капитализм распространялся как идея, форма жизни и мировоззрение. Самые горячие из его сторонников могли представить будущее только таким, где эта идея распространялась вширь и вглубь. Его яростные критики могли вообразить лишь его зеркальные противоположности. В этой статье я показываю, как некоторые из основополагающих идей капитализма могут сформировать развитие, выходящее за его пределы. Благодаря этим идеям капитализм становится сторонником жизни; и если их расширить, они помогут остановить его хищнические, разрушительные тенденции. Капиталистическое воображаемое — освободительное и разрушительное, прекрасное и уродливое одновременно. Мы должны поддержать красоту и прозорливость, борясь с уродством.
Рост — это важнейшее обещание капитализма: рост доходов, рост возможностей, материальный рост, когда дома становятся больше и появляется все больше вещей и продуктов потребления. Об экономике судят по тому, как она растет, и если рост дает сбой, правительства тоже спотыкаются. Ларри Саммерс, ученый-экономист, занимавший пост министра финансов, сказал, что правительство «не может принять и не примет никакого «ограничения скорости» на рост американской экономики. Задача экономической политики в том, чтобы экономика росла как можно быстрее, устойчивее, включая в себя максимальное число областей». Одно время рост также должен был стать инструментом, при помощи которого капитализм пытались обогнать: Никита Хрущев провозгласил, что рост промышленного и сельскохозяйственного производства — это таран, которым удастся сокрушить капиталистическую систему. Рост — это действительно самая примечательная особенность современного мира, и экономический рост сильно ассоциировался с ростом продолжительности жизни, образования и доступа к предметам первой необходимости, от пищи до энергии.
Противоположный взгляд в пику господству роста утверждает, что рост — это плохо: погоня за ним неизбежно означает разорение окружающей среды, истощение дефицитных ресурсов, пренебрежение жизнью и создание для людей ловушек, в которых они мечутся между надеждой и неудовлетворенностью. Лучше довольствоваться малым. Лучше поощрять устойчивую экономику.
Порой считается, что устойчивость означает экономику без роста. Некоторые очень обрадовались, когда Япония вошла в долгий период стагнации в 1990-2000-х гг. Это была, вероятно, новая модель устойчивости. Однако это не совсем так. Рост — не только какой-то особый фетиш капитализма. Он есть и в природе — рост растений, существ и экосистем делает природный мир тем, что он есть. Там, где нет роста, нет жизни. Проблема не в росте, но в тех его видах, которые порождает экономика, и в том, как она справляется с побочными эффектами роста, то есть с распадом, разрушением и умиранием. Альтернативный взгляд утверждает, что любая экономика должна расти, но разными путями. Стоит стремиться к тому, чтобы наша экономика «вбирала в себя» хороший бизнес и «вытесняла» плохой. Она должна расти качественно, но необязательно количественно: расти с точки зрения ценности продуктов и услуг, их пользы и смысла, а не благодаря использованию большего количества материи, энергии или вещей. Действительно, так можно определить по-настоящему успешную экономику: в ней весь рост — качественный и достигается за счет создания и усвоения нового знания, когда знание приходит на смену материи везде, где только можно (например, путем сокращения расходов). Она должна расти с точки зрения сложности, предлагая все более богатые и удовлетворяющие нас формы жизни и существования, а не только в силу увеличения количества вещей. С этой точки зрения нет внутренней причины, по которой экономика не должна расти на 23% в год, не нарушая никаких принципов устойчивости (удовлетворяя потребности настоящего, но при этом не ограничивая возможности будущих поколений удовлетворять свои собственные нужды, если воспользоваться простым и ясным определением, предложенным Гро Харлем Брундт ланд в классическом докладе 1980-х гг.). Темпы роста будут определяться в основном способностью экономики создавать и усваивать новое знание, способностью лучше делать вещи во всех областях жизни. Вложения материи, энергии и времени могут сокращаться.
Вполне возможно представить себе экономику, растущую в течение очень долгого времени, в основном благодаря высокой способности создавать и использовать новое знание. При таком сценарии те части экономики, которые больше всего зависят от энергии и материи (которые привносит физические ограничения экспоненциального роста), будут устойчиво сокращаться пропорционально ВВП, тогда как другие части будут расти.
С этой точки зрения рост экономики должен усвоить еще один урок, который нам преподает рост в мире природы. Она должна включать в себя и даже стимулировать циклы рождения и смерти; поощрять системы, в которых отходы одной формы жизни становятся топливом для другой; поощрять виды роста, которые способствуют не только расширению, но и углублению (как корни растения).
Экономика как дисциплина выросла, не имея инструментов для того, чтобы судить о качестве роста в противовес его количеству. Но теперь мы нуждаемся в том, чтобы точнее установить, какие виды роста являются продуктивными, дающими нам ценности, а какие — разрушающими их. Классическая и неоклассическая экономическая теория тяготеет к тому, чтобы рассматривать все блага как порождающие полезность. Но более строгий взгляд судит все блага в соответствии с их балансом положительных и отрицательных воздействий на ценность (или положительных и отрицательных экстерналий, говоря языком экономистов). По меньшей мере, четыре очень разных типа благ свалены в одну кучу в нынешних расчетах ВВП.
Первая категория включает в себя блага, которые становятся ценнее, если другие тоже их потребляют,— такие, как телефон и сетевые технологии. Из-за их «позитивных экстерналий» есть основания считать рост потребления таких благ более ценным для экономики, чем рост потребления иного рода. Здоровье может тоже быть отнесено к этому виду благ, для меня ценно, если другие люди не являются разносчиками опасных инфекционных заболеваний или если они воспитаны так, чтобы избегать вспышек насилия. Многие коммуникационные технологии создают большое количество косвенной ценности, их динамичное воздействие на рост в течение некоторых периодов отражает это особое качество. Например, в Соединенных Штатах, где весь информационный сектор составляет лишь около 8% ВВП, на него приходилась треть роста ВВП в 1995-2000-х гг.
