Для понимания того, чем может стать капитализм, мы должны сначала понять, что он собой представляет, не так просто. Капитализм включает в себя рыночную экономику, но многие традиционные рыночные экономики не являются капиталистическими. Он вращается вокруг капитала, но египетские фараоны и фашистские диктаторы тоже распоряжались капиталами и прибылями. Он включает в себя систематическое стремление к технологическому совершенствованию, но небольшое число некапиталистических государств занималось тем же самым, и большая часть инвестиций, которые являются двигателем таких отраслей, как космическая или компьютерная, поступала от государства, а не от частных инвесторов. Он включает в себя торговлю, но торговля тоже появилась задолго до капитализма.
Этимология слова «капитализм» тоже не помогает. В конце концов, оно происходит от корня kaput, что означает «голова», и употреблялось применительно к скоту, рабам или любому виду движимого имущества. В начале Средневековья это слово стало означать деньги или активы торговца, а к XVIII в. капиталистом стал называться всякий, кто был богат. Но капитализм — это не то же самое, что плутократия, правление богатых, хотя иногда он и близок к этому.
Французский историк Фернан Бродель предложил более полезное определение капитализма, описав его как серию слоев, надстраиваемых над повседневной рыночной экономикой, лука и древесины, сантехнических работ и приготовления пищи. Эти слои, местный, региональный и глобальный, характеризуются еще большей абстрактностью вплоть до вершины, на которой находятся развоплощенные финансы, обитающие в сияющих стеклянных башнях таких городов, как Лондон и Нью-Йорк, повсюду стремящиеся к прибыли, не привязанные ни к какому конкретному месту или индустрии и превращающие в товар все и вся.
Каждый слой черпает энергию из того простого факта, что ресурсы распределены неравномерно и потому не соответствуют запросам или потребностям. На низших уровнях рынки распределяют повседневные товары, такие как нефть, пшеница, вино, и навыки, на самых высоких уровнях—деньги или права собственности и знания; и с самого своего неопределенного начала капитализм ассоциировался с иерархией абстракций. Капитализм, зародившийся в Брюгге, Антверпене и Амстердаме, был озабочен главным образом международной торговлей, мало интересуясь фабричным производством и еще меньше сельским хозяйством, и его отличительной особенностью была торговля контрактами, а не самими товарами. Похожую иерархию, простирающуюся от ощутимых фактов повседневной жизни до полностью абстрактных репрезентаций глобальных рынков, мы видим и сегодня. Самые нижние слои можно встретить в «Желтых страницах» или их эквиваленте в любом большом городе. Там вы видите живую рыночную экономику ресторанов, сантехников, бухгалтеров и строителей, работающих в областях, обычно характеризующихся высокой конкуренцией, большим количеством игроков и невысокой маржой прибыли. Эта рыночная экономика появилась задолго до капитализма и не совпадает с ним. В самом деле, место компании в капиталистической экономике можно фактически определить по тому, что она не представлена на «Желтых страницах», но как будто отстает на шаг, предоставляя кредиты, большие бренды и большие распределительные системы. Вы не найдете там Goldman Sachs или JP Morgan. Toyota будет там представлена, но только своими дилерами. В развивающихся странах нижние слои отодвинуты еще дальше: неформальная экономика составляет почти 50%.
Если это нижние слои, тогда что же сказать о верхних слоях, развоплощенных командных высотах в терминологии Броделя? Удобная точка обзора — Всемирный экономический форум, который собирается на швейцарском лыжном курорте Давос каждый год в январе. Несколько тысяч участников присутствуют на этом форуме вместе с несколькими тысячами прихлебателей на его периферии. На первый взгляд она выглядит как любая другая конференция с пленарными заседаниями, просто заседаниями, обедами и приемами. При более внимательном изучении, однако, выясняется, что одни «равнее» других. Есть уровни эксклюзивности, закрытые совещания, зоны, в которые можно попасть только по специальным пропускам. Была выстроена сложная иерархия. На самом верху находятся глобальные корпорации, банки и самые могущественные или престижные политические лидеры. Высший круг также включает в себя горстку мультимиллиардеров, окруженных своими приспешниками. Новички с Украины или Китая могут спонсировать мероприятия, чтобы привлечь внимание, стремясь купить респектабельность за деньги. На следующих уровнях находятся большие телекоммуникационные и нефтяные компании; за ними консультационные и бухгалтерские фирмы, а потом в самом удаленном кругу приглашенные ученые, журналисты и чиновники.
Это образцовая пищевая цепочка, иерархия, каких мало. И в то же время она испытывает потребность скрывать свои градации, поддерживать идею, что каждый может на равных разговаривать с каждым. Основные идеи форума гармонично сочетаются с интересами присутствующих на нем людей: поддержка свободных и открытых рынков, ослабление, а не усиление регулирования, уменьшение, а не увеличение налогов. Он инстинктивно выступает против партикуляризма или традиции, не говоря уже о социализме. Некоторые несогласные допускаются на форум, возможно, в соответствии с принципом, что своих врагов нужно знать в лицо.
Но это место, где капитализм говорит сам с собой, замеряет пульс политических и экономических настроений и примеряет новые идеи, например идею социальной ответственности корпораций или открытых инноваций, чтобы посмотреть, нельзя ли их подогнать под себя.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Похожие подвижные иерархии существовали на ранних этапах развития капитализма, когда торговцы и банкиры собирались вместе в Генуе и Венеции, Лондоне и Брюгге. Их можно было встретить в узнаваемой форме, когда великие арабские империи захватывали Средиземноморье и когда внутренняя торговля Китая переживала периодические подъемы. В самом деле, каждая великая империя освоила те же навыки, что и у выдающихся героев Давоса: контроль за экономическими связями, связями между отдельными рынками, арбитражные операции, превращающие новость или знание в прибыль. Даже ислам, который порой рисуют антикапиталистическим и реакционным, вырос из торговли, когда Мухаммед женился на дочери торговца и, поддавшись уговорам купцов, совершил решающий переезд в Медину.
Изменились масштабы. Иерархии теперь простираются значительно дальше и проходят через гораздо большее число посредников, поставщиков, финансистов и трейдеров, чем когда-либо раньше, когда капитализм в ходе своего развития вышел за рамки торговли и мелкого промышленного производства, создав большие синдикаты, пользуясь эффектами масштаба, основанными на массовом производстве и маркетинге, и столь же обширными рынками. 75 триллионов глобальной экономики включают в себя приблизительно 12 триллионов экспорта, соотношение в разы превосходящее все, что было раньше. Результатом стал растянутый и разбросанный капитализм, так что iPad, спроектированный британским дизайнером в Калифорнии, изготавливается кем-то из 300 тысяч рабочих в Шеньчжене (Китай), огромном промышленном комплексе, принадлежащем тайваньской компании (Foxconn), чтобы потом на нем запускал приложения, созданные в Финляндии, пользователь из Бразилии.
