Обнаружив в историческом движении общества внутренние источники, связав социальный прогресс с изменениями в хозяйственном строе, подчеркнув триадичный характер эволюции человеческой цивилизации, философская мысль достигла уровня, на котором могли быть построены адекватные концепции истории. Наше определение адекватного характера исторических доктрин позволяет отнести к их числу теории, пусть и не совпадающие друг с другом по ряду параметров, но схожие по своей внутренней структурированности и методологии. Не пытаясь исследовать все адекватные концепции истории, мы хотим акцентировать внимание на двух из них, оказавших весьма серьезное воздействие на интеллектуальное и социальное развитие соответствующих эпох: созданной в середине прошлого века теории марксизма и сформировавшейся вскоре после завершения Второй мировой войны доктрине постиндустриального общества. Их детальный анализ позволяет обнаружить элементы явного сходства в оценке динамики и направленности социального прогресса; следовательно, на их основе возможно формирование подходов к исследованию постэкономического состояния общества.
Социальная доктрина марксизма стала первой адекватной исторической концепцией, вобравшей в себя многие достижения философской мысли своего времени и серьезно модернизировавшей теорию общественного прогресса.
Многие исследователи, следуя более поздней вульгарной интерпретации, зачастую считают источниками марксистской теории английскую политическую экономию, немецкую классическую философию и французский утопический социализм. Такая трактовка кажется нам ошибочной: представления К.Маркса и Ф.Энгельса не столько основывались на элементах отдельных современных им социальных и политических учений, сколько вобрали в себя базовые положения европейской гуманистической философии XVIII века в целом. Так, в основе их понимания общественного прогресса лежал общепризнанный методологический прием того времени — вычленение в истории периодов, характеризующихся отсутствием разделения труа и частной собственности, их существованием и позднейшей преодоленностью. Материалистические элементы Марксовой теории восходят к трудам А.Р.Ж.Тюрго и Ж.Ж.Руссо, Э.Б. де Кондильяка и Ж.А. де Кондорсе, А.Фергюсона и Э.Э.К.Шефтсбери, Д.Юма и АСмита в гораздо большей степени, чем, как это было принято считать, к трактатам Л.Фейербаха. Гегелевская диалектика, роль которой в формировании новой теории кажется нам особенно переоцененной, применялась К. Марксом и Ф.Энгельсом в качестве скорее приема дополнительной аргументации выдвигаемых положений, нежели как методология исследования. И, наконец, содержащуюся в трудах основателей марксизма социалистическую идею могут считать позаимствованной у А. де Сен-Симона, Ш.Фурье и Р.Оуэна только те, кто знаком с позициями самих этих трех авторов по учебникам исторического материализма.
Характеризуя созданную основоположниками марксизма теорию в целом, следует отметить ее всеобъемлющий характер и жесткую последовательность, особенно заметную в фундаментальных методологических и терминологических вопросах. Не менее очевидным является и многоуровневый характер доктрины, в силу чего исследования сущностей различных порядков нередко оказываются переплетенными, а подчас и смешанными. Соединение в рамках одного учения глубоких теоретических построений с злободневными политическими программами не только серьезно обесценило высказанные К.Марксом и Ф.Энгельсом концептуальные положения, но и создало условия для той вульгаризации теории, которой она подверглась после смерти ее основателей. Останавливаясь на этом процессе как на важном самостоятельном феномене, мы стремимся прежде всего с максимально возможной тщательностью реконструировать фундаментальные основы марксистской доктрины.
Общий взгляд на историю человечества
Важнейшим системообразующим принципом марксовой теории является материалистический подход к пониманию истории. Примером его использования может служить знаменитый фрагмент из Предисловия к работе «К критике политической экономии». «В общественном производстве своей жизни, — писал К.Марке, — люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».
На основе постулата о первичности производства по отношению к другим сторонам социальной жизни основатели марксизма стремились осмыслить все богатство человеческой истории, исследуя проблемы, прослеживаемые на самых разных этапах развития цивилизации. Наибольшее теоретическое значение, на наш взгляд, имеют результаты, полученные ими, во-первых, при определении труда как вида продуктивной деятельности, во-вторых, в ходе исследования разделения труда и динамики отношений собственности и, в-третьих, в связи с анализом обмена деятельностью и ее результатами и при изучении происхождения и эволюции эксплуатации и неравенства. Следует, однако, отметить, что не на всех этих направлениях достигнутые результаты могут рассматриваться как однозначно положительные.
Сегодня можно констатировать, что наиболее упрощенным по отношению к остальным перечисленным проблемам образом рассмотрен К.Марксом и Ф.Энгельсом вопрос о возникновении и роли труда в человеческом обществе. Согласно широко известному определению, «труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой». Подобная характеристика относится, однако, лишь к трудовой деятельности как ставшему явлению и не может применяться для анализа «первых животно-образных инстинктивных форм труда», присущих тем этапам человеческой активности, когда таковая «еще не была трудом в собственном смысле слова».
Фактически не останавливаясь на определении примитивных форм труда, основатели марксизма крайне высоко оценивают роль трудового процесса в становлении человеческого общества. «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь, — пишет Ф.Энгельс, — явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...» В данном случае развитие трудовой деятельности и само становление человека рассматриваются как идентичные процессы. Между тем такой подход недопустим в случае, если предварительно не проведено различение труда как характеристики завершенного социального целого и иных форм примитивной орудийной деятельности, порождавших новые навыки и умения человеческого существа. В противном случае оказывается, что человек, определяемый в качестве субъекта осознанной орудийной деятельности, становится таковым в результате развития форм самой этой деятельности. Здесь возникает серьезное противоречие, имеющее двоякое значение. С одной стороны, оно показывает ограниченность прогностических возможностей теории К. Маркса, неспособной на терминологическом уровне провести классификацию этапов общественного развития по признаку господствующей на каждом из них формы деятельности. С другой стороны, оно дает серьезный повод для переосмысления как самого понятия труда, так и исторических границ данного явления, что мы считаем одной из важнейших составляющих формирования концепции постэкономической эпохи.
Анализируя марксову концепцию становления общества, нельзя не отметить и блок проблем, связанных с формированием потребностей, разделением труда и отношениями собственности. Объясняя невозможность частного присвоения на этапе общины во многом таким же образом, как это делали А.Фергюсон и А.Смит, классики марксизма совершенно справедливо усматривали источник его формирования в росте человеческих потребностей, вызывающем разделение труда и растущую специализацию деятельности. Подчеркивая роль разделения труда не менее резко, чем это делали авторы наиболее известных социальных теорий XVIII века, К.Маркс считал его значение на первых этапах общественной эволюции обусловленным тем, что оно «подрывает коллективный характер производства и присвоения... делает преобладающим правилом присвоение отдельными лицами...» Последнее, в свою очередь, оказывается важнейшей причиной деструкции общинного строя.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Данный процесс проявляется в формировании отношений обмена, анализ которых также занимает в работах К.Маркса и Ф.Энгельса значительное место. Таковые рассматриваются ими как обмен деятельностью и обмен ее продуктами, причем последний выполняет различные функции в зависимости от того, кто выступает его субъектом. Первоначально, подчеркивают основатели марксизма, обмен был обусловлен естественными факторами, в частности различиями среды обитания отдельных групп людей, в силу чего «развитие продуктов в товары возникает вследствие обмена между различными общинами, а не между членами одной и той же общины». В подобных условиях товарная организация хозяйства как таковая отсутствует, хотя Ф.Энгельс отмечает, что «товарное производство и товарное обращение могут, однако, иметь место и тогда, когда подавляющая масса продуктов предназначается непосредственно для собственного потребления, не превращается в товары».
Последним вопросом, который следует осветить в рамках анализа подхода К.Маркса и Ф.Энгельса к становлению общества, является проблема генезиса неравенства и эксплуатации. По мнению родоначальников марксизма, оба эти феномена отмечаются «с того дня, как труд семьи стал создавать больше продуктов, чем необходимо было для ее поддержания». Именно с этого момента внутри общинного целого началось формирование нового типа отношений, стали возникать различные уровни потребления, закрепляться перераспределение части продукта в пользу высших слоев и каст. Укрепляясь по мере роста разделения труда, данный порядок порождал все новые элементы социального неравенства.
В связи с этим становление классового общества, протекавшее различными путями, рассматривается основателями марксизма, как и авторами XVIII века, в качестве процесса, приводящего к образованию государства, силы, способной удержать в повиновении низшие классы. Этот процесс зависел от природных, экономических и социокультурных особенностей того или иного народа. По мнению Ф.Энгельса, существовали два основных пути формирования классовой структуры, завершившиеся становлением азиатского и античного способов производства соответственно.
В первом случае общинная структура предельно консолидировалась в силу необходимости коллективного производства, а власть вырастала из потребностей управления подобным типом хозяйства. Государственный строй азиатских обществ основывался поэтому на тотальном доминировании высших слоев над низшими; весь прибавочный продукт, а также часть необходимого изымались в пользу государства, впоследствии перераспределяясь для удовлетворения экономических и политических потребностей общин. Эта система стала первой формой классового общества, господствовавшей от Египта до Китая; элементы подобной организации встречаются также в империях ацтеков и инков на Американском континенте. Таковы были основы азиатского способа производства.
Во втором случае элементы имущественного и социального неравенства возникали внутри общины, что становилось возможным, когда индивидуальная деятельность ее членов приносила в зависимости от умения работника или иных факторов различные результаты. Расслоение общины в такой ситуации приводило к зависимости одних ее членов от других; столкновения между племенами приносили в качестве трофеев не только имущество, но и пленников, превращавшихся в рабов того или иного господина. Вместе с разделением труда прогрессировал товарный обмен; результатом становились разложение общины изнутри, возникновение сословия зажиточных граждан, распространение рабского труда и раскол общества на богатых и плебс. Этот вариант получил свое завершение в античном способе производства.
Сравнивая азиатский и античный типы организации хозяйства, легко заметить, что последний обеспечивал гораздо большие возможности для совершенствования как производительных сил, так и производственных отношений. Доминирование государства над общественной жизнью в восточных деспотиях стимулировало хозяйственный прогресс искусственным образом, тогда как на Западе совершенствование хозяйства было условием выживания не только той или иной производственной формы, но и конкретного индивида. Поэтому следует считать вполне справедливой оценку роли рабства, данную Ф. Энгельсом в известном отрывке из «Анти Дюринга», где он утверждает, что «введение рабства при тогдашних условиях было большим шагом вперед. Ведь нельзя отрицать того факта, что человек, бывший вначале зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы... Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперед по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда... Пока человеческий труд был еще так малопроизводителен, что давал только ничтожный избыток над необходимыми жизненными средствами, до тех пор рост производительных сил... был возможен лишь при помощи усиленного разделения труда, имевшего своей основой крупное разделение труда между массой, занятой простым физическим трудом, и немногими привилегированными... Простейшей, наиболее стихийно сложившейся формой этого разделения труда и было как раз рабство». В марксовой трактовке мы не видим преувеличения той роли, которую играло разделение на рабов и свободных. В «Манифесте Коммунистической партии» подчеркивается, что основой античной истории выступала борьба между патрициями и плебеями, то есть различными слоями свободных граждан; позже К.Маркс указывал, что внутреннюю историю Рима можно свести к борьбе мелкого землевладения с крупным, разумеется, вводя те модификации, которые обусловливаются существованием рабства.
Между тем становление европейского феодализма основатели марксизма связывали не с модернизацией античных хозяйственных структур, а с процессами обезземеливания крестьян и передела земель между представителями высших классов в варварских государствах. Фактически не рассматривая «растворения» римских порядков в общей массе новых производственных отношений, они акцентировали внимание на решительном переломе в аграрной организации, относящемся к эпохе Пипина Короткого и Карла Великого. Анализируя его, Ф.Энгельс пишет: «Этот переворот в своей основе покоится на двух новых установлениях. Во-первых, для того чтобы прочнее привязать магнатов государства к короне, им, как правило, коронных земель больше не дарили, а предоставляли в пожизненное пользование в качестве «бенефиция» на определенных условиях, под страхом отнятия бенефиция за несоблюдение условий. Так магнаты сами становились держателями земельных владений короны. И, во-вторых, для того чтобы обеспечить крупным магнатам набор свободных держателей для военной службы, этим магнатам была передана часть должностных функций графа данного округа по отношению к свободным людям, поселенным в их владениях, и они были назначены «сеньорами» над этими последними». Позднее, когда к IX—X векам бенефициальная система дала начало ленной, сформировались основы феодальной раздробленности.
В марксистской трактовке экономический уклад европейского феодализма характеризуется прежде всего преодолением доминировавших в античную эпоху крупных хозяйственных форм. Преобладание мелкого аграрного и ремесленного производства сделало средневековое общество более однородным, чем античное, и дало прогрессирующим товарным отношениям возможность распространиться на все общественное целое. В качестве важных следствий возникли прецеденты наемного труда и элементы активной торговли не только предметами ремесла, но и продукцией сельского хозяйства. Однако появление крупных состояний, возникающих в первую очередь вследствие развития торговли и финансовых спекуляций, предопределило возможность концентрации средств производства в руках представителей нового класса. Как отмечал Ф.Энгельс, «первые капиталисты застали, как мы видели, форму наемного труда уже существующей. Но наемный труд существовал лишь в виде исключения, побочного занятия, подсобного промысла, переходного положения. Земледелец, нанимавшийся время от времени на поденную работу, имел свой собственный клочок земли, который на худой конец и один мог его прокормить. Цеховые уставы заботились о том, чтобы сегодняшний подмастерье завтра становился мастером. Но все изменилось, как только средства производства превратились в общественные и сконцентрировались в руках капиталистов. Средства производства и продукты мелкого отдельного производителя все более и более обесценивались, и ему не оставалось ничего иного, как наниматься к капиталисту. Наемный труд, существовавший раньше в виде исключения и подсобного промысла, стал правилом и основной формой всего производства; из побочного занятия, каким он был прежде, он превратился теперь в единственную деятельность работника».
Однако такое превращение вряд ли стало бы возможным, если бы средневековье не создало, пусть и в ограниченных размерах, не только наемный труд, но и рынок сбыта для продуктов этого труда — как внутренний, так и внешний. Значение обмена и рыночных связей, возникших еще в эпоху расцвета феодализма, многократно подчеркивалось основоположниками марксизма. Ф.Энгельс отмечал, что новый способ производства не создал разделения труда; он лишь установил «среди стихийно сложившегося, беспланового разделения труда, господствующего во всем обществе... планомерное разделение труда, организованное на каждой отдельной фабрике; рядом с производством отдельных производителей появилось общественное производство».