На телекоммуникации приходилось всего 3%, но на пике бума доткомов они определяли уже четверть роста инвестиций во всей экономике в целом за счет оборудования и программного обеспечения. Общедоступное знание, «общий интеллект» Маркса, также создает позитивные экстерналии этого рода. И снова для меня или для вас ценно, что нас окружают знающие люди. Как именно эта дополнительная ценность должна измеряться, не совсем ясно; но поразительно видеть дисбаланс между тем, как рынки акций ценят большие сетевые компании (такие, как Google или eBay), и тем, как их деятельность отражается на ВВП.
Вторая категория охватывает более привычные товары, такие как одежда или банки консервированной фасоли. Потребляю я их или нет, это никак — ни плохо, ни хорошо — не отражается на других людях. Это виды товаров, вокруг которых формируется большая часть экономики. Их прибыльность может возрастать благодаря сокращению исходных вложений или увеличению их повторного использования или обработки. Но их внешние эффекты скромны.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
В третьей категории товары, которые разрушают ценность для одних, создавая ее для других. К ним относятся автомобили (создающие загрязнение, шум и неудобства для тех, у кого их нет), авиалинии (чей вклад в ухудшение ситуации с изменением климата непропорционально велик) и многие другие индустрии. Экономика признает, что они производят «негативные экстерналии». Она измеряет их, когда упражняется в анализе затрат и выгоды, и политики пытаются учесть их при помощи налогов и регулирования. Но в экономике признаются только самые очевидные и материальные экстерналии, и даже те, что признаются, не измеряются через ВВП, а также не фигурируют на счетах компаний.
Наконец, есть блага, сама ценность которых происходит от негативных экстерналий, создаваемых для других. В самом крайнем виде это оружие: подростки покупают ножи, страны создают ядерные ракеты, чтобы устрашить других. Их негативное воздействие на ценность, важную для жизни,— не неудачный побочный продукт, но их неотъемлемая часть. Где-то между третьей и четвертой категориями находится то, что Фред Хирш называл «позиционными благами», чья ценность определяется их эксклюзивностью; классические примеры — пышные особняки и тропические острова, предназначенные для эксклюзивного туризма, а также участие в лучших вечеринках, куда можно попасть только по особому списку, или членство в закрытых гольф-клубах. Дефицит таких благ может быть физическим, то есть благо дефицитно в некотором абсолютном или социально навязанном смысле (как, например, земля, используемая для удовольствия и личных развлечений), но он также может быть и социальным, то есть стать следствием перегруженности или столпотворения, вызванного чрезмерным использованием. В прошлом этими благами часто управляли правила. Только высокопоставленные гавайские вожди могли носить накидки из перьев, китовые зубы с резьбой. В Китае до установления республики только император мог носить желтое. Теперь эти исключительные и исключающие блага можно покупать на рынках, но по ценам, поддерживающим их исключительность. Их ценность — вопрос относительного положения. Если другие не завидуют их владельцам и не чувствуют неудовлетворенности из-за того, что у них их нет, они теряют денежную ценность. В результате рост расходов на позиционные блага едва ли будет увеличивать общее благосостояние и даже может его уменьшать. Как писал Фред Хирш, «это случай, когда вся толпа стоит на цыпочках и никому не становится лучше видно... Если все последуют этому примеру... каждый потратит больше ресурсов и останется в том же самом положении».
Диапазон этих четырех благ простирается от таких вещей, как сетевые технологии, которые создают ценности, важные для жизни и превышающие их рыночную стоимость, до тех, которые обычно разрушают все, что ценно для жизни. Очевидно, что эти весьма разные виды благ не могут просто так соединяться в единое понятие, называемое «ростом». Однако традиционные оценки ВВП не делают различий между ними. Они смешивают качество и количество, игнорируют и позитивные, и негативные экстерналии, не учитывая при этом истощение природных ресурсов или немонетизируемый труд.
ВВП разрабатывался как средство, помогающее правительствам в управлении экономикой. Он позволял суммировать производство и стал важнейшим инструментом макроэкономической политики после Второй мировой войны. Он позволял получать агрегированные показатели, и это было важно, потому что микроэкономика это искусство подобных агрегированных вычислений. Любое правительство, занимающееся управлением экономикой, будет нуждаться в определенном показателе, аналогичном ВВП, который измеряет объем экономической деятельности и позволяет соотнести ее с оценками инвестиций, торговли или займов. Многое еще предстоит сделать для того, чтобы улучшить измерения ВВП, и ему лучше отображать природу современного производства (например, рассматривать производство в общественном секторе с точки зрения его ценности, а не только стоимости вложений, или отличать ту финансовую деятельность, которая приносит настоящую пользу, от той, которая ее не дает). Но нам также нужны инструменты, которые могут не только соединять, но и разъединять, чтобы мы смогли отличить желательный рост от нежелательного. Монетизируемое измерение роста нуждается в дополнении другими идеями роста и благосостояния. За последние несколько лет мировая статистика усиленно работала над усовершенствованием измерения социального прогресса общества. Во Франции в докладе Сена, Фитус си и Стиглица, подготовленном по заказу президента Саркози, предлагалось повлиять на ВВП таким образом, чтобы он точнее отражал истинную ценность экономики и других видов деятельности с измененным подходом к финансовым услугам. Признается, например, потребность в лучшем измерении продуктивности в общественном секторе, чтобы она учитывалась в цифрах ВВП. Чтобы американский ВВП лучше отражал благосостояние американских граждан, здравоохранение должно измеряться не по его высокой стоимости (около 17% ВВП), а, скорее, по тому, как оно сказывается на здоровье (примерно так же, как во многих обществах, тратящих меньше половины этой суммы). Авторы доклада также выступали за то, чтобы измерять не только экономическое благосостояние. Экологическое благосостояние можно измерять с точки зрения учета или истощения природных богатств, таких как металлы, добываемые из земли, или тропические леса. Социальное благосостояние отсылает к качеству и количеству социальных отношений, доверия и поддержки.
Этот вид социального благосостояния оказался таким же важным для человеческого счастья, как экономическое благосостояние; действительно, факты показывают, что качество отношений важнее, чем доход или потребление. Все мы по своей жизни знаем, что богатство наших социальных отношений, зависящее от того, находятся ли с нами наша семья и друзья как в плохие, так и в хорошие времена, так же важно, как и наши материальные владения или заработки. Эти новые оценки являются частью большого сдвига во внимании и понимании: к многостороннему, а не одностороннему рассмотрению роста, которое заставляет нас нередко делать выбор того или иного рода.