Никто не мог предсказать, что Шеффилд будет городом стали, Пакистан — крупным экспортером футбольных мячей, Тайвань — мировым лидером по микропроцессорам, а также по велосипедам, Дания — лидером в ветроэнергетике, Южная Индия — титаном программирования. Бангладеш — городом производства головных уборов, а Северная Италия — керамики. Но все они являются частью одной и той же истории об углублении взаимозависимости.
И везде — от 3 миллиардов людей, получающих менее 2 долларов в день, до тысяч долларовых миллиардеров — эта новая взаимозависимость имеет, по крайней мере, некоторые характеристики системы, а не просто серии связанных друг с другом рынков, и именно эта система, самые высокие уровни которой по-настоящему глобальны, находится сейчас перед нами и заставляет нас задаваться вопросом, какие ее части хорошие, а какие плохие.
Исторические данные подтверждают ее новизну. В докапиталистической экономике главную роль играли война и продовольствие; война — это то, на что собирались налоги; сельское хозяйство — это то, в чем было занято большинство населения. Сегодня военные расходы составляют лишь 2% ВВП, сельское хозяйство — 4%, а в развитых экономиках и того меньше. Докапиталистическая экономика была домашней, капиталистическая экономика — нет. В 1790 г., например, 8о% одежды в Соединенных Штатах производилось на дому, столетие спустя 90% ее шьется за пределами дома. Докапиталистическая экономика имела небольшое число посреднических организаций: большинство трансакций были прямыми. Капиталистическая экономика наполнена посредниками, косвенно взаимодействующими с ценностями и деньгами. В 1790-х гг. в Соединенных Штатах было всего з банка, столетие спустя —12 тысяч.
Как мы должны определить капитализм, принимая во внимание изложенное выше? Можно ожидать, что у столь важной части современной цивилизации будет общепринятое определение. Но вместо этого идет борьба между радикально разными взглядами. Согласно некоторым описаниям, главное в капитализме — то, что в центре него стоят люди, наделенные способностью двигать жизнь вперед. Иногда это предприниматели, люди, которых в прошлые времена называли «undertakers» («unternehmer» по-немецки) и «projectors» (в Англии XVI в.), теорию которых впервые создал Жан-Батист Сэй. Йозеф Шумпетер приписал им главную роль в жизни капитализма, показав, что их погоня за ценностью обеспечила движущей энергией всю систему в целом. Их могут мотивировать деньги или то, что Шумпетер назвал «социальной дистанцией» Их действия не являются целиком рациональными. По словам Шумпетера, «успех всего зависит от интуиции, способности видеть вещи, таким образом, который потом оказывается истинным, даже если он не может быть установлен в данный момент, и от способности схватывать самое существенное, отбрасывая несущественное, даже если они и не могут объяснить принципы, по которым они это делают». Не все их догадки оказываются правильными — вспомните замечание Александра Грэма Белла, что «однажды телефон будет в каждом городе в Америке». А самые успешные предприниматели редко бывают самыми смелыми новаторами: гораздо чаще первопроходцы сталкиваются с тем, что плоды их трудов пожинают другие (например, больше всего на персональных компьютерах заработал Билл Гейтс, а не DARPA или Xerox). Но можно было рассчитывать на то, что непрекращающаяся конкуренция между предпринимателями приведет к образованию динамичной и продуктивной экономики.
Согласно другим объяснениям, главную роль играют не столько предприниматели, сколько инвесторы. Выдающийся социолог и историк Чарльз Тилли определял капитализм как «систему производства, в которой держатели капитала, при поддержке закона и государственной власти, принимают ключевые решения, касающиеся характера и распределения труда» Согласно этому взгляду, характер системы в большей степени определяет инвестор, а не предприниматель, и обычно именно он получает наибольшее вознаграждение. В некоторых обществах держатели накопленных капиталов берут в свои руки бразды правления, подчиняя себе политиков (или порой сами превращаясь в них, как Сильвио Берлускони в Италии или Майкл Блумберг в Нью-Йорке). Опять-таки 50 лет назад было принято приписывать большую важность организациям, чем индивидам. Финансовые организации были относительно незаметны, будучи скромными прислужницами крупных промышленных комплексов, и капитализм означал правление корпоративной бюрократии IBM и General Motors, DuPont, Coca-Cola и General Electric.
Еще один взгляд, популярный, возможно, в век программ и программного обеспечения, определяет капитализм через его продуктивные правила, коды и принципы, управляющие тем, кто, что может делать и как. Генетический код современного капитализма можно найти в кластере концепций и законов: акционерное общество, рынок товаров, законы об интеллектуальной собственности или различные другие права собственности, которые были введены вместе с индустриализацией и подчинили себе более старые обычные права, как господские, так и те, чтобы были у простолюдинов. Влиятельная книга Карла Поланьи «Великая трансформация», посвященная рождению капитализма, описывает то, как менялись законы, усиливалась роль денег как универсального средства обмена, а труд превращался в товар, который покупается и продается. Законодательство было реформировано, чтобы одновременно освободить вещи и связать их новыми ограничениями. Неслучайно, что глобальные центры капитализма — Уолл-стрит или лондонский Сити — битком набиты юристами: капитализм очень сильно зависит от законов, судов и переменчивых суждений. Свободные рынки отнюдь не свободны. Расходы на юристов составляют где-то 2% американского ВВП. Действительно, глобальные рынки работают, только если приняты юридические и прочие кодексы, и всякий, кто пытается экспортировать ящик яблок или партию автомобилей, вскоре узнает об этом на своем собственном опыте. Здесь мы узнаем, что свободный рынок зависит от правши стандартизация была двигателем роста благодаря сменяющим друг друга согласованным общим языкам, делавшим возможной торговлю. Все начиналось с правил, управляющих почтой, телеграфом и телефоном в XIX в.; затем правила распространились на бухгалтерский учет, потом — на штрих-код, став ныне частью крайне изощренной системы отслеживания 40 миллионов продуктов под наблюдением некоммерческой организации GSi. Так же важны протоколы, 71ежащие в основе Интернета (HTML, URL и другие, которыми ненавязчиво руководит другая некоммерческая организация, ICANN), и стандарты для мобильных телефонов. Урок ясен: обмен зиждется на правилах; частное богатство — на общественных благах; конкуренция — на сотрудничестве.