Результаты не замедлили сказаться. Используя преимущества кооперации и машинного производства, повышающие производительность труда, новый экономический уклад составил уничтожающую конкуренцию мелкому товарному производству позднего феодализма. Ремесленники быстро разорялись и пополняли слой наемных рабочих. Дополнительным источником рабочей силы становилась деревня, также переживавшая не лучшие времена. Рост объемов производства потребовал создания новых рынков, причем не только национальных, но и зарубежных. Внутри ведущих европейских стран даже сельское население, по природе своей склонное к натуральному способу ведения хозяйства, получало все большую ориентацию на рынок. Буржуазная форма производства активно прокладывала себе дорогу.
Таким образом, к середине XIX столетия, периоду, на который пришлось творчество основоположников марксизма, развитие как европейских, так и азиатских наций давало значительный материал для исторических обобщений. Стала очевидной последовательная сменяемость хозяйственных систем; столь же несомненной представлялась и обусловленность политического развития эволюцией экономического базиса. Все прежние формы организации общества, за исключением родовой общины, представлялись связанными воедино самим фактом доминирования экономических отношений над всеми другими сторонами жизни, что позволяло рассматривать их в качестве составляющих единого по своей глубинной сущности состояния.
Однако наряду с пониманием внутреннего единства экономической эпохи как никогда ранее осознавалась и ее разделенность на внешне отличные друг от друга формы организации производства и модели социального взаимодействия. Поэтому вторая сторона проблемы периодизации истории неизбежно оставалась связана с осмыслением хода социальных изменений, сопровождавших движение от одной конкретной формы общественной организации к последующей. Обе эти задачи была разрешены основателями марксизма в их теории общественного прогресса, которая, на наш взгляд, имеет наибольшее значение среди всех иных элементов марксистского учения. Создав двухуровневую модель периодизации на основе выделения общественных формаций (Gesellschafts formationen) и способов производства (Produktionsweisen), рассмотрев переходы от одной общественной формации к другой и от одного способа производства к другому как социальные и политические революции соответственно, К.Маркс придал картине истории вид последовательно научной теории, обладающей мощным прогностическим и футурологическим потенциалом.
Марксова периодизация истории
К.Маркс не посвятил периодизации общественного развития отдельную работу или цикл работ; замечания, ценные для понимания предмета, разбросаны во многих его произведениях. Особое значение для осмысления этой составляющей марксовой доктрины имеет тот терминологический аспект, пренебрежительное отношение советских марксистов к которому способствовало упрощению концепции и утрате ею ее прогностического значения.
Наиболее важным для К. Маркса является термин «Gesellschafts formation», впервые использованный им в 1851 году в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Рассматривая события периода Великой французской революции, К.Маркс отметил, что переход идеологов буржуазии с революционных позиций на контрреволюционные произошел тогда, когда новые порядки стали господствующими, когда сложилась новая общественная формация. Через семь лет, в 1858 году, в Предисловии к работе «К критике политической экономии» К.Маркс вводит термин «okonomische Gesellschaftsformation», тем самым конкретизируя понятие «Gesell schaftsformation» и определяя сферы применения каждого из терминов. «In grossen Umrissen, — писал К.Маркс, — konnen asiatische, antike, feudale und modern biirgerlische Produktionsweisen als progressive Epochen der okonomische Gesellschaftsformation bezeichnet werden... mit dieser Gesellschaftsformation (курсив мой. — В.И.) schliesst daher die Vorgeschichte der menschlichen Gesellschaft ab». Автор дает понять, что существует историческая эпоха, которая является «общественной формацией» (Gesellschaftsformation) и имеет своими основными признаками экономические (okonomische) черты. Как явственно следует из текста, К.Маркс предполагает, что этой (mit dieser), то есть экономической, эпохой завершается предыстория человеческого общества.
Между тем, как показывает исследование других текстов К.Маркса, он предпочитал при использовании термина «Gesellschaftsformation» не давать четкого определения ни самому понятию, ни историческим состояниям, которые им обозначались. Складывается впечатление, что термин употреблялся для характеристики весьма глобальных исторических эпох и фактически не мог быть применен для непосредственного анализа экономических процессов.
Следует отметить, что понятие «Gesellschaftsformation» не использовалось К.Марксом с прилагательным «буржуазная»; он предпочитал применять для обозначения капиталистического общества иные термины. Лучшим примером тому является тезис, содержащийся в «Теориях прибавочной стоимости». Касаясь законов капиталистического общества, К. Маркс в заключение указывает: «Такова тенденция развития в той общественной формации, в которой преобладает капиталистический способ производства (курсив мой. — В.И.). Этот отрывок четко свидетельствует, что термин «Gesellschaftsformation» в хронологическом аспекте шире понятия «Produktionsweise», коль скоро К.Маркс применяет его к описанию исторической реальности, не ограниченной одним только капиталистическим способом производства.
Убедительное подтверждение этого предположения содержится в тексте, который, на наш взгляд, наиболее важен для понимания теории общественных формаций, — в набросках ответа К.Маркса на письмо В.Засулич, относящихся к 1881 году. Если ранее термин «Gesellschaftsformation» вообще не использовался с прилагательными (кроме прилагательного «okonomische»), то здесь всего на нескольких страницах мы видим сразу три подобных случая.
К.Маркс указывает, что «земледельческая община повсюду представляет собой новейший тип архаической общественной формации, и поэтому же в историческом движении Западной Европы, древней и современной, период земледельческой общины является переходным периодом от общей собственности к частной собственности, от первичной формации к формации вторичной». Далее он отмечает: «Земледельческая община, будучи последней фазой первичной общественной формации, является в то же время и переходной фазой ко вторичной формации, то есть переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности. Вторичная формация охватывает, разумеется, ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостничестве». Прокомментируем приведенные положения. Достаточно очевидно, что под «архаической общественной формацией» К.Маркс понимает общество, в котором отсутствуют отношения эксплуатации. Под определение подобного рода подпадает и община, в том числе в том ее виде, в каком она существовала в азиатских обществах. Однако, так как и азиатское общество, и земледельческая община являлись не только последними фазами первичной общественной формации, но и первыми элементами формации вторичной, можно утверждать, что началом переходного периода от первичной формации ко вторичной явилась эксплуатация, но не человека человеком, а касты кастой. Полностью же этот переход был закончен тогда, когда кристаллизовалась эксплуатация человека человеком, то есть тогда, когда община была разрушена, распространилось производство, ориентированное на обмен, возникло обращение товаров, появились закон стоимости и другие экономические закономерности. Таким образом, имеются все основания считать период, сменивший эпоху господства личных форм зависимости, формацией экономической (okonomische Gesellschaftsformation, formation economique de la societe).
Идентичность понятий «первичная» и «архаическая» формация прямо отмечена К.Марксом. В тех же набросках он пишет: «Архаическая, или первичная, формация земного шара состоит из целого ряда напластований различных периодов, из которых одни ложились на другие. Точно так же архаическая общественная формация открывает нам ряд различных этапов, отмечающих собой последовательно сменяющие друг друга эпохи». Если следовать приведенной аналогии и воспринимать ее в том объеме, в котором она дана, можно утверждать, что оба термина используются для обозначения периода истории, предшествовавшего образованию классов. К.Маркс выдвигает также ряд тезисов, из которых следует, что понимание коммунизма в качестве третичной общественной формации вполне естественно для его концепции. Так, он пишет, что совершенствование производительных сил буржуазного общества порождает возможность «...замены капиталистической собственности высшей формой архаической собственности, то есть собственностью коммунистической».
Важнейшее обстоятельство, вытекающее из анализа данных формулировок, заключается в том, что К.Маркс рассматривает первичную формацию именно как общественную, но не как экономическую. Так как до определенного времени собственно экономические отношения не играли заметной роли, архаическая формация может быть охарактеризована именно как общественная, основанная на господстве примитивно-коммунистических родовых отношений. Однако коль скоро она в силу указанных обстоятельств не может быть названа экономической, необходимо признать, что и коммунистическое общество, как третичная формация, экономическим названо быть не может; нельзя не отметить, что в своих работах К. Маркс никогда не применял понятие «экономическая общественная формация» по отношению к коммунистической эпохе.
Таким образом, термин «общественная формация» употребляется в двух смыслах. Во-первых, в предельно широком, обозначая любую существенную фазу общественной эволюции. Иначе говоря, данное понятие может обозначать фазу общественного развития безотносительно к тому, какой именно его период является объектом анализа. Во-вторых, в более узком, когда термин конкретизируется прилагательным («архаическая», «первичная», «вторичная» и т. д.); в этих случаях он характеризует уже качественно определенные отрезки общественной эволюции. Исходя из изложенного, мы полагаем, что наиболее правильным являлось бы толкование термина «общественная формация» как собирательного понятия, отражающего ступень развития общества, выделенную на основе признака наличия или отсутствия антагонистических классов, эксплуатации и частной собственности.
Окончательное представление о значении данного термина можно получить, проследив характер использования основоположниками марксизма наиболее распространенной его производной — понятия «экономическая общественная формация», представляющего собой один из наиболее дискуссионных элементов марксовой концепции. Впервые он был применен К.Марксом в Предисловии к работе «К критике политической экономии» в 1858 году, в произведении, которое, наряду с набросками ответа на письмо В.Засулич, является крайне важным для понимания формационной теории.
В «Предисловии», как мы уже отмечали, К.Маркс пишет: «В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации». Именно в данном отрывке утверждается, что в истории цивилизации может быть выделена эпоха (называемая «okonomische Gesell schaftsformation»), объединяющая ряд способов производства на основании общих им всем характеристик.
Понятие «экономическая общественная формация» свидетельствует о том, что главной чертой, свойственной всем включенным в нее периодам, К. Маркс считал экономический характер жизнедеятельности общества, то есть такой способ взаимодействия между членами социума, который определяется не религиозными, нравственными или политическими, а в первую очередь хозяйственными, экономическими факторами. Данный термин используется только применительно к периоду, характеризующемуся господством в общественной жизни отношений, базирующихся на частной собственности, индивидуальном обмене и возникающей как следствие этого эксплуатации.
Так же, как и в случае с применением понятия «общественная формация» (и это еще раз подчеркивает систематизированность марксовой методологии), К.Маркс и Ф.Энгельс используют термин «экономическая общественная формация» как для обозначения отдельного исторического периода, характеризующегося указанными выше особенностями, так и для описания ряда исторических состояний, каждое из которых обладает теми же основными признаками. Так, предостерегая от представления, что фазы социальной эволюции являются стадиями, между которыми не существует переходных периодов и переходных форм общественных отношений, К.Маркс писал: «Так же, как и при последовательной смене различных геологических формаций, при образовании различных экономических общественных формаций не следует верить во внезапно появившиеся, резко отделенные друг от друга периоды».
Внимательный анализ марксовых текстов позволяет достаточно глубоко понять механизм соотношения понятий «экономическая общественная формация» и «способ производства», каковым он виделся автору. Анализируя производительный капитал и обозначая его термином «капиталистическое отношение», он писал: «Впрочем, капиталистическое отношение развивается на такой ступени развития экономической общественной формации, которая уже сама есть результат целого ряда предшествующих этапов развития». Данное положение отчасти дублирует, хотя и в несколько иных формулировках, тезис о том, что различные способы производства, основанные на эксплуатации, составляют прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Очевидно, что под экономической общественной формацией понимается нечто большее, нежели капиталистический способ производства.
В рассмотренном отрывке излагается мысль о том, что экономическое принуждение, основанное на применении наемного труда, оказывается возможным только тогда, когда, с одной стороны, разовьются формы эксплуатации, а с другой — товарные отношения настолько глубоко проникнут во все элементы общественной организации, что товаром станет и рабочая сила. Однако ранее мы показали, что развитие меновых отношений, приводящее в конечном счете к превращению рабочей силы в товар, является сутью вторичной общественной формации и лежит в основе ее прогресса. Таким образом, мы встречаем еще одно подтверждение того, что в марксистской терминологии понятия «вторичная формация» и «экономическая общественная формация» тождественны.
Приведем еще одну важную формулировку, проливающую свет на содержание понятия «экономическая общественная формация»: «С точки зрения более высокой экономической общественной формации частная собственность отдельных индивидуумов на землю будет представляться в такой же мере нелепой, как частная собственность одного человека на другого человека». Подходя к рассмотрению этого принципиального высказывания К.Маркса, мы считали очевидными два обстоятельства. С одной стороны, согласно классикам марксизма, коммунистическая общественная система не относится к экономической общественной формации. С другой стороны, в рамках капиталистического способа производства, о котором в отрывке и идет речь, частная собственность на землю преодолена быть не может. В таком случае оказывается, что капиталистический способ производства не является последней фазой экономической общественной формации.
Подтверждение подобного понимания вопроса может быть найдено в прославленном отрывке из третьего тома «Капитала»: «...Действительное богатство общества и возможность постоянного расширения процесса его воспроизводства зависят не от продолжительности прибавочного труда, а от его производительности и от большей или меньшей обеспеченности тех условий производства, при которых он совершается. Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе».
Совершенно очевидно, что, говоря о столь развитом общественном производстве, так или иначе ориентированном на удовлетворение потребностей человека, где обмен не господствует над людьми как слепая сила, где существует организованный планомерный обмен веществ между человеком и средой, где производство осуществляется в условиях, адекватных человеческой природе, К.Маркс не имел и не мог иметь в виду капиталистический способ производства. Напротив, в этом отрывке изображено то, что последователи марксистского учения назвали позднее социалистическим типом общества, и то в наиболее развитой стадии. При этом К.Маркс указывает, что подобный строй еще не является царством свободы, оказываясь всего лишь высшей и последней ступенью царства необходимости. Таким образом, данное состояние представляется заключительной фазой экономической эпохи, ее нисходящим этапом, в течение которого разрешаются и преодолеваются противоречия, возникшие в ходе ее становления. Собственность уже не является частной; так же, как это было при азиатском способе производства, нет прямой эксплуатации человека человеком; преодолена подтачивавшая капиталистический строй анархия производства. Возможно, что именно к такому обществу, к замыкающей стадии экономической эпохи, и относится высказывание К.Маркса об общей собственности на землю как основном условии производственного процесса.
Два последних положения имеют огромное методологическое значение, так как дают возможность более точно определить хронологические рамки явления, характеризующегося как экономическая общественная формация. Это — эпоха, начавшаяся с разложения первобытного строя под воздействием товарного обмена и разделения труда, характеризующаяся эксплуатацией, классовым делением общества и товарно-денежными отношениями и завершающаяся отрицанием последних из указанных черт. Общества, сменявшие друг друга в рамках данной общественной формации, базировались на связях экономического порядка, их развитие было обусловлено эволюцией хозяйственного базиса, а социальный прогресс в этот период определялся прогрессом в разделении труда и следовавшей за ним экспансией товарно денежных отношений. Подчиненное экономическим законам и развивающееся вместе с развитием товарных отношений общество эволюционировало по пути, однозначно определяемому хозяйственными закономерностями. Это обстоятельство и позволило К. Марксу заявить: «Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс».