Ранее я описывал связь между капитализмом и свободой. Но капитализм также сильно ассоциировался с совокупной взаимозависимостью и тем, что я называю «связанностью» (connexity) — старым английским словом, означающим взаимосвязь. Она процветает, когда условия способствуют расширению кооперации, и сходит на нет при слишком ожесточенной конкуренции. Когда, по британскому закону о компаниях 1862 г., для регистрации компании с ограниченной ответственностью достаточно стало подписи семи человек под соглашением об объединении, великий викторианский юрист А. В.Дайси вполне резонно высказал опасения, что это скользкая дорожка к коллективизму (а ранее Адам Смит предупреждал, что любое отступление от правила, согласно которому владельцы должны являться и управляющими, приведет к «халатности и расточительности»). Но история оказалась не на их стороне, и индивидуалистическая модель собственности и ответственности была по большей части вытеснена крупными организациями.
Как исторический феномен, капитализм связан не только с гораздо большим движением товаров и денег, но и с ростом городов, плотности населения и интенсивности коммуникаций и между друзьями, и между врагами. Города представляют собой кластеры специализированных навыков; они взращивают идеи, дают возможность производителям пожинать плоды экономии от масштаба, а местный спрос позволяет фирмам устанавливать цены выше маргинальной стоимости, обеспечивая себя прибылями для роста. Но тесные связи между капитализмом и урбанизацией также имеют отношение к культуре. Места, в которых люди сходятся,— места интенсивной социальности, и эта социальность — актив, который обеспечивает предпринимательство и инновации, разрушая барьеры между людьми.
Некоторым из выдающихся мыслителей это было ясно еще на заре капитализма. Джон Стюарт Милль представлял рыночную экономику как результат грандиозного выравнивания:
В прежнее время разные классы общества, различные местности, промыслы, ремесла — все это жило своей особой жизнью, составляло, так сказать, свои особые отдельные миры, а теперь все эти отдельные миры до значительной степени сливаются в один мир, теперь, сравнительно говоря, все читают, слышат, видят одно и то же, посещают одни и те же места, у всех одинаковые цели, одинаковые надежды и опасения, все имеют одинаковые права и вольности, одинаково ими пользуются, у всех одни и те же средства для их охранения.
Несколькими десятилетиями ранее Адам Фергюсон, один из основателей шотландского Просвещения, в своем «Опыте истории гражданского общества» писал о длинной истории прогресса, внутри которой развивалась рыночная экономика, предполагая «не только индивидуальное развитие от детства до зрелости, но и развитие самого вида от дикости к цивилизации». И он, и Адам Смит считали, что функционирование рыночной экономики зависит от взаимного доверия между незнакомыми людьми и что она является средством обучения людей тому, как общаться с незнакомцами. По словам Смита, «выражать свое сочувствие другим и забывать самого себя, ограничивать, насколько возможно, личный эгоизм и отдаваться снисходительной симпатии другим представляет высшую степень нравственного совершенства, на какую только способна человеческая природа». Таким образом, в идеальном обществе богатые будут вознаграждаться деньгами за свой труд и предприимчивость, но их жадность будет удерживаться в узде жаждой уважения и гордостью гражданина.
Часть этой истории усвоения новых привычек Норберт Элиас описал в своей великой книге «О процессе цивилизации», показавшей, как люди научились сдерживать свои позывы к насилию, как на смену идеи «куртуазности» пришло понятие цивилизованности, лучше подходящее для «более плотной социальной жизни и более тесной взаимозависимости». Цивилизованность имела важнейшее значение не только для повседневной жизни на людных городских улицах, она также требовалась для коммерции и торговли, зависящих от взаимодействия с незнакомцами, которое осуществлялось на справедливой основе — например, только при этом условии продукты в лавке могут продаваться по одной цене, независимо от того, принадлежат ли покупатели той же среде, что и лавочник, или нет.
Наиболее капиталистические города отличаются обычно большой терпимостью к странному и непонятному, а по краям массового рынка существуют экспериментальные рынки для каждого человеческого порока или надежды, Они так же, как правило, благосклонны к мигрантам, будь то Флоренция эпохи Возрождения или Лондон XIX в., и умеют сотрудничать, преодолевая границы. Большинство последних стартапов Кремниевой долины были полностью или частично созданы с участием эмигрантов — это Сергей Брин в Google, Пьер Омидьяр в Ebay и Винод Хосла в Sim (в период 1990-2005 гг. доля подобных высокотехнологичных компаний в США составляла 40%). Но, как показал Питер Холл, главный специалист по креативности в городах и экономиках, недостаточно было игнорировать мигрантов или эксцентриков: решающее значение имеет вопрос о том, могут ли существующие структуры интегрировать новичков и дать им доступ к капиталу и власти. Идеально работало сочетание добросердечного равнодушия и добросердечного гостеприимства. Самим новаторам нужно было «свободно соединяться» — «достаточно тесно, чтобы учиться на нюансах, но и на достаточной дистанции, чтобы порвать с традицией и привычками группы».
Позитивный результат взаимозависимости состоит в том, что она укрепляет способность достигать результатов, как и нашу способность думать и работать вместе, каковая является единственным весомым смыслом слова «развитие». Были значительно усилены коллективные когнитивные способности — способность видеть (все что угодно — от открытого космоса до атома), размышлять, судить и воображать, равно как и наши физические способности менять окружающую среду или изготавливать вещи. При близком рассмотрении бросаются в глаза конкуренция и хаотическая динамика рыночных экономик. Если же смотреть издалека, выделяются порядок и кооперация, которые превратили капитализм в одну из решающих в истории человечества сил социализации, понимания потребностей других людей, а также понимания того, заслуживают ли они доверия, как и в силу, позволяющую сдерживать побуждения и агрессию.