Еще один способ понимания капитализма — через его циркуляцию, а не как тело, — можно показать на примере роли сердца и крови и сети синапсов и сигналов. Мануэль Кастельс, пожалуй, лучше всех сумел описать общества, которые теперь строятся вокруг «потоков капитала, потоков информации, потоков технологии, потоков организационного взаимодействия, потоков образов, звуков и символов». Подтверждением этого подхода являются 4 миллиарда телефонов и 2 миллиарда людей в киберпространстве, а также рост интернет-трафика на 50-60% в год.
Потоки состоят из битов и пикселей, равно как из гаджетов и одежды. Рядом с законными потоками есть скрытые: 4 миллиона людей, которые тайком пересекают международные границы каждый год, и 500 миллиардов долларов, составляющие объем нелегальной мировой торговли. Есть потоки энергии, которые заставляют колеса вращаться, потоки пока еще преимущественно ископаемого топлива, которое, по всей вероятности, сохранит свое господство в ближайшие годы, и потоки отходов, которых человек сегодня в среднем производит 4585 тонн ежегодно, гораздо больше, чем в прошлом.
Возможно, еще более мощные потоки — финансовые потоки, формируемые алгоритмами: «черный ящик» и «алготрейдинг», которые сталкивают одну группу блестящих умов с другой для создания невидимых паттернов торговли, а затем мер по противодействию этим паттернам. Это математическая гонка вооружений, в которой битвы происходят с умопомрачительной скоростью и далеко за пределами человеческого понимания.
Свободное течение — это одновременно и средство, и цель: средство для более оптимального размещения капитала или людей, и цель, поскольку разрушает связи с культурой и традицией, которые, кажется, препятствуют полной реализации человеческой продуктивности. По прогнозам Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), доля людей, родившихся в других странах, намного превысит настоящие значения, достигнув к 2050 г. 15-32% населения в большинстве европейских стран. В Соединенных Штатах меньшинства, которые теперь составляют одну треть населения, как ожидается, станут большинством детей в 2020-х гг. и большинством населения в 2040-х, если только не будут введены драконовские ограничения миграции. Согласно одному из взглядов на будущее, повсеместно, и в особенности в каждом крупном городе, можно будет наблюдать фрактальный микрокосмос многообразного и космополитического мира, а капитализм еще больше станет обширной системой нагнетения и встряски, системой вещей в вечном движении. Анри Лефевр утверждал, что города невозможно понять через статические изображения или данные, но только через наблюдение за закономерностями и ритмами движения людей и вещей на протяжении дней и недель. Если видеть вещи в движении, можно разглядеть истинный характер города. То же верно и для капитализма: каждый снимок обманывает, потому что даже такая банальная вещь, как сегодняшняя цена на пшеницу — продукт взаимодействия спроса и предложения, погодных условий и производственных технологий.
Капитализм как идея ценности
Здесь я предлагаю иной ответ на вопрос о том, чем по сути своей является капитализм. Я не умаляю важности того, что необходимо смотреть, кто стоит у власти, или на правила, культуру или потоки. Все это аспекты того, что мы называем капитализмом, и все они формируют его характер. Но капитализм легче понять, если разглядеть нечто простое, что лежит в основе его проявлений. Исходно это идея, продукт воображения, способ смотреть на мир. Это маниакальная идея погони за ростом ценности или, точнее, ростом репрезентаций ценности, которые могут обмениваться на другие репрезентации.
Это хорошо передается описанием иерархии рынков у Броделя: каждое движение вверх по иерархии несет с собой более чистое воплощение идеи и большую дистанцированность от повседневной жизни. От этой идеи происходят многие другие, включая мириад правил, техник, организационных форм и инструментов измерения, которые образуют капитализм. От нее происходят ценности и идеалы, которые делают капитализм культурой, формой цивилизации, а также экономикой. И от нее же происходит логика власти, в соответствии с которой ею обычно обладают те, кто может накопить больше репрезентаций ценности.
Если ценность действительно так важна, тогда жизненно необходимо понять, что она собственно такое. Ценность кажется вполне надежной и материальной, особенно если она воплощена в твердой валюте или в золоте, лежащем в хранилище центрального банка. Но мы также знаем, что ценность может оказаться эфемерной и волатильной — и то, как терпят крах валюты и биржевые рынки или как оказываются фикцией счета компании, многое говорит об истинной природе ценности.
Ценность можно возвести к нашей биологической природе: мы ценим то, что помогает нам жить и процветать. Мы знаем, как отличить счастливое от несчастного, безопасное от опасного, удобное от неудобного. Мы ценим вещи, которые способствуют нашему выживанию и обогащают опыт, и наши предки, подобно нам, могли различать относительную ценность различных вещей, таких как топор или туши, с точки зрения того, как они помогают выживанию или достижению процветания. Это «живая ценность», ценность, являющаяся реальной и ощутимой в пространстве и во времени как часть жизни.
Совсем иной вид ценности существует в репрезентациях, которые абстрагированы от нашей повседневной жизни: деньги, золото, а с недавних пор изобилие инструментов — от акций и облигаций до кредитных карт. Их привлекательность в том, что они обещают живую ценность в будущем, служат средством сохранения, а также измерения и обмена и, вероятно, обеспечивают чувство безопасности и гордости. Но репрезентации по природе своей радикально отличаются от ценности, которую репрезентируют. Репрезентации парадоксальным образом оживают в момент своей смерти, когда от них избавляются и обращают в реальные вещи. А ценность в конечном счете имеет смысл только в реальных местах и в реальное время: мы можем сидеть на раздутом банковском счете или на хранилище, полном золота, но его потенциал реализуется только тогда, когда мы потратим его на еду, жилье или путешествие.