Таким образом, марксова теория представляет собой завершенную научную концепцию, базирующуюся на глубоком исследовании внутренних закономерностей общественного развития и исходящую из признания существования диалектической триады как формы прогресса любого ставшего целого. Ее глубокое понимание невозможно без детального анализа принятой автором терминологической системы и, в частности, соподчинения понятий «общественная формация» и «экономическая общественная формация». Оба они, как мы убедились, используются К.Марксом и Ф.Энгельсом в двояком смысле: в сугубо терминологическом и допускающем более широкое толкование. При этом понятие «экономическая общественная формация» может характеризовать и отдельные фазы развития внутри вторичной общественной формации; термин же «общественная формация», оказывающийся синонимичным понятию «экономическая общественная формация» в случае обозначения эпох развития классового общества, применяется гораздо шире и используется для периодизации как доклассового, так и бесклассового общества.
Анализ марксовой периодизации общественного прогресса настоятельно требует рассмотрения иной стороны концепции, а именно вопроса о переходах от одной формации к другой. Мы отмечали выше, что исторические периоды, расположенные внутри экономической эпохи, К.Маркс называл способами производства, не именуя их общественными формациями. Если принимать вслед за классиками марксизма деление общественного развития на три общественные формации, выделяя в центральной из них способы производства (а К.Маркс ставил вопрос именно так, когда писал, что «капиталистическое отношение развивается на такой ступени развития экономической общественной формации, которая уже сама есть результат целого ряда предшествующих этапов развития», на ступени, «в которой преобладает капиталистический способ производства»), то приходится признать, что переход от одного способа производства к другому внутри экономической общественной формации не является однопорядковым по отношению к смене самих общественных формаций. Должно быть найдено существенное различие, подчеркнутое как по смыслу, так и терминологически, между этими двумя видами исторических изменений. Именно рассмотрением концепции революций, дополняющей трехчленную схему прогресса, следует завершать экскурс в марксову теорию истории.
Учение о революциях
Концепция революций как форм перехода от одного состояния общества к другому отражает высокую степень совершенства предложенной основателями марксизма периодизации истории.
Базируясь на различении общественной формации и способа производства как двух разнопорядковых исторических периодов, теория К.Маркса содержит определение двух типов революций, знаменующих собой переходы между самими общественными формациями и отдельными этапами внутри второй из них, экономической.
Первое упоминание о двух типах революций — революции социальной и революции политической — содержится в статьях К.Маркса, опубликованных в «Немецко-французском ежегоднике». Так, относительно буржуазной революции и ее исторической роли он отмечает: «Старое гражданское общество непосредственно имело политический характер, т. е. элементы гражданской жизни, — например, собственность, семья, способ труда, — были возведены на высоту элементов государственной жизни... Политическая революция, ниспровергшая эту деспотическую власть и поднявшая государственные дела на высоту дел народа, конституировавшая политическое государство как всеобщее дело, т. е. как действительное государство, неизбежно должна была разбить все сословия, корпорации, цехи, привилегии, которые представляли собой столь же разнообразные выражения отрыва народа от его политической общности. Политическая революция уничтожила тем самым политический характер гражданского общества». При этом революционное изменение, уничтожающее весь порядок вещей, основанный на частной собственности и эксплуатации, рассматривалось К.Марксом как социальная революция. Только осуществляемое рабочим классом преобразование подобного масштаба, по мнению основателей марксистского учения, дает человечеству возможность «организовывать свои «собственные силы» как общественные силы».
Одновременно с К.Марксом подобные положения, причем даже более отчетливо, сформулировал и Ф.Энгельс. В этом отношении очень показательны его «Эберфельдские речи», относящиеся к зиме 1845 года и являющиеся первой работой основоположников марксизма, целиком посвященной проблемам коммунистических преобразований. В речи года оратор утверждает: «Но настанет пора, когда пролетариат достигнет такой степени силы и сознательности, что не пожелает больше нести бремя всего социального здания, которое постоянно давит на его плечи, когда он потребует более справедливого распределения социальных тягот и прав; и тогда — если человеческая природа до тех пор не изменится — социальная революция станет неизбежной». Далее мы читаем: «...Неизбежным следствием существующих у нас социальных отношений, при всех условиях и во всех случаях, будет социальная революция. С той же уверенностью, с какой мы из известных математических аксиом можем вывести новое положение, с той же самой уверенностью можем мы из существующих экономических отношений и из принципов политической экономии сделать заключение о грядущей социальной революции».
Но и эти цитаты не дают еще окончательного представления о взглядах Ф.Энгельса. Наряду с тем, что он говорил о социальной революции, в результате которой будет осуществлено раскрепощение пролетариата, он высказался и по поводу ее отличий от революции политической: «Социальная революция есть нечто совершенно иное, чем происходившие до сих пор политические революции: в отличие от них она направлена не против собственности монополии, а против монополии собственности; социальная революция — это открытая война бедных против богатых. И такая борьба, в которой явно и открыто выступают наружу все пружины и причины, действовавшие ранее во всех исторических конфликтах неясно и скрыто, такая борьба грозит, во всяком случае, быть более острой и кровавой, чем все ей предшествовавшие».
Эти тезисы мы считаем очень принципиальными. Ф.Энгельс отмечает, что феодальное общество является организацией по преимуществу политической, и высказывает совершенно справедливое положение о том, что причиной буржуазных революций в Англии и во Франции стала борьба буржуазии против политической организации старого общества, за осуществление своих идеалов. И именно потому, что основной удар был направлен против политических преград развитию нового строя, данный тип революций и квалифицируется в качестве революций политических. Многочисленные подтверждения такого понимания можно встретить в работах К.Маркса и Ф.Энгельса, относящихся к разным периодам их творчества.
Одна из самых ярких формулировок содержится в «Немецкой идеологии», где авторы, анализируя причины политической революции, сочли возможным отметить следующее: «...ранний интерес, когда соответствующая ему форма общения уже вытеснена формой общения, соответствующей более позднему интересу, еще долго продолжает по традиции обладать властью в лице обособившейся от индивидов иллюзорной общности (государство, право), — властью, которая в конечном счете может быть сломлена только посредством революции». Из этого тезиса следует, что родоначальники марксизма считали буржуазную революцию переворотом, выступающим средством разрешения противоречия между ушедшими далеко вперед основными производственными отношениями и закосневшей политической и правовой системой, то есть тем, что обычно называют «надстройкой». Такая интерпретация крайне важна для понимания марксовой позиции, так как показывает принципиальное различие, существующее между буржуазной и коммунистической революциями: первая представляет собой, в отличие от второй, скорее банальный политический переворот, нежели существенное изменение в социальных основах общества.
Концепция К.Маркса и Ф.Энгельса, согласно которой политическая революция возникает как результат противоречия между базисом общества (комплексом производительных сил и производственных отношений) и политической надстройкой, вполне подтверждается исторической практикой. Если рассмотреть ситуацию, сложившуюся во Франции накануне революции 1789 года, то окажется, что производственные отношения, в значительной мере капиталистические, вполне соответствовали переросшим феодальные порядки производительным силам. Поэтому, на наш взгляд, обнаружить в данном случае иное существенное противоречие, кроме как противоречие между реалиями экономики и политической надстройкой, невозможно. Более того, К.Маркс полагал, что в рамках экономической общественной формации, за исключением периода, непосредственно предшествующего коммунистической революции, происходит эволюционное изменение как производительных сил, так и производственных отношений, не допускающее возникновения между ними антагонистических противоречий. «...Всякое (курсив мой. — В.И.) изменение производительных сил людей, — писал он, — необходимо ведет за собой изменение в их производственных отношениях».
Итак, можно с полной уверенностью утверждать, что термины «политическая» и «социальная» революция применяются основателями марксизма для обозначения различных типов исторических изменений. Распространившееся позднее явное пренебрежение к четкому разграничению данных понятий связано, на наш взгляд, с тем, что внимание К.Маркса и Ф.Энгельса было приковано прежде всего к социальной революции, под которой на протяжении всего своего творчества они понимали революцию коммунистического типа. Это привело и к резкой переоценке роли противоречия между производительными силами и производственными отношениями, становящегося причиной лишь социальной революции, но не переворотов в рамках экономической общественной формации.
Противоречие между производительными силами и производственными отношениями как фактор социальной революции возникает на грани XVIII и XIX веков. В этих условиях капиталистический способ производства еще развивался по восходящей линии, но, как отмечали К.Маркс и Ф.Энгельс в конце 40х годов, «вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляет собой лишь историю возмущения современных производительных сил против современных производственных отношений...» Тем самым утверждалось, что капиталистический тип хозяйства, устранивший противоречие между базисом и надстройкой в ходе буржуазной революции, придает противоречию между производительными силами и производственными отношениями совершенно иное содержание.
Последнее неоднократно подчеркивается К.Марксом, причем особенно выпукло и ярко в прославленном отрывке из третьего тома «Капитала», где говорится: «Настоящий предел капиталистического производства — это сам капитал, а это значит: капитал и самовозрастание его стоимости является исходным и конечным пунктом, мотивом и целью производства; производство есть только производство для капитала, а не наоборот: средства производства не являются просто средствами для постоянно расширяющегося процесса жизни общества производителей... Средство — безграничное развитие общественных производительных сил — вступает в постоянный конфликт с ограниченной целью — увеличением стоимости существующего капитала. Поэтому если капиталистический способ производства есть историческое средство для развития материальной производительной силы... то он в то же время является постоянным противоречием между такой его исторической задачей и свойственными ему общественными отношениями производства». С течением времени производительные силы достигают такой ступени, на которой при существующих производственных отношениях они приносят обществу одни лишь бедствия, оказываясь не производительными, а разрушительными силами.
Положения, согласно которым противоречие между производительными силами и производственными отношениями имманентно присуще буржуазному способу производства, не должны рассматриваться как доказательства того, что оно возникло только при капитализме. Данное противоречие есть неизбежный спутник человеческой истории, однако на протяжении добуржуазных этапов экономической общественной формации оно не носило того антагонистического характера, который способен привести к революционным изменениям всего социального строя. Играя огромную роль в предшествующей истории человечества, оно неизменно сообщало историческому прогрессу преимущественно эволюционный характер. Как отмечали К.Маркс и Ф.Энгельс, «противоречие между производительными силами и формой общения [производственными отношениями] неоднократно имело место в предшествующей истории, не угрожая, однако, ее основам.
На основании анализа множества высказываний К. Маркса и Ф.Энгельса можно утверждать, что под социальной революцией они понимали лишь революцию коммунистического типа. Понятие «социальная революция» в их работах употребляется таким образом, что спутать его применение с каким-либо другим термином или предполагать, что оно может означать революцию, опосредующую смену способов производства внутри экономической общественной формации, не говоря уже о других революционных изменениях, не представляется возможным. Основатели марксистского учения рассматривали в качестве социальной лишь ту революцию, которая замещает капиталистический тип производства коммунистическим и экономическую общественную формацию коммунистической общественной формацией. В соответствующем контексте приводящие к смене отдельных способов производства внутри экономической общественной формации революционные изменения оцениваются ими как революции политические.
Однако подобная трактовка предполагает необходимость ответа на два немаловажных вопроса, касающихся проблем марксовой системы периодизации общественного прогресса.
Первым из них является вопрос о соотношении социальной революции и границ экономической общественной формации как исторического периода. Коль скоро принимается, что переход от экономической общественной формации к коммунистической осуществляется посредством социальной революции, логичным кажется также и предположение о существовании другой социальной революции, а именно той, которая опосредовала становление экономической общественной формации и была средством перехода от первичной формации ко вторичной.
К. Маркс и Ф. Энгельс уделили проблеме перехода от первичной формации ко вторичной гораздо меньше внимания, нежели трактовке коммунистического переустройства общества. Однако это не помешало им в полном соответствии с терминологическим аппаратом их теории рассмотреть переход к экономической общественной формации в качестве социальной революции. Главной ее чертой они определили разрушение патриархальных форм организации социальной жизни и, в частности, преодоление общинной структуры и переход к основанной на том или ином виде частной собственности системе. Так, К.Маркс отмечает, что в Индии периода колонизации английское вмешательство разрушило маленькие, полу варварские, полуцивилизованные общины, уничтожив их экономический базис, и таким образом произвело величайшую и единственную социальную революцию, пережитую когда-либо Азией. Ф.Энгельсу принадлежит подобное же утверждение относительно развития средиземноморской цивилизации и, в частности, того ее периода, когда в существовавших на территории Италии в первые века римской истории этрусских общинах были преодолены основы патриархальных отношений. По его мнению, разрушение общинной структуры и становление классового государства тоже явилось социальной революцией. Показательно и то, что данный термин более не употребляется по отношению к истории Востока или европейской древности; основоположники марксизма, например, воздерживаются от использования его для обозначения, скажем, событий, опосредовавших в Европе переход от античности к феодализму.
Второй вопрос касается последовательности приносимых социальной революцией изменений, а также самого ее протекания. В Предисловии к работе «К критике политической экономии» К.Маркс писал: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности... Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции». Однако тут же он отмечает, что в результате революционного процесса «с изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке».
Данные высказывания ставят проблему соотношения изменений в базисе и надстройке в период социальной революции. Фактически К.Маркс признает, что надстроечные изменения разворачиваются вслед за преобразованиями базиса общества, производственных отношений. Эпоха социальной революции рассматривается им поэтому как период изменений, обусловливающих становление новой общественной формации, а сама социальная революция, в отличие от революции политической, представляет собой процесс, временные рамки которого могут быть определены лишь с большой долей условности. Известно мнение К.Маркса относительно становления экономической общественной формации, согласно которому «в историческом движении Западной Европы, древней и современной, период земледельческой общины является переходным периодом от общей собственности к частной собственности, от первичной формации к формации вторичной». Таким образом, первая социальная революция не ограничивается основоположниками марксизма ни территориально, ни хронологически.
Подобный подход применяется и к анализу социальной революции, завершающей собой экономическую общественную формацию. И в данном случае, хотя исторические рамки процесса определены основателями марксизма более конкретно, пролетарская революция не мыслится ими как одномоментный акт. Так, Ф.Энгельс в письме к К.Каутскому писал: «Раз только реорганизована Европа и Северная Америка, это даст такую колоссальную силу и такой пример, что полуцивилизованные страны сами собой потянутся за нами; об этом позаботятся одни уже экономические потребности. Какие социальные и политические фазы придется тогда проделать этим странам, пока они дойдут тоже до социалистической организации, об этом, я думаю, мы могли бы выставить лишь довольно праздные гипотезы». Таким образом, даже при переходе к третичной общественной формации надстроечные изменения следуют за экономическими преобразованиями. В данном случае мы видим понимание (пусть и недостаточно формализованное и растворенное во множестве прямо противоположных положений) К.Марксом и Ф.Энгельсом того, что выступление пролетариата является началом, но отнюдь не исчерпывает содержания той гигантской социальной революции, которая знаменует собой переход от экономической общественной формации к коммунистической.
