострились из-за введенных в действие чрезвычайных мер. Доступный кредит был причиной кризиса, а затем стал предпочтительным элементом ответа на него: например, 40% американского стимулирования ушло на налоговые льготы для семей, чтобы подстегнуть потребление. Система, страдавшая от перекоса в сторону легкой прибыли в банковской сфере, испытывала отчаянное желание восстановить банковские прибыли. Пожалуй, в этом нет ничего удивительного, учитывая состав тех, кто принимает решения. Президент Обама, в отличие от Франклина Рузвельта, окружил себя инсайдерами с Уолл-стрит и стал в основном полагаться на них. Самые высокопоставленные члены его администрации впитали ценности и убеждения глобальных банков и старательно избегали мер, которые могли бы бросить вызов их богатству и власти.
Некоторые из этих мер угрожали еще более тяжелыми кризисами в будущем. Один особенно креативный директор центрального банка придумал термин «петля фатума», чтобы предупредить о том, что неявные государственные гарантии банкам вызовут еще более рискованное поведение и со временем создадут вероятность еще более крупного финансового краха, который в конечном счете будет нести угрозу стабильности самого государства. То, что случилось в Исландии, может случиться и в других странах. Вместо того чтобы сделать систему более безопасной, экстренная финансовая помощь со стороны государства увеличила риск недобросовестности (moral hazard), предоставив банкам больше стимулов для того, чтобы идти на безрассудные риски, будучи уверенными, что государство заплатит по счетам, если они прогорят. Другие предупреждали, что даже если рост восстановится, он не приведет к созданию новых рабочих мест.
Банкиры и регулирующие органы сходились в одном: необходимо снизить риски. Более строгие правила в отношении увеличения резервов, конечно, были целесообразны, учитывая эксцессы 2000-х гг. Но это был слишком примитивный диагноз. Проблема была не только в том, что финансовый сектор шел на очень большие риски, а в том, что он шел на неправильные риски. Долгосрочные перспективы роста требуют не уменьшения рисков, а рисков иного типа. Рост зависит от готовности инвесторов вкладываться в рискованные инновации, новые технологии и услуги. Он зависит от того, удастся ли подтолкнуть инвесторов в сторону продуктивных рисков, а не в сторону непродуктивных по сути своей рисков финансового инжиниринга. Новые правила регулирования, которые повсеместно снижают риски, в одинаковой мере угрожали и хорошим, и плохим рискам.
Мерилом проблемы, которую требовалось решить, был отказ от производства и инноваций многих фирм, которые должны были стать первопроходцами новой экономики. В 2000-х гг. 50 компаний истратили 1,59 триллиона долларов на выкуп акций. И поэтому не вызывает удивления новость о том, что 8 крупнейших банков, получивших экстренную финансовую помощь от государства, потратили 182 миллиарда долларов за ю лет, предшествовавших краху 2008 г. Но почему компания Intel потратила 48,3 миллиарда долларов, сумму, почти в 4 раза превышающую весь бюджет «Национальной программы по нано технологиям» в 2001-2010 гг., на выкуп акций? Почему Cisco потратила 126% своих прибылей, а крупные фармацевтические компании, такие как Merck,— более половины суммы, которую они тратят на научные исследования и разработки, на скупку своих собственных акций? Даже компании, тесно связанные с новыми технологиями, предпочитали финансовую перестройку продуктивным инвестициям. Потеряв веру в свою способность создавать ценности, они взялись вкладывать деньги в финансовую систему, в которой, как мы знаем, они вряд ли были бы реинвестированы в инновации. Совсем недавно эти компании просто сидели на больших кучах денег.
Многие страны, которые всего лишь урезают государственные расходы, сталкиваются с похожей проблемой. Сокращение расходов не просто грозит замедлить восстановление экономики после кризиса, проблема в том, что эти сокращения нанесут продуктивным инвестициям в здравоохранение, науку или образование, которые играют первоочередную роль в росте, такой же ущерб, какой наносит разбазаривание доходов. Здесь мы сталкиваемся с недостатком как государственной политики — отсутствием инструментов для различения категорий расходов, так и политических дебатов, в которых сокращение долга и дефицита часто рассматривается в качестве предметных категорий. Здоровые предприятия различают инвестиции, с одной стороны, и расходы на такие вещи, как заработная плата и дивиденды, с другой. Государство их не различает.
Эти многочисленные примеры неспособности иметь дело с фундаментальными проблемами означают, что медленный рост, неуверенный выход из кризиса и периодическое его возвращение могут оказаться в некоторых частях мира моделью на многие годы вперед. Более того, финансовый кризис породил вялотекущий бюджетный и политический кризис. По оценкам Международного валютного фонда, прямые затраты на экстренную финансовую помощь банкам составили менее 3% ВВП. Но непрямые затраты, связанные с этой помощью, превысили 50% ВВП, большая их часть при этом была приплюсована к государственному долгу, из-за чего страны одна за другой стали принимать программы сокращения государственных расходов, и все это накладывалось на более глубокий бюджетный дисбаланс, связанный со старением населения. В Ирландии, например, типичная семья из четырех человек будет нести бремя государственного долга, который составит к 2015 г. около 200 тысяч евро, в основном из-за покрытия расходов на экстренную помощь различным отраслям, от недвижимости до банков, которые переживали самый большой бум и сильнее других утратили связь с экономической реальностью. По всей Европе к власти приходят технократы, нацеленные на то, чтобы сокращать расходы, и их скрепя сердце принимают граждане, которые верят в неотвратимость судьбы и боятся, что альтернативы будут еще хуже. Но повсюду есть ощущение того, что где-то тикает политическая бомба, когда к переживанию шока добавляются горечь и обида.
Никто не может предсказать, какие лекарства помогут. Но мы можем быть уверены, что, как и в случае многих других кризисов, в основе текущего кризиса лежит хищничество. Репрезентации чаще всего отрываются от реальности, когда хищнический склад ума оказывается на подъеме: когда люди пытаются создать ценность из ничего, будь то растущие цены на землю и жилье или эйфория, сопровождающая некоторые новые технологии. Это одинаково верно как для правительств, накапливающих долги (и хищнически поступающих по отношению к будущим поколениям), так и для банков, высасывающих прибыли из поставщиков товаров и услуг. Поскольку в итоге ценность реальна и дана в опыте в конечном времени и пространстве, нельзя получить что-то за просто так, и кризисы могут остановиться, только когда система приспособится и снова обратит внимание на реальную ценность и на неизбежный тяжелый труд по удовлетворению желаний и потребностей.
Мы понимаем другие системы через кризис: человеческое тело — через болезнь, мозг — через его повреждение, экосистемы — через их реакцию на засуху или наводнение. Мы понимаем силу и слабости политических систем через их способность справляться с давлением и конфликтом, и то же самое относится к экономическим системам. Но кризисы также ускоряют решения, приковывая внимание к новым возможностям и новым приспособлениям, а лучшие из них оставляют после себя более жизнестойкие системы. Замечание Ницше «то, что нас не убивает, делает нас сильнее», возможно, и не совсем точное (не было таковым для него самого, последние годы своей жизни он болел сифилисом, который не убивал его, но и не делал сильнее), однако порой даже самые болезненные кризисы пролагают путь прогрессу.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