Эти различия очевидны или по крайней мере были таковыми в свое время. Многие прошлые общества проводили различие между производством ценности, считающейся благом, и деланием денег, что представляет собой сомнительную добродетель (Аристотель использовал термин «экономия» для первого случая и «хрематистика» для второго). Для Фомы Аквинского справедливый обмен означал, что каждая сторона получает ровно то, что ей причитается, и он выступал против ссужения денег под проценты из-за того, что оно нарушает этот принцип. Более поздний автор XIV в. Николай Орезм резюмировал господствующие взгляды, когда написал, что «это чудовищно и неестественно, что... такая бесплодная вещь, как деньги, приносит плоды и размножается сама по себе». Эти идеи могут показаться причудливым анахронизмом в экономике, настолько зависящей от денег во всех их формах. Но мы упустили из виду что-то очень важное, поскольку современная экономика (в отличие от классической) стала испытывать неудобство в работе с любой ценностью, если она не монетизирована, пусть даже номинально. Это может быть связано с тем, сколько капитализм сделал для того, чтобы укрепить средства репрезентации ценности и упорядочить их всеми средствами — от бухгалтерии с двойной записью до управленческих счетов, от рынка фьючерсов до актуарных таблиц. Во всех этих случаях ценность сделалась абстрактной, удобной для манипуляций и потому легко поддающейся творческим математическим операциям. Все это время предполагалось, что новые способы манипулирования репрезентированной ценностью приведут к увеличению живой ценности, и это действительно произошло. Обращение будущей ценности в цифры облегчает поиск оправданий для инвестиций; обращение знания в актив облегчает поиск обоснований для выделения ресурсов на исследования.
Но большая часть слабых мест капитализма тоже происходит от крайне нестабильных отношений между живой ценностью и ее репрезентациями. Они включают в себя значительные стимулы для хищнического поведения и «без билетничества» и обыкновение кризисов выходить из-под контроля, когда репрезентации слишком далеко отходят от реальности, которую репрезентируют. Они также включают в себя кризисы смыслов при капитализме, возникающие вследствие ощущения того, что он знает всему цену, но не знает ценности, и из-за развращающей моральной амбивалентности, рождающейся из разрыва между решениями и их последствиями.
То, что я описываю здесь как живую ценность, не является чем-то исключительно материальным. С древнейших времен некоторые вещи становились репрезентациями ценности, хотя и не приносили прямой пользы: символы статуса, преемственности или магии имели когнитивную ценность, даже если не имели очевидной материальной ценности. Сегодня смыслы и ценности также нелегко различить: мы совершенно искренне получаем больше удовольствия от бутылки вина, если оно дорогое, или от произведения искусства, если предполагаем, что это не подделка. Мы ценим автомобили или одежду больше, если они семиотически богаче, а не только быстрее или комфортнее. И как проницательно заметил Адам Смит, мы в равной мере восхищаемся красотой систем и институтов и той пользой, которую они приносят.
Я также не хочу сказать, что репрезентации ценности свободно плавают. Они могут казаться абстрактными, но все деньги, и все репрезентации ценности, основаны на институтах и социальных связях. Орбита, на которой вращаются деньги, расширяется, когда есть сильные государства и сильные институты (такие, как банки, монашеские ордена или корпорации), и сужается во времена социального и политического кризиса. Но ключевой пункт, который следует подчеркнуть, состоит в том, что уникальность капитализма заключается в его обращении с репрезентациями ценности, даже если его полезность проистекает из способности создавать настоящую, живую ценность. Капитализм институциализирует взгляд, который сильно отличается от взгляда любой другой системы. Он видит потенциал для обмена ценностями, имеющийся в любой вещи, а также бесконечное число способов, при помощи которых ценность можно измерять, торговать ею и хранить. Возможность можно разглядеть в тех местах и вещах, которые в противном случае так и остались бы без движения. Все вещи можно измерить по степени их полезности и траты, и обо всех вещах можно судить не потому, что они есть или что означают, а по скрытой в них ценности, будь то поле, ждущее того, чтобы его превратили в фруктовый сад, месторождение, ждущее разработки, или мелодия или талант, ждущие своего покупателя.
Капитализм не видит всего остального: смысла, контекста, веры. В этом отношении рыночный капитализм является точным аналогом информационной теории (разрабатывавшейся Клодом Шенноном и другими), которая рассматривает всю информацию как эквивалентную и пригодную для манипуляций, передачи или хранения, но только при условии, что игнорируются все остальные аспекты: весь смысл, контекст или культура. Информационная теория создала условия для всплеска новых средств коммуникации, от компьютера до оптоволоконного кабеля, точно так же, как чистая идея рынка создала условия для всплеска инноваций, связанных с деньгами и ценностью, например применения сложных теорий вероятности к измерению риска.
За этим последовало нечто большее, чем инструмент, экономическая система, служащая практическим целям. И этот инструмент тоже формирует нас. Все, что мы знаем о мышлении, показывает, что мы переживаем реальность опосредованно. Мы создаем репрезентации реальности, при помощи которых взаимодействуем с окружающей средой. Большая часть нашей психической энергии уходит на поддержание их единства. Капитализм функционирует благодаря тому, что помогает видеть и осмыслять. Как и многие другие элементы цивилизации, он процветает, становясь частью нас, а не просто инструментом, так что мы видим вещи только через его репрезентации, через их потенциальную способность быть купленными и проданными, подобно исполнителю «Песни торговца» в опере Бертольта Брехта «Высшая мера»:
Как я узнаю, что такое рис?
Как я узнаю, кто знает, что это такое?
Я не знаю, что такое рис, я только знаю его цену.
Добродетель продуктивности и обязательства капитализма
Если капитализм предлагал взгляд на мир, который зачастую был оторван от морали повседневной жизни, он также выдвигал претензии на моральную цель. Сделать вещи продуктивными — вот какой была его моральная миссия: он отрицал праздность, излишества и потакание своим капризам. В более жестких проявлениях он был тесно связан с уничтожением непродуктивных пристрастий к танцам и карнавалу, изгнанием господ, чьи проступки отвлекали людей от их трудовых будней, и концом эпохи, когда даже церкви были наполнены светом, смехом и танцами. Ценность означала труд, порядок, самообладание и религиозную дисциплину. Если католическая теология часто представляла труд как наказание за грехи Адама, протестантизм считал его самоценным благом. Реализация ценности была нашим долгом, нашей самой главной службой Господу. Продуктивность была самостоятельной моральной целью, а также несла с собой строгие обязательства. Рынки были местами сознательного морального самоограничения, где осмотрительность и дисциплина снова и снова превозносились как важнейшие добродетели. Считалось, что индивиды должны принять на себя ответственность за свои действия.