Эту удивительную истину можно встретить на каждом уровне. В недавнем исследовании коллективной природы капитализма были рассмотрены достижения аналитиков с Уоллстрит. Был поставлен вопрос о том, кто именно — команда или индивид — вносит наибольший вклад в успех. В исследовании были сопоставлены карьеры более тысячи ведущих аналитиков в 78 инвестиционных банках, при этом особое внимание уделялось достижениям звезд в сравнении с обычными сотрудниками. Достижения аналитиков-звезд, переходивших из фирмы в фирму, рассматривались очень пристально на протяжении минимум пяти лет. То, что казалось уникальным личным навыком, фактически было навыками команды:
...точным, гладким соответствием навыков аналитика и ресурсов компании... Аналитик, уходивший из фирмы, в которой он (или она) добился звездного статуса, терял доступ к коллегам, товарищам по команде и внутренним связям, на установление которых уходили годы... Новые и неизвестные методы работы приходили на смену рутине, процедурам и системам, которые когда-то стали их второй натурой.
Если это верно в сверхиндивидуалистичном мире Уолл-стрит, то еще больше это относится к другим частям экономики: капитализм добивается успеха, потому что укрепляет социальные связи.
Признание того, что капитализм основан на цивилизованности и равенстве, толерантности и общении не меньше, чем на законах и деньгах, открывает новые пути осмысления будущего. Мы можем яснее представить его в виде сочетания кооперации и конкуренции; и мы можем видеть в нем как создателя цивилизованности, так и ее основного бенефицианта. Со временем мы, возможно, сможем судить об экономике не только по традиционным ресурсам (таким, как финансовый или человеческий капитал), но также по ее сложным способностям к кооперации: по тому, насколько хорошо люди умеют сотрудничать с незнакомыми людьми, насколько твердо установлены нормы, предотвращающие хищничество или злоупотребления, и насколько хорошо они умеют образовывать и поддерживать расширяющиеся сети.
Идеальные рынки и идеальные сообщества
Следующий комплекс идей, которые могут нам помочь представить мир за пределами капитализма, относится к совершенству. Мы видели, как важны были утопии для недавней истории человечества. Они позволяли продумывать то, что может доводить идеи и идеалы до логического завершения и определять, могут ли они согласовываться друг с другом. На протяжении всей современной истории новые сообщества снова и снова пытались начинать с чистого листа, оставив в прошлом коррупцию и крах обществ, из которых они родились, и вдохновляясь образами возможного. Средневековые монастыри, отцы-пилигримы, отправившиеся в Соединенные Штаты, коммуны, кооперативы и города-сады XIX в. — примеры, охватывающие самые разные масштабы, от великого до скромного.
У капитализма тоже были свои утопии. Адам Смит искал совершенства в рынках, которые были бы чисты и на которых желания покупателей встречались бы со стимулами продавцов, стремящихся зарабатывать деньги. Позднее экономисты отшлифовали его идеи настолько, что они стали идеально завершенной концепцией. Их лучшим представителем считается Леон Вальрас, придавший окончательную форму классической экономической теории, перенеся из физики в экономику идею равновесия и предложив в качестве методологического инструмента представление о совершенном равновесии, при котором никто не смог бы сделать более удачного выбора, отличного от того, что уже сделан.
Это совершенное равновесие было основано на идеальной конкуренции и опиралось на совершенную информированность. При нем нужды всех получают выражение, а затем преломляются рынком. Ну а потом посредством рынка они подсоединяются к продуктивному потенциалу экономики. Согласно этому взгляду, деньги становились валютой для любых желаний, от самых бытовых до экзотических, и делали все соизмеримым, управляемым и материально ощутимым. Этот взгляд, захватывающий своей простотой (хотя и сложный с математической точки зрения), согласуется, как можно подумать, с самой человеческой природой и задает перспективу автоматического механизма, находящегося в вечном движении.
В основе привлекательности этого взгляда — идея взаимности: каждому берущему соответствует дающий; каждой потребности — возможность ее удовлетворения. То есть мысль о том, что каждая сделка в конечном итоге честная. Это древняя идея. Вот, к примеру, изречение Людовика XIV, Короля-Солнца, образца монархической власти (но даже он стремится представить себя частью взаимного обмена): «Почтение и уважение, которые мы получаем от подданных, не бесплатный дар, но плата за справедливость и защиту, которые они ожидают от нас».
Мы видели, что критика, утверждавшая, что претензии капитализма на взаимность заслоняются закономерностями хищнических отношений, неравенством, лежащим под слоем внешнего равенства, слепотой к другим видам ценности или непросчитанным последствиям, вполне убедительна. Но через столетие Леона Вальраса можно представить себе совсем иной вид совершенства, некую конечную точку или, по крайней мере, идеал, способный стать мерилом для реальности. В этом свете капитализм выглядит не столько ошибкой, сколько шагом на пути эволюции — тем шагом, что содержит в себе ответ на собственные противоречия. Иными словами, я хотел бы сказать, что в идеале совершенства мы можем найти некую силу для изменения нашего мира к лучшему, как и поддержку для создания новых структур и новых решений.
Давайте представим себе не только совершенный рынок, но совершенное сообщество или общество. Оно обладает совершенной информацией — точным знанием своих фактов и обстоятельств. Оно обладает совершенной коммуникацией, способностью делиться информацией, взглядами, надеждами и страхами со своими членами. Каждый может вступать в коммуникацию с любым другим, вдвоем, втроем, вдесятером или миллионами. Оно наделено совершенной способностью суждения, способностью использовать знание и информацию, чтобы выделять самые важные нужды и потребности. И давайте предположим, что в нем можно обмениваться многими вещами, от денег и предметов до услуг и даже любви. Представим также, что совершенство подразумевает равенство и настоящую взаимность. В этом обществе нет хищничества, насилия или хулиганства, и оно воплощает в себе золотое правило: мы должны поступать с другими так же, как хотели бы, чтобы они поступали с нами. Мы могли бы назвать это идеальной властью, при которой любое неравенство во власти является осознанно желаемым и избранным людьми, отказавшимися от власти, потому что они верят, что результат такого выбора для них более благоприятен.
Это стилизованная и абстрактная картина. Но всем нам встречались ситуации, не столь далекие от этого идеала. Небольшие открытые группы друзей, которые делят задачи между собой, выполняя работу по очереди,— некоторое приближение к совершенному сообществу. С людьми, которых мы очень хорошо знаем, мы можем общаться и словом, и молчанием. Возможно, к тому же мы стремимся в любви. Кроме того, это похоже на самые счастливые и здоровые семьи: каждый исполняет свои обязанности, имеет возможность делиться плохим и хорошим и получать поддержку, которую дает взаимная эмпатия.