Марксова концепция революций подчинена основному элементу его социальной теории — учению о смене общественных формаций и способов производства. Выделяя три общественные формации, К.Маркс и Ф.Энгельс квалифицируют два глобальных изменения на пути общественного прогресса в качестве социальных революций. Реализм их подхода выражается в данном случае прежде всего в признании продолжительности исторического периода смены общественных формаций, что подчеркивается применением термина «эпоха социальной революции». Таковая, согласно марксовой концепции, продолжается с начала изменения базисных хозяйственных связей до того момента, когда все производственные отношения, свойственные прежней формации, не будут преодолены, а новая общественная формация не приобретет в полной мере саморегулирующийся характер.
Одно из подтверждений этого вывода содержится в упоминавшемся отрывке из набросков ответа на письмо В.Засулич. К.Маркс указал там, что община вполне преодолевается только капиталистическим способом производства. Можно предположить, что социальная революция, приводящая к становлению экономической общественной формации, полностью исчерпывает себя только тогда, когда данная формация достигает своих зрелых форм. То же самое справедливо и относительно коммунистической революции. Как и эпоха социальной революции, похоронившая архаическую общественную формацию, она начинается тогда, когда наличие частной собственности (так же как в случае архаической общественной формации ее отсутствие) становится непреодолимой преградой на пути хозяйственного прогресса. В такой ситуации противоречие между производительными силами и производственными отношениями теряет свой «позитивный» характер источника эволюционного движения и становится основанием социальных коллизий, из которых произрастает новое общество. Начинаясь с восстания пролетариата против своих угнетателей, эта революция представляет собой гигантскую эпоху замещения отношений экономической общественной формации отношениями по своей сути неэкономическими.
В отличие от социальных, политические революции, согласно марксову подходу, опосредуют переход от одного способа производства к другому внутри экономической общественной формации. Порожденные противоречием между новыми хозяйственными отношениями и застывшей политической структурой, они решают задачу освобождения общества от отживших организационных форм. Наличие в терминологическом аппарате марксистской теории понятий социальной и политической революций свидетельствует о полной ее согласованности с предложенной К.Марксом и Ф.Энгельсом периодизацией общественного развития, о методологическом совершенстве концепции в целом.
Противоречия марксовой теории и ее упадок
Несмотря на внутреннюю структурированность марксовой концепции, она содержала в себе непреодолимое внутреннее противоречие между теорией как таковой и теорией как средством преобразования действительности. В начале XX века, когда марксизм как идеология левого крыла европейской социал-демократии стал одним из наиболее влиятельных политических течений, оказалось, что большинство называвших себя марксистами революционеров не смогли глубоко усвоить эволюционную сущность социальной доктрины основателей учения, сконцентрировавшись на ее революционной форме.
Наиболее односторонне к теории марксизма подошли там, где массовые движения были менее всего подготовлены к ее восприятию, — в России. В.Ленин, творец российской революции 1917 года, был одним из первых, кто попытался придать марксистской концепции вид совокупности революционных лозунгов, легко подхватываемых потенциальными сторонниками по классовой борьбе. Совершенно естественно, что такая практика предполагала заметные упрощения, а часто и явные искажения основных принципов учения, не преодоленные в СССР вплоть до крушения коммунистического режима.
Важным принципом, усвоенным В.Лениным в марксовой теории, стал принцип стадийности развития общества. Поскольку он был той основой, на которой строилась теория революционных изменений, вполне понятно внимание, уделявшееся ему русскими марксистами. Увлеченный делением истории на легко анализируемые по отдельности периоды, В.Ленин допустил ряд грубых ошибок в переводе основополагающих положений К.Маркса и Ф.Энгельса на русский язык, в результате чего возникло иррациональное понятие «общественно-экономическая формация», превратившееся впоследствии в базовый термин, применявшийся советскими обществоведами. Его использование более чем на восемьдесят лет вычеркнуло из марксизма одну из основных идей К.Маркса — мысль о двух кругах развития общества: первом — последовательной смене трех общественных формаций и втором — смене способов производства внутри экономической эпохи. Уравняв доклассовое общество с античным и феодальным, капиталистические порядки с обществом будущего, термин «общественно-экономическая формация» породил множество предрассудков, распространившихся в советской социологии.
Подчеркивая значение классовой борьбы в развитии общества и роль пролетариата в современный ему период, В.Ленин трансформировал понятие политической революции в термин, обозначающий исключительно полувоенный переворот, в ходе которого рабочий класс берет власть в свои руки. В этом качестве политическая революция была представлена как одна из сторон социальной революции. Согласно данной версии, к социальным относится не только коммунистическая революция, но и, например, революция буржуазная, ибо она также имеет «социальную» и «политическую» стороны. В итоге устраняется то принципиальное различие между социальной и политической революциями, на котором строилась марксова теория.
Унификация всех революционных изменений, начатая В.Лениным, была завершена И.Сталиным, выдвинувшим тезис о том, что любая революция есть столкновение наиболее полярных классов определенного общества — античного, феодального или капиталистического. Считая, например, что в роли таковых в античном обществе выступали рабы и рабовладельцы, И.Сталин вопреки всем историческим фактам отмечал, что именно «революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации трудящихся»; аналогичные, хотя и менее одиозные, положения были высказаны и относительно краха феодального и капиталистического строя. И.Сталин считал, что все прошлые революционные изменения отличались от социалистической революции тем, что «все они были однобокими революциями. Сменялась одна форма эксплуатации трудящихся другой формой эксплуатации, но сама эксплуатация оставалась. Сменялись одни эксплуататоры и угнетатели другими эксплуататорами и угнетателями, но сами эксплуататоры и угнетатели оставались. Только Октябрьская революция, — заключал вождь, — поставила целью — уничтожить всякую эксплуатацию и ликвидировать всех и всяких эксплуататоров и угнетателей». Вполне понятно, что подобные идеи являются несовместимыми с марксовым пониманием хода развития экономической общественной формации.
Уловив акценты, расставленные в ходе дискуссий, развернутых советскими марксистами в 20е—30е годы, и оценив аргументацию сторон, И.Сталин пришел к выводу о возможности ограничить ряд «общественно-экономических» формаций пятью: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической. Безжалостно ломавший марксову теоретическую схему, данный подход был близок ленинским взглядам, также базировавшимся на выделении пяти общественно-экономических формаций.
В 1938 году в работе «О диалектическом и историческом материализме» И.Сталин сжато изложил свою точку зрения на проблемы исторического прогресса. Была дана краткая характеристика каждого из пяти основных способов производства, начиная с первобытнообщинного. «При первобытнообщинном строе, — писал И.Сталин, — основой производственных отношений является общественная собственность на средства производства. Это в основном соответствует характеру производительных сил в этот период... орудия... исключали возможность борьбы с силами природы... в одиночку... Общий труд ведет к общей собственности на средства производства, равно как и на продукты производства. Здесь не имеют еще понятия о частной собственности на средства производства, если не считать личной собственности на некоторые орудия производства, являющиеся вместе с тем и орудиями защиты от хищных зверей. Здесь нет эксплуатации, нет классов». В соответствующей последовательности далее описываются «пять известных истории основных типов производственных отношений: первобытнообщинный, рабовладельческий, феодальный, диетический и социалистический». О коммунизме как общественной формации или способе производства ничего не говорится.
Несколько позднее И.Сталин обратился к вопросам, связанным с взаимодействием базиса и надстройки — двух структурных элементов общественных отношений. И хотя определение базиса не было дано им прямо, существует ряд высказываний, позволяющих предположить, что под таковым он понимал производственные отношения соответствующего общества. Надстройка же, представляющая собой комплекс политических и иных отношений, «не связана непосредственно с производством, с производственной деятельностью человека. Она связана с производством лишь косвенно, через посредство экономики, через посредство базиса. Поэтому надстройка отражает изменения в уровне развития производительных сил не сразу и не прямо, а после изменений в базисе, через преломление изменений в производстве в изменениях в базисе. Анализируя взаимодействие базиса и надстройки, И.Сталин отводит последней в целом пассивную роль. Несмотря на высказывавшиеся им положения о значении слома старой государственной машины при переходе к социализму, что неизбежно связано с превентивными по отношению к базису преобразованиями в надстройке, он пишет: «Надстройка есть продукт одной эпохи, в течение которой живет и действует данный экономический базис. Поэтому надстройка... ликвидируется и исчезает с ликвидацией и исчезновением данного базиса». Подобное отношение существенным образом противоречит марксовым идеям об активной роли надстройки и о том, что таковая может стать одной из сторон противоречия, обусловливающего революции политического типа.
Таковы основные положения, выдвинутые И.Сталиным в области социальной философии. Последняя из его работ — «Экономические проблемы социализма в СССР» — вышла в свет в 1952 году и была посвящена вопросам в большей мере хозяйственным, нежели философским. В течение нескольких десятков лет общественная мысль Советского Союза была ограничена рамками сталинских теоретических построений, представлявших собой примитивное и схематическое изложение основ ленинской интерпретации марксизма. Начиная с 60-х годов появились первые признаки возрождения марксистской традиции, но это движение не получило значительного развития. Результатом стала полная неспособность советских теоретических схем отразить реальные пути развития цивилизации, что стало одной из важных причин упадка и краха коммунистических режимов в конце 80-х — начале 90-х годов.
Марксистская теория в СССР прошла путь, в котором воплотились черты трагедии и фарса. Превратившись из восторженно воспринимавшейся социал-демократами концепции в застывшую догму, на протяжении семидесяти лет влиявшую на глобальные мировые процессы, она полностью утратила свои научные черты, как это случается с любым учением, ставшим идеологией.
Марксизм в его русском исполнении прошел две фазы своей деградации. На первой из них, связанной с именем В.Ленина, стоял вопрос о том, привлечет ли данная теория достаточное число сторонников, чтобы поколебать фундамент существующего строя. На этом этапе модификации, призванные «вдохнуть» теорию в народные массы, были в известной степени ограничены, поскольку излишне упрощенная концепция оказывалась неспособной объяснить социальные процессы лучше, чем это делали ее оппоненты. Имели даже место прецеденты локального усовершенствования и развития теории, предпринимались попытки объяснить с ее позиций новые социальные явления или прогнозировать ход исторического процесса.
Однако вскоре после прихода к власти большевики обнаружили, что не только не просветили массы с помощью новой теории, но и сами не имеют сколь-либо адекватных представлений об основах социологической доктрины, которой считают себя приверженными. Философские дискуссии, организованные в 20-е — 30-е годы, отражают это обстоятельство с редкой очевидностью. Происшедшее в этих условиях на фоне внутренней борьбы в партии решительное вмешательство И.Сталина было логическим завершением пройденного пути от теории к набору догм. В результате «учение победившего пролетариата» окончательно отказалось от претензий на то, чтобы быть живым и развивающимся, застыв в наборе легко усваиваемых формулировок, бесконечно далеких от реальностей жизни.
Между тем, несмотря на огромные перемены, которыми был отмечен XX век, потенциал марксистской теории не кажется нам исчерпанным. Созданная К.Марксом и Ф.Энгельсом методология выделения в истории цивилизации трех больших периодов, их эволюционный подход к оценке социальных изменений остались в основном невостребованными, хотя и могли серьезно способствовать процессу осмысления новых общественных явлений. И сегодня, когда марксизм перестал быть господствующей идеологией, чувство неприязни к нему уходит, оставляя место лишь чувству сожаления по поводу его значительных, но не реализовавшихся в полной мере возможностей.
Теория постиндустриального общества
Начиная со второй половины прошлого столетия ряд философов и социологов, следовавших основным методологическим принципам позитивизма, приступили к созданию концепции периодизации истории, в большей мере отвечавшей новым потребностям, нежели изложенная в работах классиков позитивной науки. Разделяя предложенный А. де Сен-Симоном, О.Контом и Дж.Ст.Миллем подход к буржуазному обществу как к обществу «промышленников», они акцентировали внимание на вычленении отдельных исторических фаз по признакам технологической организации производства, обмена и распределения создаваемых в обществе благ. В развитие представлений А.Смита, Ж.А. де Кондорсе и И.Г.Гердера приверженцы «исторической» школы в политической экономии предприняли выделение в истории эпохи дикости, а также пастушеской, земледельческой, земледельческо-мануфактурной и земледельческо-мануфактурно-коммерческой стадий. По несколько иным критериям были определены этапы замкнутого домашнего хозяйства, городского хозяйства и народного хозяйства. На основе анализа типов распределения и обмена производимых благ были разграничены, кроме того, периоды естественного натурального, денежного и кредитного, а несколько позже — эпохи индивидуального, переходного и социального хозяйства. В относительно завершенном виде концепция периодизации, основанная на изучении организации производства и обмена благ, увидела свет в работах представителей «новой исторической школы» в начале XX века.
В эти же годы Т.Веблен предпринял удачную попытку создания глобальной доктрины социально-экономического прогресса на базе глубокого исследования развития промышленной системы, дополненного изучением институциональной структуры общества. Последнее придало его концепции существенное прогностическое значение; учитывавшая многие факторы, в том числе формы организации обмена, характер взаимодействия между социальными группами и классами, формирование индивидуальной мотивации, она стала наиболее полной и многофакторной из всех, созданных в первой половине нашего столетия. Развивая институциональные идеи, ряд исследователей в первые послевоенные годы обратился к изучению проблем общественного воспроизводства в условиях ускорения технологического прогресса. В конце 40-х годов в работах американского экономиста К. Кларка «Экономика» и французского обществоведа Ж.Фурастье «Великая надежда XX века» были сформулированы важнейшие методологические принципы теории постиндустриального общества — подразделение всего общественного производства на первичный (сельское хозяйство), вторичный (промышленность) и третичный (сфера услуг) секторы и положение о грядущем росте доли третичного сектора по сравнению с первичным и вторичным как в совокупной рабочей силе развитых стран, так и в структуре валового национального продукта. Указывая, что в хозяйстве будущего большая часть занятых сосредоточится в сфере создания услуг и информации, человек сможет посвятить себя занятиям более совершенным, чем непосредственное производство, утвердится господство технократии, государство начнет осуществлять действенный контроль за экономикой, а средства производства перестанут быть объектом классовой борьбы, Ж.Фурастье во многом предвосхитил классиков постиндустриализма 70-х годов.
Эти исследования уже содержали основные методологические принципы новой концепции. Терминологическое же обозначение наступающей эпохи было заимствовано футурологами 70-х из работ идеологов либерального социализма и трейдюнионизма предвоенных лет. Большинство исследователей истории данного вопроса склонны полагать, что термин «постиндустриальное общество» был введен в 1917 году А.Пенти, представителем одной из ветвей английского социалистического движения. Следует отметить, что сам А.Пенти не придерживался подобного мнения, признавая приоритет за А.Кумарасвами, автором ряда работ по доиндустриальному развитию азиатских стран. Характерно, что, вводя в научный оборот новый термин, его создатели не стремились вложить в него привычного сегодня значения; напротив, под постиндустриальным ими понималось общество, в котором возрождены принципы относительно автономного и отчасти даже полукустарного производства, посредством которого преодолевались бы некоторые противоречия индустриальной системы. Есть основания полагать, что современные теоретики постиндустриализма, хотя и сообщают данному термину совершенно иное звучание, сделали его центральным в своей теоретической доктрине в определенной мере и потому, что он изначально нес известный оттенок негативизма, не столько определяя новую социальную структуру, сколько противопоставляя ее предшествующим историческим эпохам.