Этот принцип отображался в институтах. Когда в начале XIX столетия происходило упорядочение деятельности лондонских банков, все они, кроме Банка Англии, должны были стать товариществами, в которых пайщики, чье число не могло превышать шести, несли юридическую ответственность за обязательства банка (интересно пофантазировать, какой была бы недавняя финансовая история, если бы эти правила сохранились). Два столетия спустя взаимные гарантии стали основой для того, чтобы финансы потекли в наиболее конкурентоспособные в глобальном отношении фирмы Италии. В Германии за компаниями надзирали попечительские советы, ответственные за сохранение как ценностей, так и отношений. По крайней мере, это были попытки построить капитализм, свободный от продажности и истерической алчности и основанный на морали. Трезвость, продуктивность, ответственность шли рука об руку, образуя новый порядок, и путь, который они прокладывали, был путем добродетели, творчества, а не хищничества. Макс Вебер хорошо выразил эту идею божественного провидения, вмешивающегося в экономику:
Если Бог указует вам этот путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным способом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, и вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете осуществлению одной из целей вашего призвания (calling), вы отказываетесь быть управляющим (steward) Бога и принимать дары его для того, чтобы иметь возможность употребить их на благо Ему, когда Он того пожелает. Не для утех плоти и грешных радостей, но для Бога следует вам трудиться и богатеть.
Это воодушевление продуктивностью удачно сочеталось с другими идеалами добродетели и искусства. Описание назначения сэра Джона Суиннертона лордом-мэром Лондона в 1612 г, —ранний пример такого синтеза: на празднестве была использована инсталляция с колесницей, на которой стояла фигура, изображавшая Добродетель, а вокруг нее были расставлены фигуры, представлявшие семь свободных искусств и показывавшие любовь к искусству, коммерции, науке и знанию, в виде «ступеней, по которым можно взойти к Трону Добродетели, единственной славы и опоры городов». Отныне больше не нужно было стыдиться конторы, напротив, это была «честь».
Это моральное качество не было всего лишь желательным приложением или своеобразным фиговым листком. Оно было важно, потому что капитализм, как и все человеческие институты, покоится не только на интересах; он зиждется также на соглашениях и обязательствах, вместе образующих плотную ткань, поддерживающую способность системы репрезентировать ценность. К ним наряду со многими другими относятся следующие обязательства: признавать деньги как таковые; возвращать долги, если деньги были позаимствованы; соблюдать контракты; делиться прибылями; признавать частную собственность. У каждого из этих обязательств своя собственная моральная логика, но по сути своей все они являются справедливым вознаграждением за продуктивное творчество.
Эти обязательства — примеры того, что философ Джон Сёрл называет «декларациями». Декларации не считаются фактуально ни истинными, ни ложными. Но, действуя так, как будто они истинные, мы подтверждаем их и строим социальные институты, которые могут выдвигать нам требования. Таким образом, капитализм зависит не только от явных правил, имеющих силу закона, например тех, что управляют рекламой и торговыми стандартами, запрещают детский труд или регулируют здравоохранение и безопасность. Он также основан на добровольно принятых ограничениях, на том, что люди решают сдерживать себя благодаря ожиданию большего вознаграждения. Вкладчик сберегает вместо того, чтобы потратить, ради будущего вознаграждения; инвестор идет на риски в надежде увеличить будущее богатство; рабочий жертвует своим досугом и свободой ради дохода и возможности купить дом или автомобиль. Соблазн приобретения и алчность сдерживаются самодисциплиной и терпением — подчас именно в рамках организаций, скрепленных теми обязательствами, что придают форму и смысл событиям, из которых соткана наша жизнь.
Ни один рынок и ни одно предприятие не могут выжить без деклараций, и голос морали, стоящий за декларациями и обязательствами такого рода, всегда присутствовал в истории капитализма. Недостаточно провозгласить власть эгоизма или заявить, что алчность — это хорошо. Всегда должна быть провозглашена еще и высшая цель.
Но сама двусмысленность этой высшей цели делает договоренности капитализма более противоречивыми и неудобными, чем многие из других договоренностей, сформировавшихся вместе с капитализмом,— таких, как подчинение результатам демократического голосования или согласие с решениями независимых судов. Погоня за чем-то ценным всегда сталкивалась с ценностями и порождала боязнь того, что капитализм вытеснит доверие, соблюдение обязательств и кооперацию, от которых он так зависит. Отсутствие прочного морального основания у капитализма означает, что в его морали постоянно происходят непредсказуемые сдвиги, поэтому сегодня мода, к примеру, на ретро (раньше сохранение старых вещей служило признаком бедности), на большие семьи у богатых, а не у бедных, на худобу, а не лишний вес, на усердный труд, а не на праздность. Вскоре, возможно, богатых будет характеризовать способность уклоняться от лишнего внимания, тогда как всего лишь несколько лет назад вездесущий Blackberry был символом статуса.
Если все остальные цели и мораль неустойчивы, деньги как репрезентированная ценность, по крайней мере, представляются более честным и надежным основанием для построения работающей экономики. Кредит происходит от латинского слова credere, то есть «верить», «доверять», и именно вера в деньги заставляет нас вести себя гак, как будто кусочки бумаги или числа на экране представляют нечто реальное. Но это одновременно неестественная и сравнительно недавняя по происхождению вера. До XX столетия в большинстве передовых стран деньги развивались медленно и неравномерно, поскольку многие люди, жившие в сельских районах, использовали деньги только для покупки того незначительного числа вещей, которые они не могли изготовить сами. Древний Египет, как и большинство древних цивилизаций, обходился почти без денег. Римский денарий поднялся, став валютой на территории, охватывавшей тысячи миль, но потом пал. Китайская династия Мин изобрела бумажные деньги, но оказалось, что их трудно поддерживать. Испанская монета в восемь реалов была, пожалуй, первой мировой валютой, но она не превратила Испанию в первопроходца рыночной экономики и не оказала особого влияния на большинство населения. Фернан Бродель описывал появление в жизни крестьян монеты как противоречивое везение: «Что же она принесла? Резкие колебания цен на товары первой необходимости; непонятные взаимоотношения, в которых человек больше не узнавал ни себя, ни свои привычки, ни свои старые ценности.
Но создатели денег все равно победили, поскольку преимущество оказалось на стороне тех, кто изобретал самые хитроумные новшества, чтобы заставить деньги циркулировать и приносить плоды, при этом сохраняя связь с реальным производством. Главным преимуществом Британии перед ее конкурентами в XVIII в, было существование банков, которые могли принять сбережения и мобилизовать их на финансирование производства, торговли и коммерции. То, что в Лондоне было «такое место, как Ломбардстрит, где в любое время, за редким исключением, можно было получить деньги по хорошему поручительству или под будущие прибыли, [считалось] роскошью, которой до сих пор не было ни в одной стране». Кредит питал и бизнес, и правительство, которое стало первопроходцем в деле увеличения долга (вопреки здравому смыслу и логике домашнего хозяйства, согласно которой долг — путь к погибели). Первоклассные ценные бумаги (gilts), например, были изобретены для финансирования флота. Чем больше денег будет в обороте, тем быстрее будут создаваться и расти новые фирмы.