Эта картина имеет много общих черт с картиной совершенных рынков. Но очевидно и то, что она во многих аспектах от нее отличается. В ней много средств расчета, не только денежных, позволяющих выразить потребности и нужды. Коммуникация в ней осуществляется по-разному, а не только в решении покупать или не покупать. И она рефлексивна, способна думать о себе, а не только думать по правилам системы.
Какие методы принятия решений и какие эвристики будет использовать такое сообщество? Посмотрите на группу людей вокруг вас, и не трудно будет представить, что именно потребуется. Потребуется умение работать с множеством когнитивных стилей и со многими способностями (к анализу, к наблюдению и суждению). Можно представить, что оно не будет стремиться ни к равенству голосов, ни к фиксированной иерархии, но, скорее, к непостоянному неравенству — больше слушать тех, у кого самая хорошая репутация, кем больше восхищаются или на кого больше всего полагаются. Мы уже можем видеть все это в мире Интернета: сила вашего голоса зависит от того, сколько людей хотят вас услышать. Они могут выслушать вас благодаря вашему авторитету или учености, но это не гарантировано. Можно также ожидать того, что совершенное сообщество будет признавать силу чувства: степень важности чего-то для вас влияет на то, как другие откликаются на ваши надежды или заботы.
В этом свете рынок оказывается лишь особым случаем коллективного принятия решений. Он использует бинарные решения (покупать или не покупать) и единственное средство расчета — деньги. Но более богатые человеческие сообщества преодолевают бинарные сообщения и могут работать с многообразием средств расчета — от денег до дружбы и любви.
Варианты этого совершенного сообщества можно найти во многих современных утопиях. Они могут быть строгими с философской точки зрения, как описание идеального коммуникативного действия у Юргена Хабермаса, или вымышленными, как многие научно-фантастические рассказы о телепатии и глобальном мозге. Но это все фантазии о расширенной способности общаться и обмениваться в масштабах, далеко превосходящих семью, местное сообщество и тесные ограничения монетарной экономики.
Мы можем вообразить, что это сообщество подтвердит открытия ученых конца XX в., показавших, что человек изначально склонен к условной кооперации в силу предрасположенности сотрудничать и наказывать моральным порицанием любого, кто нарушает нормы и правила или не вносит своего вклада. Мы также можем представить этот результат и как пример равновесия Нэша. Джон Нэш — один из теоретиков, которые лучше других раскрыли динамику групп. В его изложении группа игроков находится в равновесии Нэша, если каждый принимает наилучшее решение, которое он или она могут принять, учитывая решения остальных. Однако равновесие Нэша необязательно подразумевает наилучший совокупный выигрыш для всех игроков, во многих случаях все игроки могут улучшить свои выигрыши, если каким-то образом договорятся о стратегиях, отличных от равновесия Нэша (например, конкурирующие компании могут образовать картель, чтобы увеличить прибыли). Простая догадка, лежащая в основе идеи Нэша, заключается в том, что мы не можем предсказать результаты выборов многочисленных агентов, принимающих решения, если будем анализировать эти решения отдельно друг от друга. Вместо этого мы должны спросить, что бы сделал каждый игрок, учитывая решения, которые принимают другие. Таким образом, его аргумент подводит нас к желанию узнать, какого рода коммуникация им потребуется, чтобы принимать решения, которые постоянно учитывают решения других (включая в конечном счете и то, что другие чувствуют, но не могут выразить).
Эти идеи могут влиять и на то, как мы относимся к собственности. В последние десятилетия XX в. выдвигались сильные аргументы против совместной собственности. Рассеяние собственности означало рассеяние ответственности. «Трагедия благ общего пользования» подсказывала, что эгоизм рано или поздно разрушит общинные земли, потому что у каждого есть стимул для неумеренного выпаса скота или вылова рыбы. Отсюда, казалось, следовал вывод, что права собственности позволят достичь лучших результатов, а потому были предприняты немалые усилия для того, чтобы внедрить их в столь разных областях, как частотный спектр и рыболовство. В некоторых случаях это, без сомнения, привело к более эффективному использованию дефицитных ресурсов. Но эмпирическое исследование ресурсов общего пользования показало, как многие сообщества управляют своими общими ресурсами (это, скорее, драма, а не вечная трагедия). Большинство тех, кто пользуется общими ресурсами, живут в деревнях и за много поколений научились, как следует обходиться с лесными или рыболовными угодьями. Сильные социальные структуры и отношения, как оказалось, способны справиться со сложными правилами и ограничениями: они, вероятно, ближе к совершенному сообществу с его изощренной передачей схем и действий. Такое тонкое исследование показывает, что ресурсы общего пользования уязвимы как перед вторжением рынков, так и перед удаленной государственной бюрократией, которая не понимает систему организации на местах.
Польза, которую можно извлечь из идеи совершенного сообщества, очень напоминает пользу от идеи совершенного рынка. Такая идея — инструмент осмысления. Мы можем посмотреть на любой реальный институт и спросить, как далеко он отклоняется от идеала: по количеству и качеству коммуникации, уровню равенства во власти. И мы можем придумать новые механизмы, которые бы нас к нему приблизили (такие, как краудсорсинг, краудфандинг и постоянная обратная связь), построить город, который бы видел, как его собственные решения отражаются на нем самом.
Это внутренний идеал современной культуры, непрерывно осмысляющей самое себя. Такой идеал сформировался благодаря капитализму. Но воображение последнего застыло в оцепенении, способствуя неразумию, а не осмысленности, узкому, а не широкому взгляду на взаимодействие между людьми, идеальному рынку, но не идеальному миру.
Максимизация друзей и отношений
Четвертая область, в которой капиталистическое воображаемое может быть расширено,— это отношения. С самого момента нашего рождения мы ищем друзей, которые бы нам помогали, и избегаем врагов, которые нанесут нам ущерб.
Поскольку мы зависимые и социальные существа, это поведение неотделимо от поисков пищи и крова. Мы живем и выживаем благодаря другим. Этот фундаментальный факт преобладает в детстве — тогда мы учимся считывать закономерности поддержки и враждебности в тех, кто нас окружает, учимся менять союзников, заменять одну группу друзей другой. И этот процесс получает продолжение в жизни и любви — с супругами и друзьями. Вместе с любой привязанностью приходит риск — риск предательства и риск хищников, которые могут нас использовать.