Синтез различных подходов к оценке современного состояния социума, давший начало теории постиндустриального общества в ее нынешнем понимании, относится к 60м годам. К этому времени, с одной стороны, окончательно выкристаллизовалось отношение к развитым обществам как к воплощению индустриального порядка (уже в конце 50-х Р.Арон был убежден, в том, что «Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и западного, а представляет собой единую реальность — индустриальную цивилизацию»); с другой — было возрождено понятие постиндустриализма (именно в этот период Д.Рисман выносит данный термин в заголовок своей известной статьи, а Д.Белл использует его в лекциях, прочитанных им в Зальцбурге). Нельзя не отметить, что идея рассмотрения новой социальной структуры как постиндустриального общества была в этот период подхвачена в работах представителей самых различных идеологических направлений — от консерватора У.Ростоу и умеренного либерала К.Томинага до придерживавшегося явной социалистической ориентации А.Турена и чешского марксиста Р.Рихты.
В 1973 году выходит книга Д.Белла «Грядущее постиндустриальное общество», вызвавшая взрыв интереса к соответствующей проблематике и обусловившая превалирование футурологических концепций в западной социологии 70-х годов. В течение этого и следующего десятилетий появляются многочисленные работы, посвященные осмыслению исторического рубежа, на котором оказалось человечество. По мере углубления в соответствующие проблемы становятся все более очевидными два различных подхода, представленные в предпринимаемых исследованиях. С одной стороны, многие авторы стремились подчеркнуть различие между современным состоянием социума и его новой формой; наиболее типичным образом подобный подход проявляется на терминологическом уровне в использовании понятий с префиксом «пост». С другой стороны, многие исследователи сочли возможным сформулировать позитивные определения нового строя, охарактеризовав его на основе одного или нескольких наиболее присущих ему признаков. Прежде чем остановиться на содержательной стороне обоих подходов, следует отметить, что детальный анализ применяющихся формулировок показывает ограниченность использования терминов, основанных на применении префикса «пост»; характерно, что все такого рода понятия были введены в научный оборот между 1959 и 1972 годами. В дальнейшем ученые все более явно стремились описывать происходящие изменения с использованием тех понятий, которые мы условно определили как позитивные.
Первый из отмеченных подходов представлен прежде всего сторонниками собственно теории постиндустриального общества и приверженцами концепции постмодернити (postmodernity), все более влиятельной в последние годы и требующей отдельного рассмотрения; помимо таких понятий, начиная с 60-х годов использовался целый ряд иных терминов, скорее дополняющих складывавшуюся картину, чем определяющих ее.
Идея постиндустриального общества и сегодня остается весьма популярной, а соответствующий термин широко применяется в философских, социологических и экономических работах. Некоторые исследователи конкретизируют свои подходы, говоря о постиндустриальном капитализме, постиндустриальном социализме, а также экологическом и конвенциональном постиндустриализме и т.д. Между тем основой концепции постиндустриального общества остается оценка нового социума как резко отличающегося от общества, господствовавшего на протяжении последних столетий: отмечаются прежде всего снижение роли материального производства и развитие сектора услуг и информации, иной характер человеческой деятельности, изменившиеся типы вовлекаемых в производство ресурсов, а также существенная модификация традиционной социальной структуры.
Данной теории, и это достаточно очевидно, присущи оттенки технологического детерминизма, что не могло не стать причиной критики ее представителями концепции постмодернизма, принципы которой в 80е годы доминировали в исследованиях будущего общества. Ее сторонники обращают внимание не только на сугубо хозяйственные явления, но и на формирование системы постматериальных ценностей, отказ от прежних методов организации труда и переход к максимальному использованию творческого потенциала работников, а также более пристально исследуют целый ряд сугубо социологических проблем — становление нового типа семьи и форм социального партнерства, повышение роли знания и изменение системы образования, национальные, этнические и иные вопросы. Наряду с этими двумя основными теоретическими направлениями с 60-х годов и до сегодняшнего дня развиваются представления о современном обществе как о постбуржуазном, посткапиталистическом, постпредпринимательском, пострыночном, посттрадиционном, и даже постцивилизационном или постисторическом. Однако эти экзотические понятия не получили в литературе существенного распространения.
Приверженцы второго подхода стремятся определить новое состояние цивилизации через рассмотрение его отдельных признаков; при этом часто в центре внимания оказываются явления, непосредственно не определяющие общество как социальное целое.
Наиболее известная попытка такого рода связана с введением в научный оборот в начале 60-х годов фактически одновременно в США и Японии Ф.Махлупом и Т.Умесао термина «информационное общество», положившего начало теории, развитой такими известными авторами, как М.Порат, Й.Масуда, Т.Стоуньер, Р.Катц и др. Подобный подход лежит в русле того имеющего продолжительную историю направления европейской философии, которое рассматривает эволюцию человечества сквозь призму прогресса знания и в этом отношении имеет многих известных предшественников. К этому направлению примыкают некоторые иные доктрины, и в первую очередь — концепция технетронного (technetronic — от греческого techne) общества, созданная З.Бжезинским, а также доктрины, подчеркивающие роль знаний и обозначающие современный социум как «knowledgeable society», «knowledge society» или «knowledgevalue society».
Попытки определить новое общество через апелляцию к отдельным характеристикам его социальной структуры малочисленны, а возникающие определения лишены необходимой конкретности. Так, понимание формирующегося состояния как «организованного (organized)», «конвенционального (conventional)» или «программируемого общества (la societe programmee)» не обеспечивает выделения того комплекса основных принципов и отношений, который может быть признан центральным для становления и развития подобной структуры. Свидетельством неадекватности такого подхода может служить и то, что предлагаемые определения все чаще принимают предельно общий характер; так, начинают говорить об «активном (active)» и даже «хорошем (good)» обществе. В этом контексте признание О.Тоффлера в том, что все ранее предложенные определения будущего общества не являются удачными, вполне показательно.
Анализ данных подходов приводит к пониманию того, что концепции, рассматривающие формирующийся строй как отрицание второй из трех глобальных стадий общественной эволюции, являются более комплексными, нежели теории, подчеркивающие одну из сторон становящегося социума. Формы подобного противопоставления отражают не неспособность исследователя адекватно обозначить новое общественное состояние, а реальные возможности современной социологии, не охватывающей всего комплекса отношений и противоречий нового общества в условиях, когда оно еще не стало оформившимся целым; заметим, что понятие «феодализм», например, было введено в научный оборот тогда, когда сам этот строй уже стал достоянием истории. Таким образом, мы полагаем, что обозначение нового общества с использованием префикса «пост» при всей его условности представляется сегодня единственно возможным; determinatio может быть произведено только как negatio. Нельзя не отметить также, что подобный подход дает достаточно возможностей для построения на его основе адекватной теории прогресса, так как позволяет выделить в истории человечества три большие эпохи и противопоставить формирующийся сегодня социум не всей истории общества, а лишь его отдельной стадии, отмечая существование доиндустриального, индустриального и постиндустриального общества, как это делает Д.Белл, премодернистского, модернистского и постмодернистского состояния, как считают С.Крук и С.Лэш, или «первой», «второй» и «третьей» волн цивилизации, как мы видим это у О.Тоффлера. Под таким углом зрения данные теории вполне приемлемы в сегодняшних условиях в качестве инструментов социального анализа.
Рассмотрение теорий, созданных в 70-е — 80-е годы, как элементов единой концепции постиндустриального общества относительно условно; мы предпринимаем таковое лишь потому, что стремимся отвлечься от многих факторов, отличающих те или иные представления друг от друга, и сосредоточиться, с одной стороны, на содержащихся в них основных принципах оценки исторического процесса и, с другой — на открываемых ими возможностях исследования перспектив хозяйственного и социального развития цивилизации.
В этом случае можно утверждать, что теория постиндустриального общества стала результатом взаимодействия и развития многих экономических, социальных и политологических концепций. Среди ее близких предшественников следует назвать созданную на базе работ новой исторической школы в 40-е и 50-е годы так называемую трехсекторную модель общественного производства, жестко разграничившую всю национальную экономику на первичный (добывающие отрасли), вторичный (обрабатывающую промышленность) и третичный (сферу услуг) секторы; разрабатывавшуюся в 50-е и в начале 60-х годов концепцию стадий экономического роста, часто отождествлявшихся со стадиями развития самой человеческой цивилизации; доктрину «единого индустриального общества», чрезвычайно популярную среди технократов в 60-е годы, а также теории как позитивной, так и негативной конвергенции, позволявшие рассмотреть с относительно унифицированных позиций противостоявшие тогда друг другу западный и восточный блоки.
Порожденная естественной эволюцией глубокой и многогранной традиции позитивизма, теория постиндустриального общества не может быть однозначно отнесена ни к экономической, ни к социологической, ни к политологической науке. Ее относительно обособленное положение в ряду прочих социальных доктрин определяется, на наш взгляд, тем, что любая глобальная по своим методологическим принципам и масштабу охватываемых проблем теория не может не занимать особого места в ряду ограниченных своими прагматическими задачами прикладных концепций.
Рассматривая теорию постиндустриального общества как пример адекватного исторического построения, мы остановимся прежде всего на методологических элементах, позволяющих сравнить ее с марксовой исторической доктриной.
Общая картина исторического прогресса и его периодизация
Сторонники теории постиндустриального общества так же, как и последователи марксистского учения, основываются на материалистическом подходе к исследованию общественных явлений. В центре их внимания находится производство — во всех его аспектах, включая проблемы его организации. С особой тщательностью анализируются технологические аспекты производства, распределения и обмена, в то время как их классовый характер, вопросы эксплуатации и политической власти остаются в стороне, что особенно заметно на примере изучения ранних этапов развития человечества.
Индустриальному обществу сторонники данной теории противопоставляют аграрное в качестве предшественника и постиндустриальное в качестве наследника. В последнее время термин «аграрное общество» все чаще заменяется понятием «доиндустриальное общество». Это, на наш взгляд, вызвано модификацией терминологического аппарата современной западной историографии, классики которой относят начало становления индустриального общества в Европе к началу XIX века. Так, Ф.Бродель пишет: «Использование слова «промышленность» применительно к периоду до XVIII века — или, скорее, до XIX века — не вполне правильно. Промышленность доиндустриальной эпохи, даже в XVIII веке, знала лишь средневековые источники и формы энергии, существуя в условиях господства архаической экономической системы, ничтожной производительности сельского хозяйства, дорогостоящих и примитивных способов перевозки и недостаточно развитых рынков»; А.Собуль связывает становление индустриального общества во Франции с событиями первой четверти XIX столетия. Исследователи экономического развития европейских стран в XVI—XVIII веках предпочитают использовать для обозначения доиндустриальной фазы развития понятие «мануфактурная экономика» как более совершенное, чем «промышленное хозяйство», а с начала 70-х годов, после выхода в свет известной статьи Ф.Мендельса, термин «индустриализация» все более становится синонимом процесса перехода от аграрной системы к индустриальной. Таким образом, возникающая триада «доиндустриальное — индустриальное — постиндустриальное общество» приобретает вполне завершенный с методологической и терминологической точек зрения характер.
Основным признаком доиндустриальной стадии развития общества считается такая организация производства, при которой почти вся рабочая сила занята в непосредственном производстве предметов потребления, в основном продовольствия, механизмы обмена неразвиты, процессы урбанизации находятся в зачаточном состоянии, а политическая элита осуществляет управление обществом без серьезной экономической базы своей власти. По словам Д.Белла, «жизнь в доиндустриальных обществах, которые до сих пор являются основной формой существования для большинства населения мира, представляет собой главным образом взаимодействие с природой. Рабочая сила занята преимущественно в добывающей промышленности: сельском и лесном хозяйстве, горном деле и рыболовстве. Человек использует грубую мускульную силу, действует унаследованными от предыдущих поколений методами, и его восприятие окружающего мира формируется под влиянием природных условий определенной местности — смены времен года, ураганов и бурь, плодородия почвы, запасов воды, глубины залегания полезных ископаемых, периодичности засух и наводнений. Жизненные ритмы определяются обстоятельствами, которые невозможно предвидеть». Ему вторит О.Тоффлер, отмечающий, что «общества “первой волны” получали энергию от “живых аккумуляторов” — мускульной силы человека и животных — или от солнца, ветра и воды... товары обычно производились кустарным способом; изделия изготовлялись поштучно и на заказ, что в значительной степени относилось и к распределению». Степень отличия доиндустриальных обществ от развитого индустриализма наиболее удачно подчеркнута Ж.Бодрийяром, который указал, что примитивные сообщества не обладали ни специфическим способом производства, ни самим производством в том смысле, в каком эти понятия применимы для анализа современного социума.
Необходимо отметить, что доиндустриальная стадия не противопоставляется исследователями всем остальным этапам общественной эволюции в качестве чего-то такого, что должно быть разрушено и отринуто наступающей индустриальной эпохой. Как подчеркивает Д.Белл, аграрное хозяйство отличается от индустриального тем, что в качестве основного ресурса оно использует сырье, а не энергию, предполагает извлечение продуктов из природных материалов, а не их производство, и вынуждено наиболее интенсивно использовать труд, а не капитал; однако при этом отмечается, что «постиндустриальное общество не замещает индустриальное, или даже аграрное общество... оно добавляет новый аспект, в частности в области использования данных и информации, которые представляют собой необходимый компонент усложняющегося общества». Сравнивая доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное состояния как преимущественно естественную, технологическую и социальную формы человеческих сообществ, постиндустриалисты никогда не упускают из виду системы складывавшихся в соответствующие периоды личностных взаимоотношений, отмечая, что в доиндустриальных обществах важнейшим аспектом социальной связи была имитация действий других людей, в индустриальном — усвоение знаний и возможностей прошлых поколений, тогда как сегодня интерперсональные взаимодействия становятся в полной мере комплексными и охватывают все стороны социальной структуры.
Сторонники постиндустриальной теории зачастую отмечают методологическую сложность четкого определения отдельных типов общества и тем более их хронологических границ. Ни то ни другое не рассматривается ими в качестве потенциального недостатка создаваемой теоретической системы, ибо таковая обращена в первую очередь на изучение и утверждение эволюционного, а не революционного начала в истории человечества. Так, Р.Арон, указывая, что индустриальный строй, приходящий на смену традиционному обществу, представляет собой «такой тип социума, который открывает новую эру в историческом развитии», отмечает при этом, что «легко дать абстрактное определение каждой формы социума, но трудно обнаружить его конкретные пределы и выяснить, является ли то или иное общество архаическим или индустриальным». Д.Белл, рассматривая процесс становления постиндустриального состояния, также отмечает, что оно приходит «взамен индустриальной системы так же, как она пришла на смену аграрной... но это не должно означать прекращения производства материальных благ. Постиндустриальные тенденции, — продолжает он, — не замещают предшествующие общественные формы как “стадии” социальной эволюции. Они часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры».