Деньги продолжают скреплять систему, но теперь эти скрепы стали еще прочнее. Вплоть до краха Бреттон-Вудской системы валюты поддерживались за счет активов, главным образом золота, которое давало буквальную гарантию ценности. Закрепленность денег в чем-то реальном рассматривалась как необходимая гарантия того, что им можно будет доверять и что репрезентации представляют нечто реальное. Теперь большинство валют чисто бумажные — грубые проявления самоуверенности со стороны государств, — и держатся они только на вере в то, что государства в крайнем случае смогут расплатиться по своим долгам. Государства до сих пор обладают золотом, и американское правительство по-прежнему поддерживает — на что приходится изрядно тратиться — золотой запас в размере около 300 миллиардов долларов; но никто не сможет справиться с действительным крахом доверия. И поэтому в этой системе все игроки заинтересованы в сохранении веры. Как сказал китайский премьер-министр Вэнь Цзябао, «доверие важнее золота». Но многие осознают, насколько хрупкими были бы денежные системы, если бы доверие сошло на нет, в особенности вера в основополагающую способность государства собирать средства. В 2008 г. в течение нескольких дней казалось, что финансовая система вот-вот остановится: банки перестали выдавать друг другу займы на межбанковском рынке, потому что утратили веру в способность друг друга платить по счетам. Все трансакции, все операции через банкоматы, все переводы по заработной плате и вся торговля могли бы резко остановиться, если бы центральные банки не выступили с решительными мерами по восстановлению доверия и ликвидности. Предупреждением послужила Исландия — маленькая страна, некогда считавшаяся образцом продуктивности, чье правительство занимало второе место в рейтинге компетентности Всемирного банка и чье население занимало верхние строчки в «Индексе развития человеческого потенциала ООН». В 2008 г. после периода агрессивной экспансии и приобретений все ее основные банки обанкротились и национальный долг в 510 раз превысил ВВП. «Нгип», ИЛИ падение, привело людей в недоумение; почти половина населения страны формально была признана банкротами. Однако один из уроков этой истории в том, что капитализм по-прежнему зависит от веры в способность государства обеспечивать деньги.
Если деньги — это чистая репрезентация, полезный социально сконструированный вымысел (который, однако, не пахнет, если вспомнить латинскую пословицу «pecunia non olet»), отсюда следует, что именно так мы и должны их понимать. Чарльз Пирс, основатель семиотики, писал, что «знак не является знаком до тех пор, пока не может быть переведен в другой знак, в котором он получит более полное развитие», и то же самое относится к деньгам, по крайней мере, в их более сложных проявлениях, таких как активы и инвестиции. Как и другие знаки, каждый индивидуальный знак существует в связи с остальными. Каждая из цен испытывает влияние всех остальных цен, каждое денежное обещание или претензия — влияние любого другого обещания или претензии. Они также испытывают воздействие систем коммуникации, которые их окружают: телевизионные программы, вебсайты и комментарии влияют на них не меньше, чем резкие изменения и потрясения в реальной экономике. Слухи, моды и приступы истерии — такие же мощные факторы, как и технологии и связанные с ними расходы, вот почему даже сырьевые цены, например, на нефть переживают столь резкие колебания. Эта зависимость экономики от сетей, в которых циркулируют смыслы, почти не рассматривается в экономике как науке, но при этом она все сильнее бросается в глаза в кризисные периоды, когда доверие подорвано и главы центробанков пытаются предотвратить панику успокоительными речами перед камерами и лихорадочными мерами за кулисами, направленными на закачку в систему денег и ликвидности.
И все же, чтобы разглядеть хрупкость, требуется воображение. Потому что величайшее достижение капитализма, как любой социальной системы, — способность создавать видимость своей естественности: мы — люди, рожденные внутри этой системы, и мы с трудом можем представить себе мир без бил бордов, кредитных карт и корпоративных брендов. Язык формирует людей сильнее, чем они формируют его, и то же относится к капитализму как форме жизни: став языком, призмой, сквозь которую смотрят и воспринимают мир, он превратился в нечто естественное. Формируя человеческую природу, он стал ею. Когда он стал естественным, его неестественность была скрыта, как была скрыта и уязвимость системы, которая, по сути дела, основана не на вещах, а на доверии и коллективных убеждениях. Но нет объективной причины для того, чтобы картина старого мастера, дом в Нью-Йорке или сотня тысяч тонн угля стоили 10 миллионов долларов, половину этой суммы или даже треть. Все они стоят столько, сколько стоят, потому что другие готовы верить — руководствуясь общим для всех них вымыслом, а не обоснованным фактом. И не стоит слишком уж верить в деньги: банки обладают способностью создавать кредит, которой они регулярно злоупотребляют, и точно так же правительства постоянно одолевает соблазн увеличить денежные запасы, оставив своим преемникам проблемы инфляции, девальвации и растущего разрыва между реальной ценностью и ее репрезентациями.
Капитализм и государство
Как же тогда бороться с этой уязвимостью? Один из ответов: капитализм защищает то, что не является капиталистическим. Ни одно общество и экономика никогда не были целиком капиталистическими в полном смысле этого слова, а некапиталистические части создают буферы. Когда рынки переживают крах, в дело вступает государство. Когда деньги исчезают, люди обращаются к своим семьям и сообществам. И уязвимость уменьшается, потому что на самом деле вместо чистого капитализма существуют запутанные и фрагментарные гибриды, в которых есть отдельные капиталистические ниши и срезы жизни, но не только они. Капиталистический дух особенно ярко проявляется в финансах, инвестициях и бухгалтерском учете, и мы можем распознать большинство капиталистических экономик по тому, что они отдают самые высокооплачиваемые и статусные роли людям, связанным с концентрацией финансового капитала, а не самым творческим, умным или продуктивным людям. Но везде, даже в предельно капиталистических обществах, принципы, лежащие в основе капитализма, не допускались в семью, религию, здравоохранение и искусство. Можно было бы проделать интересный мысленный эксперимент, вообразив мир действительно капиталистической семьи — он быстро подсказал бы нам, почему такой семьи никогда не было. Представьте себе родителей, выставляющих детям счет за потраченное на них время и предоставленное жилье или сдающих их в аренду за деньги (возможно, родители-менеджеры некоторых детей-знаменитостей именно этим и занимаются, но, как правило, они при этом теряют любовь ребенка). Представьте себе также, что работодателям пришлось бы полностью платить за воспитание и социализацию своих работников. По-настоящему капиталистическое общество было бы невозможной дистопией. Фридрих Хайек выступал за всеобщую «каталлаксию» рынков, и некоторые системы по поддержке решений (предоставляющие сравнительный анализ цен и рекомендации), похоже, этого добились. Однако попытки создать более масштабную систему такого рода регулярно терпят провал. Чисто теоретические выкладки вступают в противоречие с человеческой природой и жизнью. Системы-долгожители сочетают в себе многообразные, порой противоречивые элементы. Это гибриды, полукровки, мутные настои, адаптированные и усовершенствованные благодаря опыту. Их обширные сети, состоящие из связок и соединений, работают только потому, что сочетаются с автономными сферами, самодостаточными и часто непрозрачными структурами, такими как семья или фирма.