Мы можем судить о степени любви и дружбы по тому, сколько мы отдаем и скольким жертвуем. Высшее выражение любви — ценить жизнь другого человека больше, чем свою собственную. Это любовь, к которой мы стремимся в романтических отношениях, и любовь, которой страны стремятся добиться от своих граждан. Но и для всех остальных, кто для нас важен, мы готовы пойти на некоторые жертвы — пожертвовать временем, деньгами или репутацией. Джордж Вэллант, профессор психиатрии в Гарварде, проводивший одни из наиболее интересных исследований жизненных паттернов, выяснил, что один из самых значимых факторов, определяющих продолжительность жизни,— возможность позвонить кому-нибудь в четыре часа утра и поделиться своими бедами (а самая важная сила — считает он — способность быть любимым).
На противоположном конце находятся ненависть и вражда, которые являются такой же частью жизни, как и любовь. Они выражаются в насилии и войне, в дискриминации и отвращении. И снова мы можем быть точными в моральном отношении. О степени нашей ненависти можно судить по тому, чем мы готовы пожертвовать, чтобы навредить другому человеку. Для этого могут быть веские основания, и тогда это называется альтруистическим наказанием, готовностью смириться с жертвой ради того, чтобы наказать нарушителя. Или же мотивы могут быть дурными: мелочная злоба, мстительность либо предрассудки.
Рынок располагается ровно посередине между двумя этими противоположностями. Это мир расчетливого равнодушия, товаров, цен и фактов. Его участники гордятся тем, что им все равно, избегают чувств, эмоций или привязанностей. Рынок (или, скорее, те, кто сильнее всего вовлечен в рыночные трансакции) представляет себя так, будто в моральном отношении он стоит выше войны и ненависти, потому что не предполагает сильных эмоций и насилия, считая их анахронизмами. А иногда он даже считает себя более честным и более надежным, чем мир любви и дружбы. Здесь воображаемое капитализма уверено в своем хладнокровии. Инвестиционные банкиры и трейдеры гордятся расчетливостью, а не заботой. Они выглядят полной противоположностью любви, относясь ко всему с одинаковой отстраненностью, тогда как любовь обращается со своими объектами как с чем-то совершенно уникальным, как с «бесконечным частным различием», если воспользоваться фразой Гегеля. Когда нас любят, нам напоминают о том, какие мы на самом деле под нашими социальными масками. На рынке, напротив, нас ценят только за наши поверхностные качества — квалификацию, богатство и кредитоспособность.
Принято считать деньги и рынки врагами любви и дружбы. Роберт Элликсон, автор книги «Домохозяйство», справедливо отмечает, что «близкие люди, как правило, испытывают сильное отвращение к монетизированным трансакциям, в которые они могли бы вступать друг с другом». Большинство ученых считает, что рынки подрывают близость и наоборот. Если все продается и покупается, значит, по-настоящему больше ничто не ценится, не является священным: все, с чем мы остались,— лишь холодная прикладная рациональность. И наоборот, слишком сильные страсти создают угрозу для бизнеса. Секс — угроза для упорядоченного функционирования рабочего места, и его держат в узде при помощи запретов и норм.
Однако, несмотря на все это, рынок зависит от обоих полюсов — и от заботы, и от расчетливости. Мы уже рассматривали комплексную взаимозависимость бизнеса и войны (и в любом реальном бизнесе наличествует ожесточенное соперничество, стремление погубить врага). И в то же время бизнес стремится создать круг друзей, зажечь в сообществе искру теплоты и приверженности. Каждый продавец хочет убедить покупателей, что они его друзья. Это открытое послание большой части рекламы, говорящей о теплоте, надежности и заботе.
Критики капитализма были склонны считать эту особенность чистым цинизмом, привлечением лучшего в человеческой природе к тому, что приближается к самому худшему. Но это заблуждение. Ибо одно из великих достижений рыночной экономики заключается в том, что тысячи людей ведут себя так, как будто вы их друг, улыбаясь, обеспечивая вас вещами, заботясь о ваших потребностях. Улыбки и теплота могут быть искусственными и не иметь никакого отношения к дружбе, но они все равно лучше враждебности и равнодушия. Капитализм часто может ассоциироваться с не подчиняющейся никакому закону отчужденностью, и рынки действительно обращаются с людьми как с цифрами, покупая, продавая и избавляясь от человеческих ресурсов. Но рынки также удовлетворяют некоторые из наших потребностей в других людях.
Так, эту потребность явно удовлетворяет рабочее место. Большой процент людей теперь знакомится со своим основным партнером благодаря работе. Стефана Броудбент заметила, что современная коммуникация восстанавливает семейные и дружеские связи во время работы, а именно так все и было до индустриализации. Товары и потребление тоже ведут в мир людей. Потребление больше не является альтернативой общению, но часто становится дорогой к нему. К этому сводилась гипотеза работы антрополога Мэри Дуглас о «мире товаров». Мы потребляем, чтобы послать сообщения, которые соединяют нас с другими людьми и создают сети отношений с друзьями. За деньги нельзя купить любовь, но, вероятно, они могут помочь вам приобрести компаньонов. Или, по крайней мере, открыть путь в сеть знакомых, которые со временем могут стать настоящими друзьями.
Эту связь между потреблением и дружбой можно заметить в неожиданном месте — в закономерностях потребления алкоголя. Неправда, что бедные пьют больше всех, чтобы утопить свою тоску. Обычно чем вы богаче, тем больше вы пьете. Отчасти потому, что у вас больше денег. Но также потому, что вы имеете возможность больше общаться — устраивать больше вечеринок, обедов и приемов, топливом для которых является алкоголь. Именно при помощи денег, как и любви, мы находим и сохраняем друзей, потребление-смазка для всех наших интеракций с другими людьми, а товары, которые мы покупаем, служат для того, чтобы сигнализировать, кто мы и что для нас важно. Именно через потребление мы посылаем другим людям сигналы о том, что мы за люди, насколько мы щедры и надежны.