Подобные представления о доиндустриальном и индустриальном периодах предполагают, что и обществу постиндустриальному вряд ли может соответствовать четкая дефиниция, основанная на одной или хотя бы небольшом числе базовых характеристик. В развернутом определении постиндустриализма, данном Д.Беллом, отсутствует четкое обозначение его фундаментального признака. Автор пишет: «Постиндустриальное общество определяется как общество, в экономике которого приоритет перешел от преимущественного производства товаров к производству услуг, проведению исследований, организации системы образования и повышению качества жизни; в котором класс технических специалистов стал основной профессиональной группой и, что самое важное, в котором внедрение нововведений... во все большей степени стало зависеть от достижений теоретического знания... Постиндустриальное общество... предполагает возникновение нового класса, представители которого на политическом уровне выступают в качестве консультантов, экспертов или технократов». Естественно, что определить хронологические рамки подобного социума оказывается достаточно сложно, да это, как правило, и не входит в задачу его исследователей. Обычно утверждается, что новые тенденции стали нарастать после Второй мировой войны, хотя зачастую это происходило в формах, дававших, казалось бы, возможность говорить об экспансии индустриализма; в случае применения в качестве критерия степени развитости третичного сектора своеобразной критической точкой считается середина 50х годов, когда в США количество работников сферы услуг превысило количество занятых в материальном производстве. Однако реальные изменения, заставившие подавляющее большинство западных футурологов говорить о современных развитых обществах как о постиндустриальных, относятся к середине и концу 70-х годов и включают радикальное ускорение технического прогресса, быстрое изменение структуры занятости, становление нового менталитета у значительной части населения, а также возникновение ряда ситуаций, необъяснимых с точки зрения традиционной экономической науки.
Когда сторонники постиндустриальной теории стремятся подчеркнуть радикализацию технических нововведений, чаще всего в качестве примера рассматривается развитие информационных технологий. Анализируя период 40-х — 70-х годов, они отмечают, что смена поколений компьютерной техники и переход от одного технологического решения к другому, более совершенному, происходит со все возрастающей быстротой: скорость развертывания информационной революции не только от трех до шести раз выше темпов развития технологий использования энергии, но и имеет тенденцию к постоянному ускорению. Другим признаком ускорения технического прогресса выступает быстрое сокращение промежутка времени между изобретением нового процесса и началом его использования в массовом производстве: если человечеству потребовалось 112 лет для освоения фотографии и 56 лет — для организации широкого использования телефонной связи, то соответствующие сроки для радара, телевидения, транзистора и интегральной микросхемы составляют 15, 12, 5 лет и 3 года. Быстрое изменение структуры занятости также связано с 70-ми — 80-ми годами, когда количество работников, занятых непосредственно в производственных операциях, сократилось в США до 12%, а весь фабричный пролетариат составлял не более 17% трудоспособного населения.
Столь же отчетливо наступление постиндустриальной эпохи проявляется в кризисе традиционных экономических концепций, вызываемом ростом производства и потребления информации. Так как основным ресурсом постиндустриального хозяйства является знание (как теоретическое, так и прикладное), а его использование, в отличие от потребления материальных благ, во-первых, не тождественно уничтожению блага и, во-вторых, может осуществляться одновременно неограниченным числом хозяйствующих субъектов, применение ряда фундаментальных принципов экономической теории оказывается невозможным. Сегодня становятся несоизмеримыми затраты на воспроизводство товаров, учитываемые в трудовой теории стоимости; в то же время устраняется фактор редкости блага, на чем основаны многие постулаты современного макроэкономического анализа. В связи с этим совершенно справедливо утверждение, что вызов, брошенный «Экономиксу» постиндустриальными изменениями, является самым решительным за всю историю экономической науки.
Таким образом, именно период с начала 70-х до конца 80-х годов представляется теоретикам постиндустриализма тем историческим этапом, который обусловил становление нового общества. Значимость происходящих социальных изменений тем очевиднее, что, несмотря на относительно прохладное отношение к «революционной» риторике, многие классики постиндустриальной теории считают преодоление индустриальных тенденций глобальной революцией, не ограниченной технологическими нововведениями, а опосредующей переход к качественно новому состоянию всего общественного целого, и даже подчеркивают, что эта революция представляется самой значительной из всех, которые когда-либо переживало человечество.
В завершение краткого обзора картины социального прогресса, представленной в рамках постиндустриальной теории, отметим основные методологические принципы выделения трех этапов общественной эволюции. Постиндустриалисты разграничивают эти периоды революционными переходами; подобная периодизация осуществляется ими на основании нескольких критериев, каждый из которых в достаточной степени логически и методологически строг. Постиндустриальное общество противопоставляется доиндустри альному и индустриальному по следующим важнейшим направлениям: основному производственному ресурсу, которым выступает информация, тогда как в доиндустриальном и индустриальном обществе таковым являлись, соответственно, сырье и энергия; характеру производственной деятельности, который квалифицируется как обработка (processing) в противоположность добыче (extraction) и изготовлению (fabrication); и технологии, называемой наукоемкой, в то время как первые две стадии характеризовались трудоемкой и капиталоемкой технологиями. В результате возникает знаменитая формулировка о трех обществах, первое из которых представляет собой взаимодействие с природой (a game against nature), второе — взаимодействие с преобразованной человеком природой (a game against fabricated nature), а постиндустриальное общество выступает в таком случае как взаимодействие между людьми (a game between persons).
Характеристика современного постиндустриального общества
Описывая современный социум, большинство сторонников постиндустриальной теории обращают внимание, во-первых, на процессы, приведшие к его возникновению; во-вторых, на сдвиги в производственной сфере; в-третьих, на изменение характера человеческой деятельности; в-четвертых, на совершенствование базовых социальных отношений и, в-пятых, на образование новых политических и социальных элит. Естественно, эти элементы не исчерпывают всех рассматриваемых ими проблем, но их освещение дает достаточное представление о том обществе, наступление которого эти исследователи считают основным событием конца XX века.
Становление постиндустриального строя обычно анализируется в контексте формирования относительно гомогенного общества, свободного от классовых различий в их марксовом понимании. Д.Белл при этом совершенно справедливо критикует К.Маркса за упрощенный подход к классовой структуре, выражавшийся, в частности, в гипертрофированном внимании к противоречиям между двумя основными классами того или иного общества, вне зависимости от того, какую роль каждый из них мог сыграть в дальнейшей эволюции соответствующего социального организма. Между тем европейская история предоставляет в распоряжение философов любопытный факт — ни при смене античного общества феодальным, ни при переходе от феодального к буржуазному, ни при современной трансформации ни один из основных, полярных классов старого социума не оказался доминирующим в последующем. Как правящие и угнетенные классы античности «растворились» в среде нового европейского общества, как феодалы и крепостные уступили место предпринимателям и пролетариату, так и эти последние отодвинуты на обочину истории меритократией и работниками информационного сектора хозяйства, иногда называемыми когнитариатом293. С этой точки зрения становление постиндустриального общества более соответствует логике исторического прогресса, чем внедрение социализма, предполагающего иллюзорную «победу» рабочего класса и приобретение им «доминирующих» позиций. Процесс же формирования постиндустриального общества основан на превращении большей части трудящихся из пролетариата в работников интеллектуальной сферы, повышении роли информации, сглаживании привычных классовых различий и возникновении социального государства, управляемого меритократией.
Несмотря на значительные различия в подходах к оценке нового общества и его характерных черт, подавляющее большинство сторонников постиндустриализма отмечают, что его наиболее фундаментальным внешним признаком является переориентация производства с создания материальных благ на предоставление услуг и выработку информации. К началу 80-х годов в США, а несколькими годами позже и в странах Западной Европы валовой продукт сферы интерперсональных услуг (human services) превзошел валовой продукт сферы материального производства. Темпы его прироста в первой половине 80-х годов также превышали аналогичные показатели в сфере материального производства: во Франции — в 2 раза, в США и Германии — в 6, в Англии — в 30 раз.
При этом сама сфера услуг, традиционно именуемая третичным сектором хозяйства, является относительно неоднородной и может быть подразделена на секторы: непосредственно третичный, охватывающий услуги материального характера (транспорт, связь, складское хозяйство), четвертичный (торговля, финансы, страхование, недвижимость) и пятеричный (личные, профессиональные, деловые услуги и услуги государственного управления). Наиболее быстрыми темпами растет общественный продукт, создаваемый в тех секторах, которые в наибольшей степени охвачены субъект-субъектными взаимодействиями и продукт которых в наименьшей мере воспроизводим, что иллюстрируется на примере распределения числа занятых по отдельным отраслям. Так, если в США с 1950 по 1993 год относительная численность занятых в сельском хозяйстве и лесоводстве сократилась в 5,2 раза, в добывающей промышленности — в 4 раза, в обрабатывающей индустрии — фактически вдвое, то в отличающихся высокой индивиду ализированностью продукта отраслях вторичного сектора, таких, например, как строительство, а также в наиболее примитивных подотраслях третичного — транспорте, связи и складском хозяйстве, — сокращения численности занятых не наблюдается; незначительный рост применяемой рабочей силы обнаруживается лишь в торговле. На этом фоне весьма впечатляющим выглядит рост числа работников в сфере личных, профессиональных и деловых услуг (с 20 до 35% от общего числа занятых), а также занятых в сфере финансов, страхования и операций с недвижимостью (с 3 до 12%).
Как отмечает 36.Бжезинский, «постиндустриальное общество становится технетронным обществом, культура, психология, социальная жизнь и экономика которого формируются под воздействием техники и электроники, особенно компьютеров и коммуникаций. Производственный процесс более не является основным решающим фактором перемен, влияющим на нравы, социальный строй и ценности общества». Следствием этого глобального исторического перехода становится вытеснение человека из сферы непосредственно материального производства. Большая часть рабочей силы перемещается в сферу услуг, автоматы начинают осуществлять завершенный производственный процесс по заданным программам, в результате чего «тот факт, что люди больше взаимодействуют друг с другом, чем с машиной, становится основной характеристикой труда в постиндустриальном обществе».
Сторонники теории постиндустриализма особенно подчеркивают важность переструктуризации рабочей силы и роста занятости в сфере услуг, отмечая при этом, что наиболее интенсивно эти процессы идут не в тех отраслях, где предоставляются традиционные услуги (бытовые, транспортные или торговые), а в тех, где люди выступают как личности, где производство услуги и ее потребление неразрывно связаны. Как пишет Д.Белл, «слово “услуги” не должно вызывать вводящих в заблуждение образов быстро приготовленной дешевой еды и низкооплачиваемых работников; основными являются финансовые, профессиональные и конструкторские услуги, здравоохранение, образование и социальная сфера, и лишь на последнем месте этой шкалы стоят бытовые услуги».
Внимание к проблемам информатизации сегодня настолько велико, что иногда доктрина «информационного» общества рассматривается постиндустриалистами как относительно самостоятельная концепция. На наш взгляд, производство и потребление информации тесно переплетаются со сферой услуг, и жесткое разграничение этих секторов невозможно; так, некоторые авторы определяют постиндустриальное общество как основанное на потреблении высокотехнологичных информационных услуг, тогда как Д.Белл подчеркивает возрастание роли кодифицированного теоретического знания и констатирует превращение новых интеллектуальных технологий в главный элемент процесса принятия решений, и все они в значительной мере правы, говоря о подобных процессах как о занимающих центральное место в новом обществе.
Развертывание этих тенденций не может не вызывать изменений в системе деятельности, ее объективных характеристиках и мотивации. В отношении организационных форм человеческой активности отмечается радикальный сдвиг от корпораций индустриального типа к так называемым «адаптивным корпорациям». Они отказываются от приоритета максимизации прибыли, ориентируются не только на традиционные экономические ценности, стимулируют поиски нового и формируют творческий стиль работы. Аналогичный процесс идет и в научно-исследовательских центрах и университетах, вокруг которых группируется все возрастающее количество людей и где создается все большая доля национального продукта, а также иных некоммерческих организациях, превращающихся в важные центры принятия решений и воздействующих на остальные элементы общественной структуры . Все это вызывает серьезные изменения в системе социальных институтов, отражающие переход от экономики, основанной на стихийных законах рынка, к хозяйству, имеющему не плановый, но «согласованный» характер, от присущей индустриальной цивилизации «экономизированной» модели общества к «социологизированной».
В качестве еще более принципиальных отмечаются изменения во внутренней структуре деятельности. Они проявляются прежде всего в том, что в постиндустриальном обществе взаимодействие между людьми решительно вытесняет взаимодействие человека с преобразованной им природой, характерное для социумов индустриального типа. Если индустриальным обществам свойственно наличие элементов отчуждения людей от средств производства и собственной деятельности, в силу чего «человек не воспринимает себя активным носителем своих собственных власти и богатства, а чувствует себя усовершенствованной “вещью”, зависимой от внешней силы, определяющей смысл его жизни», причем становление и рост такого отчуждения непосредственно связаны с экспансией индустриальной системы и порождены ею, то в условиях постиндустриального строя возникают реальные возможности для преодоления этого феномена, первым шагом на пути к чему является «разрушение стен между тем, что мы продолжаем называть образованием, трудом и досугом».
Преодоление отчуждения идет по двум основным направлениям. Во-первых, устраняется отделенность производителей от средств производства, а класс буржуа утрачивает монополию на них, обусловливавшую его доминирование в традиционном капиталистическом обществе. Во-вторых, происходят модификация социальных ценностей и изменение мотивации человеческой деятельности, в результате чего вопрос об отношении к средствам производства, столь важный в традиционных обществах, теряет свое былое значение.
Преодоление монопольного владения средствами производства одной социальной группой или одним классом связано прежде всего с такими изменениями, в результате которых «в постиндустриальном хозяйстве к числу ограничивающих факторов относятся не земля, рабочая сила или капитал, а информация... в силу чего экономическая и политическая власть концентрируется в руках ее производителей». Между тем потребление и производство информации весьма существенно отличаются от движения материальных благ. Там, где господствовало крупное производство, требовавшее участия тысяч людей и использования сложных комплексов огромных механизмов, разделение труда и классовые границы были естественны и непреодолимы; там же, где для создания новых информационных продуктов достаточно компьютера, подсоединенного к глобальным информационным сетям, и другого распространенного оборудования, вполне способного находиться в собственности человека, который им пользуется, труд и средства производства могут сочетаться столь гармонично, как никогда ранее. Некоторые исследователи идут еще дальше и утверждают, что развитие информационных сетей и компьютерных баз данных наряду с превращением знания в основной предмет и продукт труда ведет к замещению самого понятия «средства производства» более адекватным новой эпохе понятием «модели общения».