Самое поразительное свидетельство фрагментарности и гетерогенности капитализма — то, в какой степени он зависел от государств, игравших роли инвесторов, производителей и регуляторов. Рональд Рейган любил описывать взгляд государства на рынки так: «Если что-то шевелится, обложи это налогом, продолжит шевелиться, займись его регулированием. А перестанет шевелиться — субсидируй». Но хотя многие бизнесмены по понятным причинам не любят отдавать свои заработанные тяжелым трудом деньги бюрократам, любой наблюдатель не может не заметить взаимосвязь между коммерческой и суверенной властями, предполагающую тесные союзы с государством как источником финансирования для технологий (например, 40% инвестиций на исследования и разработки в Силиконовой Долине являются государственными), жилья (Fannie Мае), крупных промышленных комплексов (как в Корее), странных гибридов меркантилистского коммунистического капитализма в Китае и капитализма с олигархами во главе в Юго-Восточной Азии. Один из показателей значимости государства — то, что в Соединенных Штатах 77 из 88 самых важных инноваций (по версии R&D Magazine, вручающего ежегодные премии за инновации) зависели от поддержки федерального правительства, которое страховало от рисков, связанных с новыми идеями, главным образом на ранних этапах, но не только.
Эта взаимозависимость — не новость. Современное банковское дело развивалось как ответ государству — от первых итальянских банков XIII в. до Банка Англии, основанного в конце XVII в. для финансирования военных долгов короля. Дефолт правительств был единственной главной причиной краха банков. (Банк Англии брал с правительства 8% за первый займ, процент, в 2 раза превышавший тот, по которому он дисконтировал торговые векселя). Но со временем ситуация кардинально изменилась, когда государство превратилось в «финансиста банков на крайний случай», создав «одно большое различие между сегодняшним положением дел и средневековым. Тогда наибольший риск для банков исходил от суверена. Сегодня, вероятно, наибольший риск для суверена исходит от банков». Неудивительно, что Томас Джефферсон говорил про банковские институты, что они «опаснее для наших свобод, чем регулярные армии».
Но банки — это только один пример взаимопроникновения государства и рынка, которое повергло бы Джефферсона в ужас. От Швейцарии до Тайваня и Соединенных Штатов капитализм развивался в форме многочисленных гибридов, таких как Китай, где фермерам разрешается продавать свою продукцию на открытом рынке лишь после того, как они отдали положенную часть государству, а муниципалитетам позволяется иметь права собственности на местные предприятия в городах и деревнях — в качестве альтернативы собственности централизованного государства или капитала. Многие страны сохранили государственную собственность на капитал, используя ее как хороший источник дохода: в Чили, например, долго сохранялась государственная собственность на ведущую отрасль — добычу меди. Сегодня g из 30 крупнейших мировых предприятий базируются в развивающихся рыночных экономиках и включают государственную долю акций. Крупные инвестиции в спутники и ракеты не только в Китае и Индии, но также в Бразилии и Иране — классический пример правительств, работающих в тандеме с коммерческими фирмами и сочетающих стремление к престижу со стремлением к прибыли.
Эти гибриды — напоминание о том, что капиталистического общества никогда не существовало, а были только общества с ограниченными зонами капитализма. Англия и Соединенные Штаты являлись исключениями, а не правилом, единственными примерами того, что можно назвать органическим развитием капитализма, когда капиталистическая жизнь стихийно возникает из исходного социального бульона, и даже в них сохранились сильные государственные и гражданские институты наряду с рынком, а затем государство получило ведущую роль в развитии новых технологий, от реактивного самолета до Интернета, GPS и сенсорных экранов. Во всем остальном мире новую экономику приходилось получать при помощи генной инженерии, искусственно взращивать как ответ со стороны государств и аристократии, нацеленных на сохранение своей власти. В этом отношении идеи Фридриха Листа имели такое же долгосрочное влияние, как и идеи Адама Смита. Лист выступал за создание невероятной сети образовательных и исследовательских институтов, которые привели Германию к экономическому величию (хотя он и думал, что Германия никогда не сможет превзойти Британию). Он считал само собой разумеющимся тот факт, что конкуренцию необходимо организовывать и что капитализм должен находить опору в некапиталистических институтах, надежно защищенных от давления прибыли.
Капитализм как свобода и демократия
Подобные взгляды не встретишь у новейших теоретиков капитализма, таких как Фридрих Хайек и Милтон Фридман, которые если и упоминали государство, то лишь как проблему, от которой нужно избавиться. Для них капитализм означал необузданную свободу, и они были правы в том, что капиталистическая культура благоприятствует избавлению от принуждения. Наемный труд означал освобождение от феодального господина. Самозанятость и начало собственного дела означали уход от босса (это по-прежнему наиболее распространенная мотивация предпринимательства). Предполагалось, что, если станешь богатым, все будет сходить с рук, не придется извиняться и отчитываться. Для всех остальных капитализм означал, по крайней мере, возможность демократизации желания: любое желание могло найти выражение, не спрашивая разрешений и не обращаясь к авторитетам. Резюме американской демократии, обнаруживаемое у Алексиса де Токвиля, может послужить удачным резюме духа капитализма: «то, что сегодня есть у немногих, многие потребуют завтра».
Обещание свободы означало передачу власти от государства и большой корпорации кормильцам и домашним хозяйкам, чья «власть выбирать» станет главным двигателем. Именно эта идеология лежала в основе современной экономической науки, которая все решения в экономике выводила из «выявленных предпочтений» индивидуальных потребителей. И это наделяло миссией и другие области, например дизайнеров, работавших над тем, чтобы сделать доступной роскошь. Так, модернизм Баухауса обещал использовать массовое заводское производство для того, что улучшить жизнь людей (как только он преодолел исходную привязанность к искусствам и ремеслам). Немецкий архитектор Петер Беренс осуществил ревизию маркетинга, заводов и продукции AEG и практически в одиночку создал новую область дизайна. Дизайнеры сделали хорошую продукцию доступной для всех, а потом, несколько поколений спустя, их преемники соединили массовое производство, цифровые технологии и ремесленное производство, чтобы выпускать широкую гамму оригинальных вещей по доступным ценам, что позволило дать отпор критикам отупляющего единообразия и стандартизации в массовом производстве.