Приматы, как и мы, живут в мире, где дружба и родство — самые главные вещи, магниты в сети обязательств и отношений. Проводились обширные исследования сотен случаев поведения, связанного с утешением (которое весьма распространено среди обезьян), и выяснилось, что обезьяны делятся пищей именно с теми, кто недавно чистил им шерсть или поддерживал в схватках за власть. Дети также рано понимают, кто с ними, а кто против них. Школьная площадка — это мир, четко поделенный на друзей и врагов. Дружбу легче поддерживать, если у вас водятся лишние деньги, и дети тоже быстро узнают, что деньги могут помочь завести друзей (они также узнают, что если у вас их слишком много, другие могут на вас обидеться). То же самое применимо к демократии. Вокруг формальных структур парламентов и партий есть гражданское общество, которое незаметно встроено в повседневную жизнь. У его основания — наш круг друзей, но слои связей один за другим расширяют принципы дружбы до религии, нации и убеждений.
Антропологи и социологи всегда признавали, что материальная экономика опирается на экономику отношений. Эта экономика отношений не так уж отличается от материальной экономики, которая считает себя местом максимизации полезности. Но если рассматривать ее через эту альтернативную оптику, становится ясно, что мы стремимся максимизировать не столько нашу полезность, сколько баланс действенной дружбы и действенной вражды. Это не совсем то же самое, что и максимизация ваших друзей по сравнению с врагами, как если бы тот факт, что у вас тысяча друзей на Facebook, мог надежно защитить вас от опасностей. Значение имеет действенность дружбы или вражды: всегда ли она у вас под рукой, доступна ли в разное время и достаточно ли соответствует тому, кем вы на самом деле являетесь. Это то, что я ранее описывал как социальное богатство: ценность имеющихся у нас социальных связей в той же самой мере важна для благополучия, что и экономическое благосостояние.
Для жизни нам нужны обширные сети друзей (и необходимо понимать парадокс дружбы — простая математика человеческих сетей означает, что у ваших друзей, скорее всего, больше друзей, чем в среднем у вас). И точно так же мы нуждаемся в интенсивной дружбе, нескольких людях, которые, как мы предполагаем, останутся нам верны, даже если мы будем плохо себя вести, кричать на них и злоупотреблять их доверием.
Все учатся культивировать дружбу или, по крайней мере, пытаются максимизировать перевес действенной дружбы над действенной враждой. Мы учимся этому еще до того, как учимся потреблять или обращаться с деньгами. Более того, мы рано узнаем, что многие моральные дилеммы связаны именно с этим аспектом повседневной жизни: смысл лояльности (кому вы должны быть лояльны и что оправдывает нарушение вами лояльности); смысл честности (когда разумно лгать); какие секреты хранить, а какими делиться.
История была связана в основном с созданием разрастающихся и расширяющихся сетей дружбы: религиозные связи позволяют вам доверять незнакомым людям, связи на мульти национальном предприятии позволяют людям вместе работать и делиться знаниями, национальные связи могут заставить солдат жертвовать жизнью друг ради друга. Все эти связи нагружены страхом и силой, но действенны только потому, что подключены к фундаментальной человеческой потребности иметь больше друзей, чем врагов.
Важность стремления человека к максимизации действенной дружбы хорошо объясняет ограничения капитализма и его динамики. Она объясняет как успехи в создании новых пространств для цивилизованности и взаимного доверия, гак и обидчивые реакции на то, как она может их разрушить. Она также во многом объясняет привлекательность капитализма, которая не никогда не была связана исключительно с большим количеством вещей, но предлагала перспективу расширения дружбы и общения, будь то перспектива новых возлюбленных для молодых людей или новые товарищей на рабочем месте.
Как будет выглядеть экономика, которая максимизировала бы дружбу, а не потребление? Бизнес в ней был бы озабочен тем, создает ли он хорошие места для работы, которые побуждают людей сотрудничать и кооперироваться. Она могла бы вознаграждать работников с учетом обратной связи их коллег. Ее индустрии поощряли бы и организовывали дружбы, свидания, взаимодействия и встречи. И в ней бы измерялось социальное богатство, социальный капитал и объем социальных связей наряду с объемом производства или инвестиций в экономику.
Это, конечно, отчасти картина экономики XXI в., которая развивается, несмотря на воображаемое, отрицающее ее социальную природу. Google платит своему персоналу с учетом четко отлаженной обратной связи. Бизнес-предприятия предлагают клиентам возможность познакомиться с другими людьми. А социальные технологии делают возможной формальную организацию дружбы, ее относительного статуса и степеней доступа.
То, что дружба важна, не новость. Но то, в какой степени она важна, это как раз новость. Лучше всего иммунитет против вирусной простуды развивается у тех детей, которым есть с кем обсудить свои проблемы. Эксперимент Дэвида Слоана Уилсона в Бингхэмтоне (штат Нью-Йорк), который оставил на улице конверты с адресами, а потом проследил, сколько из них были доставлены адресатам, показал, что ключевой фактор заключался в том, считали ли люди, что у них много источников социальной поддержки. Другое недавнее исследование позволило проанализировать данные 148 ранее опубликованных многолетних исследований, в которых измерялась частотность взаимодействия с другими людьми и отслеживались данные по состоянию здоровья в течение, в среднем, семи с половиной лет. Из него явствует, что обширные дружеские связи почти на 50% повышают шансы на выживание (а поскольку информации о качестве, в противоположность количеству, этих отношений, не было, почти наверняка это заниженная оценка). Причины такого сильного воздействия в некоторой степени очевидны — влияние утешающего прикосновения, поддержки, когда дела идут плохо, или людей, с которыми можно поделиться смыслами, весьма велико. Однако такие причины не присутствовали в воображаемом капитализме и в общепринятых версиях экономики.