Модификация социальных ценностей, позволяющая снизить остроту проблемы отчуждения, также тесно связана с экспансией информационной экономики. Автоматизация и информатизация, которые, как удачно отметил П.Дракер, являются не чем иным, как быстрым замещением труда знаниями, приводят к тому, что на смену пролетариям индустриального типа приходят работники умственного труда, «владеющие квалификацией и информацией в качестве необходимого набора орудий труда... таким образом, каким неквалифицированные фабричные рабочие никогда не могли владеть». Производство и потребление информации расширяют круг процессов, основой которых выступают субъект-субъектные взаимодействия, и этот круг может в самом ближайшем будущем охватить все общественное производство. «Если основной фигурой последнего столетия являлся предприниматель, бизнесмен или руководитель промышленного предприятия, то к числу “новых людей” относятся ученые, математики, экономисты и разработчики современной интеллектуальной технологии», в результате чего пролетариат, оказавшийся в меньшинстве, неуклонно вытесняется когнитариатом.
Технологические достижения последних десятилетий, обеспечившие высокие стандарты потребления и высокие требования к вовлеченным в производственный процесс людям, вызвали также модификацию стимулов и мотивов деятельности. С одной стороны, работники теперь предпочитают трудиться за меньшую заработную плату, если им удается самореализовываться на рабочем месте, не выполнять рутинных операций, самостоятельно принимать решения и, в конечном счете, рассчитывать на культурный и профессиональный рост. Это дает многим социологам основание говорить о возможной замене трудовой деятельности неким свойственным постиндустриальной цивилизации новым типом активности, содержащим многие элементы творчества. С другой стороны, отмечается также стремление все возрастающего числа людей посвящать как можно больше времени семье, участию в разного рода общественных организациях, самообразованию, занятиям спортом и так далее. Опросы, проведенные в середине 90-х годов, показывают, что даже перспективы быстрого профессионального роста — главный мотив деятельности в 70-е и 80-е годы — уже не привлекают 55% работников, если для достижения таковых им пришлось бы уделять меньше времени семье и отказаться от привычных увлечений.
Даже в тех областях хозяйства, где распространены виды активности, не отождествляемые с творчеством как таковым, формируется творческий стиль деятельности. По все более утверждающемуся среди социологов мнению, «наличие творческих субъектов станет важнейшим фактором, определяющим успех в постиндустриальную эпоху... нескольких Эйнштейнов и Пикассо будет явно недостаточно; должно измениться все население, чтобы каждый или по крайней мере большинство людей могли с большей полнотой, чем сегодня, реализовать свой творческий потенциал». В свою очередь управление новым персоналом требует иного стиля руководства — гетерогенного, личностного, антибюрократического, творческого, интеллектуального. Сведение воедино целей личности, общества и корпорации позволяет говорить о последней не только как об экономическом, но и как о социологическом институте. Обоснованным выглядит тезис Д.Белла, утверждающего: «В случае, если мы построим континуум, на одном конце которого находится экономизация (economizing) (когда все аспекты организации низведены до положения средств достижения целей производства и получения прибыли), а на другом — социологизация (sociologizing) (когда всем работникам пожизненно гарантирована работа и удовлетворение от нее становится основным требованием), то увидим, что за последние тридцать лет корпорация неуклонно двигалась — что справедливо в отношении практически всех ее служащих — в сторону социологизации».
Институциональная структура современного общества представляется его исследователям состоящей из шести элементов: экономических предприятий, социального комплекса, научных учреждений, предприятий по производству общественных благ, добровольных организаций и домашних хозяйств. Первые четыре элемента составляют формальную экономику (formal economy), тогда как последние два представляют собой комплементарное хозяйство (complementary economy). В формальной экономике университеты, исследовательские центры, академические институты, «ведущие поиск, осуществляющие проверку и систематизацию теоретических знаний... становятся основными учреждениями нового общества», в отличие от индустриального строя, где ключевым элементом оставалась промышленная корпорация благодаря ее ведущей роли в организации массового производства материальных благ.
Утверждение, согласно которому главные институты новой эры будут интеллектуальными, не столько означает, что большинство граждан постиндустриального социума будет представлено учеными, инженерами, техническими специалистами или интеллектуалами, хотя уже сегодня «большинство населения не являются бизнесменами», сколько привлекает внимание к той конструктивной роли, которую выполняет наука как некоммерческое по своей сути предприятие при переходе к новому строю. Социальный сектор, предполагающий неприбыльное производство, прогрессирует сегодня быстрыми темпами как за счет научной сферы, так и за счет производства общественных благ и сферы услуг в целом. Наличие подобной тенденции говорит о том, что адекватная индустриальному обществу цель производства прибыли в масштабах всей экономики «размывается» целями достижения общего блага и повышения качества жизни. Именно они, а также возможности, открываемые технологическим прогрессом перед теми, чей труд не нужен более рыночной сфере, обусловливают прогресс альтернативной занятости или так называемой комплементарной экономики. Ее составляющими выступают локальные сообщества (communitybased organizations), добровольные организации (voluntary organizations), а также домашние хозяйства (domestic sector).
Информация и знания имеют принципиально иную природу по сравнению с ранними символами хозяйственной власти: они более демократичны, чем земля или капитал. Если земля и капитал конечны, то знания могут генерироваться и накапливаться беспредельно; если земля и капитал имеют ограниченное число пользователей, то знания доступны одновременно любому их числу. И наконец, если земля и капитал принадлежат лишь сильным и богатым, то революционной характеристикой знания является его доступность слабым и бедным. В условиях быстрого научно-технического прогресса идет процесс «размывания» собственности, выражающийся в утрате монополии на знания и распространении интеллектуальных технологий, предполагающих высокий уровень образования и квалификации работника.
Однако эти свойства информации и знаний как стратегического и наиболее важного объекта собственности не снимают проблему классовых конфликтов и в постиндустриальном обществе. По мере продвижения к нему активно формируется класс технократов, включающий тех, кто не только обладает информацией и знаниями, но и успешно манипулирует ими на трех уровнях: национальном (правительственная бюрократия), отраслевом (профессионалы и академические эксперты) и на уровне хозяйствующей организации (техноструктура). Последняя, представляя собой мозг современной корпорации, охватывает широкий круг лиц — от руководителей предприятия до основной массы работников, — всех, кто обладает необходимыми способностями и знаниями.
Превращение информации в лимитирующий фактор производства накладывает соответствующий отпечаток на характер хозяйственной власти. Объектами собственности, дающими их субъектам хозяйственную власть, перестают быть «видимые вещи» — земля и капитал; ими становятся информация и знания, которыми обладают конкретные люди. В силу этого именно технократы составляют доминирующий класс постиндустриального общества, которому противостоят подавленный и особо отчужденный классы. Доминирующий класс — это правительственная бюрократия, профессиональные и академические эксперты и техноструктура, то есть лица, так или иначе причастные к управлению и стоящие у истоков информационных потоков. Подавленный класс разнороден. Он включает в себя всех, кем руководит правительство, в том числе технический и обслуживающий персонал, обеспечивающий информационный поток, не говоря уже об операторах-исполнителях в сфере материального производства. Иное положение занимает особо отчужденный класс — члены местных сообществ, работники физического труда, которые не могут «вписаться» в высокотехнологичные процессы, и, наконец, представители отмирающих профессий — все те элементы общества, которые с точки зрения политического устройства противостоят постиндустриальным тенденциям. В основе описания подобной классовой структуры лежит критерий, каковым являются либо объем контролируемой информации, либо обладание знаниями.
Профессиональные и академические эксперты выступают в качестве доминирующей группы по отношению к техническому и обслуживающему персоналу, тем более — к работникам физического труда. Приоритет профессионалов, работающих в сфере образования, в значительной мере определяет ее значимость в постиндустриальном развитии. Академические эксперты, также входящие в элиту, как правило, сосредоточены в университетах и исследовательских центрах, то есть в автономных структурах, где сосуществуют различные, в том числе альтернативные господствующим, теоретические направления, в силу чего «положение профессионалов определяется в соответствии не столько с их иерархическими полномочиями, сколько с их научной компетентностью». Однако, провозглашая приверженность прогрессу, доминирующий класс действует в соответствии со своими представлениями, не всегда оставаясь при этом чувствительным к интересам специфических групп, локальных сообществ и отдельных личностей.
Если правительственная бюрократия контролирует информацию и манипулирует ею, определяя политические, экономические и социальные цели общества, то на уровне экономической организации «доминирующий класс представлен техноструктурой, которая включает в себя тех, кто обладает необходимыми способностями и знаниями» и, следовательно, выполняет решающие производственные функции. Подчиненное положение по отношению к техноструктуре занимают простые исполнители, а в особо отчужденном состоянии оказываются представители устаревающих профессий. Поскольку, во-первых, несмотря на возрастающие возможности получения необходимых знаний и образования, люди в силу своих природных способностей не могут быть равны, а во-вторых, «хотя современный работник лучше образован, натренирован и обладает лучшими навыками... он все еще не занял равного положения со своим оппонентом — нанимателем», в постиндустриальном обществе сохраняются отношения господства и подчинения. Многие склонны считать, что происходит «переход от общества эксплуатации к обществу отчуждения», с его новыми формами конфликта и информационными войнами, которым, возможно, не будет конца.
Становление основ постиндустриального общества приводит к новому пониманию сущности классового конфликта, возникающего между доминирующим и подавленным классами в первую очередь по поводу неэкономических ценностей: желания заниматься творческой деятельностью, получать или повышать образование, иметь гибкий рабочий график, участвовать в жизни организации, города, общества и т. д. Смена ценностей не означает ни устранения конфликта, ни отрицания необходимости его разрешения. Работники, относящиеся к подавленному классу, могут пытаться улучшить свое положение двумя путями: во-первых, индивидуально — путем «приобретения редких навыков, у которых нет легкодоступных субститутов», то есть становясь членами техноструктуры (на рабочем месте, в масштабах города или страны), а во-вторых, коллективно — путем создания союзов, гильдий и ассоциаций. Таким образом, наряду с деиндустриализацией производства и занятости в постиндустриальном обществе имеет место не исчезновение, а деиндустриализация рабочих партий, профсоюзов, которые «за последние сто лет превратились из преимущественно ремесленнических организаций, устроенных по принципу гильдий, в могущественные предприятия по организации как занятых в массовом производстве, так и полуквалифицированных рабочих в огромные производственные союзы». Подобная эволюция отвечает потребностям постиндустриального работника, получающего возможность совместно с более или менее квалифицированными коллегами участвовать в выдвижении необходимых с точки зрения коллектива требований.
Перспективы цивилизации в свете постиндустриальной теории
Теория постиндустриального общества была создана в первую очередь как инструмент осмысления специфики современного момента и направлений развития цивилизации. Между тем прогнозы, считающиеся неоспоримыми большинством ее приверженцев, остаются весьма немногочисленными. Так, отмечается, что в зрелом постиндустриальным обществе будут превалировать четвертичный и пятеричный секторы хозяйства, в которых окажутся заняты от трех четвертей до четырех пятых всего трудоспособного населения. Признается, что деятельность подавляющего большинства работников утратит трудовые черты и приобретет существенные элементы креативности. Возникнет общество, характеризующееся фактически полным отсутствием таких классовых противоречий, которые могли бы послужить серьезным деструктивным элементом, социум, в котором система ценностей способна «установить, пусть и приблизительно, справедливое распределение дохода, обеспечить его минимальный уровень для всех граждан и т. д.». Государство, представленное меритократией и работниками научной сферы, будет осуществлять программирование общественного производства и сохранять необходимый контроль над социальной сферой. В результате «дух информационного общества станет духом глобализма, а человек и природа могут жить в гармонии... предполагающей строгую самодисциплину и социальное сотрудничество».
Однако значительное количество вопросов и по сей день остаются нерешенными. При этом следует отметить, что современные общества сталкиваются не только с «внешними» по отношению к постиндустриальным структурам, но и с порожденными самим постиндустриальным развитием проблемами.
Рассматривая становление постиндустриальной теории, не следует упускать из виду, что оно происходило в очень сложный для западной цивилизации период, когда только что спало напряжение, вызванное волной социальных движений конца 60-х годов, но мир еще стоял на пороге крупнейшего в послевоенной истории экономического кризиса, когда активно шел процесс деколонизации, поражение коммунизма было еще далеко не очевидным, а опасность военного столкновения сверхдержав временами выглядела очень реальной. Поэтому вполне естественным было внимание, которое авторы подобных концепций уделяли глобальным процессам, развивающимся в современном мире.
Описывая «среду», в которой развиваются постиндустриальные социумы, исследователи отмечали не только чисто экономические противоречия, порождающие циклические и структурные кризисы (что наиболее рельефно изображено О.Тоффлером в его известной работе по проблемам «экоспазма»), но и проблемы экологического характера. Кроме того, в качестве одной из важнейших характеристик этой «среды» рассматривались конфликты, постоянно возникающие в отношениях между Востоком и Западом, Севером и Югом. Следует заметить, что большинство классиков постиндустриальной теории, не относясь явно враждебно к коммунистическим режимам, но отмечая неэффективность созданных ими хозяйственных моделей, были уверены в историческом торжестве западного типа производства и западной системы ценностей. Именно ценности демократии и хозяйственной свободы, являющиеся объектом естественного стремления человека XX века и недоступные большинству населения коммунистических стран, в конечном счете подорвали политическую стабильность в Восточной Европе и разрушили коммунистическую систему.
Между тем проблема увеличивающегося разрыва и нарастающего противостояния по линии «Север—Юг» привлекала и продолжает привлекать внимание всех без исключения футурологов. Несмотря на быстрый прогресс технологий, лишь немногие из развивающихся стран оказались в состоянии воспользоваться его плодами; для большинства же результатом наступления технетронной эры стало только предельно обостренное понимание недостижимости западных стандартов жизни и западного уровня потребления. Следствием является усиливающееся чувство ущемленное, распространяющееся в «третьем мире» и способное вызвать взрыв ненаправленной ненависти. Противоречия подобного рода становятся еще более актуальными ввиду нарастающей миграции населения этих стран в Западную Европу и США, правительства которых зачастую не могут найти адекватных мер в связи с ускорением этого процесса. Активизация исламской идеологии и политики, а также возможная экономическая и политическая консолидация Японии и Китая в наступающем столетии создают новые мировые центры силы, способные в случае непредвиденного развития событий подорвать хрупкую стабильность 90-х годов.
Однако для нашего исследования гораздо более интересен анализ сторонниками теории постиндустриализма тех социальных изменений, которые порождены непосредственно в процессе становления этой новой формы общественной организации.