Свобода покупать это еще не все. Всегда было нелегко купить или продать безопасность, любовь или дружбу. Но рынки попытались и их превратить в товар, так что можно купить их косвенным образом — через страховые полисы, службы знакомств или клубы, и всегда существовали индустрии, торговавшие удовольствиями, от проституции и наркотиков до ночных клубов. Большую часть древней торговли составляли предметы роскоши, включая золото, драгоценности, благовония и вино, В эпоху неолита отполированные топоры из гагата, изготовлявшиеся в Швейцарии, везли за тысячи миль, чтобы хранить как икону роскоши. Но капитализм сделал роскошь и гламур доступными для каждого. Технологии удовольствия теперь включают в себя техники погружения, а бизнес торгует не только сексом и наркотиками, но также риском и приключениями, от сплава на плоту по бурным водам далекой реки до прыжков с самолета. Согласно одному из прогнозов будущего капитализма, эта торговля психологическими состояниями станет еще более интенсивной, предельно изощренной и будет ловко связывать конкретный опыт и конкретные желания, сочетая фармакологические средства и технологии виртуальных миров. Если так, то мы оторвемся от скучного живого мира материальных вещей и будем исследовать далекие области нашего сознания. В Корее, например, уже есть 20 телевизионных каналов с прямой трансляцией турниров по компьютерным играм, и многие становятся мультимиллионерами благодаря успеху в таких играх, как Counterstrike и Ware raj.
Этот демократический этос, охвативший всё — от семейных автомобилей и ипотеки до компьютерных игр и отпуска за границей, сдерживал критиков капитализма. Если капитализм действительно может сделать так, что «имеющееся сегодня у немногих многие потребуют завтра», тогда остается ли место альтернативам? Распространение кредита на людей с низкими доходами, которое осуществлялось в таких странах, как Соединенные Штаты и Великобритания на рубеже тысячелетия, конечно же, сгладило раздражение по поводу растущего неравенства (а также сыграло свою роль в финансовом кризисе). Многие критики капитализма слишком легко дали загнать себя в угол, начав по пуритански относиться к удовольствиям, отказывая беднякам в скромных удобствах и презирая новые зажиточные слои, когда те предпочитали гламур искусству, роскошь — красоте. В более радикальных случаях критики становились врагами всего. Теодор Адорно, ведущий мыслитель Франкфуртской школы, утверждал, что искусство должно делать нас несчастными. Оно должно критически относиться к несовершенному капиталистическому миру и готовить нас к тому, чтобы его изменить. Иначе мы всегда рискуем поддаться очарованию диктаторов и впасть в инфантилизм под влиянием Голливуда или «Переулка жестяных аллей» (места в Нью-Йорке, где велась торговля грампластинками). Это была последовательная в интеллектуальном отношении позиция, чей антидемократический привкус, однако, ограничивал ее привлекательность.
Некоторые из самых активных сторонников капитализма заявляют, что они победители в дарвиновском соревновании, в котором ищется самый приспособленный, умный и хитрый. Но другие утверждают, что живут в условиях более демократического идеала. Рынки жестоки, но честны. Они создают предельно однородные условия для конкуренции. Они вознаграждают деятельных, инновативных и эффективных, наказывая ленивых. Они открыты: любой может стать предпринимателем и добиться успеха. Они поощряют равенство: на рынке люди встречаются друг с другом как равные, заключая сделку, если есть взаимная выгода, не заключая — если ее нет. Рынок учитывает потребности любого, у кого есть деньги: он не спрашивает, кто были ваши родители, в какую школу вы ходили или в какой церкви молитесь. С этой точки зрения рынок совершенно не похож на мир иерархий и бюрократии. Он открыт и готов к новому. Альбер Камю говорил, что демократия существует, потому что мы не все знаем, и это тоже неплохой аргумент в пользу рынков.
Это представление о базовом равенстве также лежит и в основе современной экономической науки, дисциплины, которая развивалась вместе с капитализмом. Ее теории сегодня описывают мир равновесия, в котором покупатели и продавцы договариваются о честных ценах, а жестокая конкуренция гарантирует, что никого не эксплуатируют нечестным путем. В самом деле, цены справедливы на фундаментальном уровне — они отражают состояние спроса и состояние природы. Если кто-то терпит неудачу, это происходит от того, что он поставлял что-то ненужное или слишком дорогое. Это мир трейдера — мир контрактов, сделок, всегда стремящийся к взаимной выгоде, пространство для скупки или перепродажи ценных бумаг. В более радикальных вариантах рынок трактуется в качестве несказанно мудрого гения, способного считывать самые страстные желания человека и находить креативные способы их удовлетворения. Юджин Фама, автор теории «эффективного рынка» для цен на активы, дал подробное объяснение того, почему совокупность цен отражает всю имеющуюся информацию. В результате рынок стал рассматриваться как то, что с чем невозможно, да и не следует бороться. Тому факту, что рынки акций становятся неразборчивыми, обмениваясь и прокручивая свои инвестиции гораздо чаще, чем в прошлом, якобы следует не радоваться, а не скорбеть. Точно так же не страшно, если фирмы направляли все усилия на то, чтобы хорошо выглядеть перед случайными инвесторами, привлеченными красивой витриной, козыряя перед ними эффектными квартальными ставками дохода, вместо того чтобы заботиться о хорошо информированном инвесторе, который сможет понять, что они делают. Рынок достаточно мудр, чтобы получить оптимальный результат, несмотря ни на что.
И все же, если мы вернемся к определению капитализма как поиска пригодной для обмена ценности, станет ясно, что эти описания совершенно неполны. Основание для их неполноты во многом объясняет истинную природу капитализма, провоцируемые им реакции, а также то, почему через два столетия после своего рождения он по-прежнему вызывает такие сложные эмоции. Одна из ахиллесовых пят системы, основанной на раскрытии ценности во всех вещах, — ее неспособность разглядеть ценность в столь многих людях и местах. Массовая безработица в прошлом толкала к поддержке радикальных альтернатив капитализму, и сегодня нетрудно увидеть связь между более чем 40%й безработицей среди молодежи в Судане, Сомали и Йемене и поддержкой терроризма. Места, обойденные или забытые рынками, легко впадают в фатализм и негодование.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