В последнее время все чаще отмечается тот факт, что развитие некоммерческого сектора, увеличение числа добровольных организаций и прочие аналогичные процессы являются не столько свидетельством торжества прогрессивных постиндустриальных тенденций, сколько последней попыткой людей хоть чем-то ответить на ускоряющееся вытеснение их не только из сферы собственно материального производства, но и из сферы услуг. Адекватная оценка всей опасности этого явления возможна при учете двух обстоятельств. С одной стороны, большинство из высвобождающихся подобным образом людей не могут быть вовлечены в те быстро развивающиеся сферы информационной экономики, где требуются высокий уровень образования и творческий потенциал, и, следовательно, переходят в разряд граждан, фактически не имеющих шансов получить себе достойное занятнее когда-либо в будущем. С другой стороны, эти люди, как и большинство членов свободного общества, воспитаны в соответствии с принципами западной «разрешающей утопии», которая на уровне действия вполне может быть сведена до вседозволенности, если алчность искусственно воспитывается в качестве единственного мотива этого действия. Скорость технологического прогресса такова, что он порождает на одном полюсе власть над гигантскими информационными массивами и взлет творческой активности у значительной части населения, создавая в то же время на другом полюсе не менее значительную массу людей, также покинувших сферу материального производства, но перешедших не в информационный сектор, а в «никуда», откуда нет возврата в быстро изменяющийся мир.
При этом имеет место и еще одна достаточно опасная тенденция. Помимо развития творческой деятельности на производстве и в свободное время технологический прорыв последних десятилетий порождает также и совершенно непроизводительную активность, в которую вовлекается все больше людей. Это приводит к замедлению темпов экономического роста, все большей избирательности в выборе деятельности и так далее. Результатом становятся растущая праздность населения, предпочитающего получать заработную плату, признаваемую достаточной, за выполнение минимальных обязанностей, а также ориентация на работу лишь в тех сферах, деятельность в которых им представляется наиболее приятной. Такая ситуация чревата для развития постиндустриальных наций не только большей внутренней нестабильностью, но и неготовностью к отражению нарастающей экономической агрессии со стороны азиатских экономик и стран «третьего мира».
Обращаясь к этим проблемам, мы выходим за рамки общетеоретической схемы и оказываемся в кругу тех исключительно важных, но все же относительно частных вопросов, которые мы подробно рассмотрим в четвертой части нашей книги. Сейчас же нам хотелось бы подчеркнуть те элементы внутренней связи и взаимодополняемости, которые, на наш взгляд, существуют между Марксовой концепцией и теорией постиндустриального общества как двумя адекватными историческими доктринами.
Две адекватные теории: элементы сходства и взаимодополняемости
Завершая эту главу, нельзя не рассмотреть сходство двух адекватных концепций истории, отметить общие их достижения и недостатки, определить основные проблемы, в решении которых методологические принципы марксизма и теории постиндустриального общества могут существенно обогатить друг друга и дать импульс дальнейшим исследованиям.
Во-первых, и марксистская концепция, и теория постиндустриального общества основаны на признании того, что источником прогрессивного развития общества и его мерилом выступает совершенствование форм и методов производства. Какие бы способы оценки того или иного общества в марксизме или постиндустриализме мы ни взяли, они так или иначе связаны с осмыслением степени совершенства материального (или нематериального — на соответствующей исторической стадии) хозяйства. При этом следует особо отметить, что как марксисты, так и сторонники теории постиндустриального общества рассматривают не только развитие производства как таковое, но и два фундаментальных порождаемых им изменения — рост производительности труда как показатель чисто экономический и рост степени свободы человека как показатель социальный. Превосходство одного из обществ над другим марксисты оценивают в том числе и по более высокой производительности труда, постиндустриалисты — по источникам энергии и формам производственного процесса; одно из известных Марксовых членений исторического процесса — на периоды личной зависимости, вещной зависимости и свободной индивидуальности — хронологически весьма мало отличается от выделения доиндустриального, индустриального и постиндустриального обществ.
Во-вторых, что представляется наиболее существенным, оба теоретических направления выделяют в истории человечества три большие фазы, причем такой подход построен на близких методологических принципах, и эту близость можно обнаружить сразу на нескольких направлениях. Так, марксисты различают архаическую, экономическую и коммунистическую общественные формации, а постиндустриалисты на основе оценки форм и методов общественного производства в соответствующих социумах характеризуют исторические формы человеческого общежития как аграрное, индустриальное и постиндустриальное общество. И те и другие признают каждое из названных делений относительно абстрактным, и мысль К.Маркса и Ф.Энгельса о том, что коммунизм представляет собой «движение, уничтожающее современное состояние», вполне гармонирует с идеей Д.Белла о постиндустриальном обществе как конструкции, созданной для упорядочения знаний о перспективах прогресса цивилизации. Ни основоположники марксизма, ни теоретики постиндустриализма не считают возможным говорить о четких терминологических границах экономической общественной формации и индустриального общества. К. Маркс в письме В.Засулич прямо заявляет о смене общественной формации как об отдельной исторической эпохе. Р.Арон признает трудности обнаружения хронологических пределов того или иного общества и говорит о том, что не всегда ясно даже, является оно индустриальным или аграрным. Отметим, что сомнения обоих авторов относятся именно к историческим изменениям, имевшим место в прошлом. И марксисты, и сторонники постиндустриальной концепции считают, что каждая новая общественная формация и каждая новая фаза истории в понимании постиндустриалистов не отрицает и не замещает предшествующей, а «покоится на ней как на своем базисе» (К.Маркс) или «добавляет к ней новое измерение» (Д.Белл). Ряд сравнений в данном направлении можно продолжить. Это поразительное методологическое сходство исторических триад представляется основным признаком, по которому данные теории определяются нами как адекватные.
В-третьих, как основоположники марксизма, так и классики постиндустриальной теории отмечают, что переходы между общественными формациями и границы индустриального общества ознаменованы революционными изменениями. Причем и те и другие признают, что переход от первичной общественной формации ко вторичной или от доиндустриального общества к индустриальному представлял собой длительный процесс, который революционен скорее по своей сущности, чем по характеру. Переход же, опосредующий смену экономической общественной формации коммунистической и индустриальной цивилизации постиндустриальной, представляется как основоположникам марксизма («революция пролетариата будет отлична от предшествующих революций как революция социальная от революций политических» [Ф.Энгельс]), так и авторам концепции постиндустриализма (переход к постиндустриальному обществу является «наиболее значительной из социальных революций в истории человечества» [Ж.Ж.Серван-Шрайбер]) действительно социальной революцией, призванной изменить ход истории и преобразовать человеческое сообщество.
В-четвертых, существует значительное сходство в изображении того социума, который трактуется как коммунистическая общественная формация или как постиндустриальное общество. Этот аспект следует, разумеется, рассматривать, делая поправку на исторический период создания марксовой теории. В середине XIX века было невозможно предвидеть технологические прорывы конца XX столетия, однако и при этом основоположники марксизма не раз говорили о техническом прогрессе как основе преобразования общества. Теоретики постиндустриализма, создававшие свои теории в разгар информационной революции, также определяют постиндустриальное общество как социум, основанный на высоких технологиях, причем определение это выступает уже не как прогноз, а как констатация имеющих место в реальной жизни изменений. С другой стороны, К.Маркс и Ф.Энгельс совершенно справедливо назвали грядущее историческое состояние обществом свободных личностей. Но именно развитие способностей человека, замещение трудовой деятельности проявлениями творческой активности и классики постиндустриализма называют основной характерной чертой нового состояния социума. Их идеалом также является общество, основанное на социальной справедливости, хотя постиндустриальная теория не допускает, и вполне справедливо, возможности использования классового подхода, проповедовавшегося основоположниками марксизма. Общая направленность обеих теорий остается гуманистической, а рассматриваемые ими идеалы — достойной целью исторического прогресса, соответствующей природе человека.
В-пятых, кажутся знаменательными весьма интересные терминологические сходства в марксистской и постиндустриальной доктринах. Они, конечно, могут быть и совершенно случайными, но, возможно, свидетельствуют о чем-то большем, нежели о простом совпадении. И основоположники марксизма, и такие известные авторы теории постиндустриального общества, как Г.Кан и Д.Белл, называют третью большую фазу общественной эволюции постэкономической, причем если у К.Маркса это скорее вытекает из контекста всех его построений (коммунистическая общественная формация не называлась им напрямую постэкономической), то Г.Кан и Д.Белл непосредственно применяют данное понятие в своих работах. Симптоматично и то, что ряд постиндустриалистов, в частности И. Горовиц, говоря о современном хозяйстве, отмечают, что понятие способа производства может быть заменено термином «модели общения»; похожий термин — «форма общения» — активно использовался и К.Марксом на раннем этапе его творчества, когда его теория еще не была так, как в более поздний период, подчинена целям обоснования необходимости классовой борьбы и революционного преобразования общества.
Перечисление элементов сходства марксовой модели и теории постиндустриального общества можно продолжить. Однако имеет смысл обратиться к оценке слабых и сильных сторон обеих моделей, чтобы рассмотреть возможности такого их взаимодействия, которое могло бы быть полезно каждой из них.
Сильные стороны марксизма восходят прежде всего к его логической и методологической строгости. Основоположники марксизма представили исторический процесс как смену трех фаз, каждая из которых вполне может быть признана самостоятельным и цельным историческим этапом. Архаическое общество существовало в течение десятков тысяч лет, представляя собой устойчивый социальный организм. Экономическое общество также имеет продолжительную историю, оно прошло специфический путь эволюции, отраженный в большей части писаной истории человеческого рода. Внутри экономического общества выделены четыре способа производства, каждый из которых представляет собой относительно завершенное историческое целое. Общество будущего — коммунизм — радикально противопоставлено экономической эпохе и в то же время изображено как диалектический синтез первых двух периодов. Все это придает марксовой теории значительную внутреннюю цельность, формирует ее впечатляющий прогностический потенциал.
Сильные стороны постиндустриальной теории связаны в первую очередь с тем, что ее авторам удалось преодолеть принцип оценки общества с точки зрения его классовой структуры, господствовавший в исторической науке с XIX века, а в философской — с гораздо более ранних времен. Не отрицая наличия классовых конфликтов и их роли в общественной эволюции, теоретики постиндустриализма акцентировали внимание на процессах, которые если и не способствуют устранению классовых различий, то воздействуют на общество как на единое целое. С таких позиций они рассматривают целый ряд проблем: вопросы технологического прогресса, проблемы информатизации, изменение характера труда в частности и производственной деятельности в целом; с таких же позиций они анализируют возможности решения глобальных проблем современности. Нельзя однозначно утверждать, что такие приемы безусловно совершеннее классового подхода, абсолютизированного последователями марксистского учения; тем не менее в современных условиях именно они могут принести плоды, недоступные при применении традиционного метода. Другой важный аспект заключается в том, что теория постиндустриального общества, родившаяся в весьма прагматичном мире, начала свое развитие в первую очередь с оценки реальных явлений, кардинально изменяющих лицо западного общества. Она основана на конкретных фактах, предоставляемых развитием современной цивилизации, а общеметодологические схемы занимают подобающее им подчиненное место, не доминируя над всей научной конструкцией.
В то же время слабые стороны обеих теорий оказываются своего рода зеркальным отображением их сильных сторон.
Главный недостаток марксизма кроется в радикальной переоценке его основоположниками значения и роли классовой борьбы в истории человечества. Последовательные сторонники материализма в историческом подходе, К.Маркс и Ф.Энгельс настолько презрели полученные ими же самими уникальные теоретические выводы в угоду принципам «освобождения» угнетенного пролетариата, что сама созданная ими «теория» социалистического преобразования общества оказалась, как это ни парадоксально, отнюдь не материалистической. Материализм учил, что экономическая общественная формация, получившая в капиталистическом способе производства свое наиболее полное выражение, не может быть разрушена в стадии своего расцвета; материализм учил, что противостоящие классы, определяющие развитие определенного способа производства, уходят с авансцены при формировании нового; наконец, материализм учил, что общество, настолько радикально отличающееся от существующего, насколько одна общественная формация отличается от другой, не может быть построено на том же, что и предыдущее, технологическом базисе. К.Марксу и Ф.Энгельсу пришлось по меньшей мере трижды переступить через фундаментальные принципы своей исторической доктрины, чтобы провозгласить теорию насильственного внедрения коммунизма посредством революционного ниспровержения власти буржуазии. Планомерность — фетиш, противопоставленный основателями марксизма товарному хаосу, — оказалась естественным порождением экономики, переживающей примитивную стадию массового производства, порождением, возникающим объективно и не требующим радикального вмешательства, называемого волюнтаризмом. В результате губительного семидесятилетнего эксперимента сегодня только граждане бывших коммунистических государств вынуждены, развивая примитивные формы рыночных отношений, двигаться по пути, прямо противоположному тому, по которому идет весь остальной мир.
В свою очередь основным недостатком постиндустриальной теории является ее недостаточная «теоретизированность». Стоя на твердой почве реальности, строя свою теорию исходя из фактов, предоставляемых самим ходом общественного прогресса, по стиндустриалисты отразили в ней все внутреннее самодовольство индустриального строя, считающего себя главным воплощением успехов человеческой цивилизации. Отказавшись от принципа рассмотрения «классового» или «экономического» мира как единого целого, презрительно отодвинув в сторону «аграрные» общества, эти теоретики разорвали единую нить истории, протянувшуюся к индустриальному миру из римских эргастериев и средневековых торговых союзов. Если последовательно проводить мысль о постиндустриальном обществе как об обществе, основанном на доминировании третичного сектора, не забывая при этом, что доминирование первичного отождествляется с обществом до индустриального типа, вполне можно прийти к методологически строгому выводу о том, что индустриальная эпоха, скажем, во Франции или, что особенно явно, в Германии продолжалась не более шестидесяти-семидесяти лет, с 80-х годов прошлого века до конца Второй мировой войны. Если при этом сторонники постиндустриализма считают постиндустриальную эпоху такой же продолжительной, то следует ли столь активно осмысливать исторический период, половина которого уже прошла в теоретических спорах последних десятилетий? Если же постиндустриальное общество мыслится как глобальная перспектива человечества, то правильно ли представлять, что обе глобальные исторические драмы разыгрались на протяжении лишь последних двух столетий? Именно недостаточная глубина теоретических построений в рамках постиндустриальной доктрины снижает ценность предпринятого ее авторами анализа современной действительности и позволяет говорить об относительной его поверхностности.
Вместе с тем недостатки как марксистской концепции, так и постиндустриальной теории, не представляются чем-то естественным и неизбежным; напротив, развитие этих доктрин — как каждой в отдельности, так и в их взаимодействии — может обеспечить более полное проникновение в суть многих процессов, разворачивающихся в современном мире. И такое развитие не есть нечто гипотетическое или возможное лишь в будущем. Если рассматривать марксову теорию не как апологию классовой борьбы и проповедь социалистического преобразования общества, а как глобальную концепцию, основанную на анализе исторической динамики и изменения места человека в мире, то нельзя не видеть, что новейшие достижения западной философии и социологии инкорпорируют многие подходы, вполне свойственные и творческому марксизму. И именно оценка современного состояния социологической науки служит ключом к объяснению перспектив развития цивилизации — объяснению, которое мы стремились предпринять, не преступая границ марксистской методологии.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