В основе всего этого лежит идея взаимозависимости. Наше счастье не так просто отделить от счастья окружающих нас людей: супругов, друзей, детей и родителей. Джордж Акерлоф наверняка был прав, когда заметил, что «одна из главных составляющих счастья — это когда мы реализуем свои представления о том, как вести себя правильно», а большая часть их размышлений о том, как вести себя правильно, зависит от того, что другие думают о занятиях и делах, их достойных. Проведенные регрессии показывают поразительную корреляцию между национальными уровнями счастья и уровнями социализации — долей населения, являющегося членом той или иной социальной организации. Эти корреляции гораздо сильнее, чем корреляции между ВВП и счастьем. Если сфокусироваться только на индивидуальных качествах, мы упускаем важнейший фактор, заключающийся в том, что уровень вашего счастья зависит от того, как вы живете, а это, в свою очередь, зависит от того, в каком обществе вы живете. Хорошее общество культивирует дружбу и отношения, а потому придает им огромную важность, не считая заботу о частной жизни чем-то ничтожным.
Ценность, измерение и пустая трата
Следующая область, которую мы должны рассмотреть,— это пустая трата и ценность. Капитализм гордится своей эффективностью. Погоня за прибылью исключает разбазаривание материалов, энергии или времени. Но капитализм часто критиковали за то, что во имя эффективности разрушаются другие виды ценности. Природу приносят в жертву производству, семью — прибыли. Если одна реакция — перейти в нападение, разоблачая несправедливость системы, то другая состоит в том, чтобы использовать инструменты капитализма для определения и обозначения тех мест, в которых уничтожается ценность и порождаются пустые траты. В 1960-х гг. любимым инструментом был анализ издержек и выгод, претендовавший на работу с любым видом издержек и любым видом выгод, и он по-прежнему широко применяется, в особенности на транспорте (где часто требуется оценка окружающей среды) и в больших инвестиционных проектах (где он печально известен своей недооценкой затрат). Экономика разработала множество методов монетизации социальной ценности путем опроса людей о том, сколько бы они заплатили за услугу или тот или иной результат («метод заявленных предпочтении»), или путем изучения выбора, который люди реально совершают в похожих областях («метод раскрытых предпочтений»). Быстро развивающаяся область экологической экономики создала инструменты для изучения всего — от заболоченной местности до выбросов, соединяя методы раскрытых и заявленных предпочтений. Методы «оценки социального значения» используются с 1960-х гг. для того, чтобы определить все аспекты ценности, которая производится новой программой или политикой. Они направлены на оценку прямых затрат — например, программы лечения от наркотической зависимости, позволяя подсчитать вероятность ее успеха, ее возможное воздействие на уровень преступности, количество обращений в медицинские учреждения или социальные выплаты. Гражданское общество также попыталось поработать с идеей измерения «социальной рентабельности инвестиций». В здравоохранении есть оценки QALYS и DALY (продолжительность жизни с учетом качества жизни или инвалидности), в которых объектом измерений становятся не столько деньги, сколько жизнь. Австралийское бюро статистики сейчас оценивает неоплачиваемый труд на уровне около 48% ВНП.
Эта распространенность увлечения измерениями может показаться странной патологией, использующей язык ценностей и денег там, где это неуместно. Многие количественные оценки легко критиковать за то, что они сваливают в одну кучу разные вещи, как и за то, что они обещают фальшивую точность там, где она невозможна. Но мы также можем считать их первыми, грубыми попытками распространить некоторые достоинства капитализма и на другие области. Среди этих достоинств — точность, использование данных там, где есть пустая трата средств, а также прояснение и разоблачение того, что могло остаться во тьме. Эти разнообразные методы могут изменить наш способ осмысления траты и ценности. Уже измерения углеродного следа и выбросов дали возможность совершенно иначе взглянуть на экономическую жизнь. Когда потоки материальных отходов становятся видимыми, трансформируется наше осмысление индустрий и наше понимание эффективности. Способы оценки растраченных впустую человеческих ресурсов разработаны гораздо хуже, но потенциально они могут создать совсем иное экономическое воображаемое, в котором в обязательном порядке будет измеряться воздействие экономической деятельности на психологический стресс и благополучие, а также эффект домино, который испытывает на себе семейная жизнь. Нетрудно представить, как министерство финансов в каждой стране будет использовать оценки социального воздействия наряду с оценками экономического и экологического воздействия (некоторые это уже делают). Точно так же нетрудно представить себе рынок акций и крупных инвесторов, которые бы отвечали на давление общества, публикуя расширенные отчеты, где представлена не только денежная, но и другие ценности.
Осмысление пустых трат откроет и новые перспективы для осмысления потребления. Экономическая теория занималась продуктивностью изготовления вещей, подробно анализируя, как вложенная энергия, капитал и материалы превращаются в вещи, которые можно продать. Капитализм гордится — и не безосновательно — своей способностью увеличивать производительность. Однако эффективность потребления значит не меньше, чем эффективность производства. Одни потребители тратят деньги так, что это сильно отражается на благосостоянии, тогда как траты других на нем вообще не сказываются. В целом, богатые потребляют гораздо менее эффективно, чем бедные: долгое время считалось, что маргинальная выгода с каждого дополнительно потраченного доллара уменьшается по мере роста доходов. Но в данном случае неэффективность дорогостоящего потребления (например, владения несколькими домами, машинами или сотнями пар туфель), несомненно, недооценивается. Экономика, подходящая для мира, лучше осознающего материальные и экологические ограничения, должна понимать продуктивность потребления (или «консумптивности») не менее строго, чем продуктивность в производстве вещей.
Предпринимательство по ту сторону бизнеса
Еще одна область, в которой мы можем увидеть идеи капитализма в движении,— это предпринимательство. В издании 1897 г. «Оксфордского словаря английского языка» предприниматель (entrepreneur) определялся еще как директор общественного музыкального учреждения. Только в более позднем издании понятие стало использоваться в его современном значении, когда издатели наконец признали, что контроль и управление капиталом и трудом в современной экономике могут оказаться столь трудными и расходящимися с прошлым опытом, что потребуется новый класс людей, а вместе с ним и новое слово, взятое из французского (всего столетие спустя Джордж Буш младший заметил, что проблема французов в том, что у них даже нет слова для обозначения предпринимателя).
В последние десятилетия стал шире применяться взгляд Йозефа Шумпетера на то, как работает экономика. Он считает, что предприниматель — это решающий актор, ищущий возможности, замечающий нуждающиеся в услугах рынки или неиспользуемые активы, идущий на риск и пожинающий плоды. Подход Шумпетера по своему духу сильно отличается от большей части мейнстримной экономики. Он подчеркивает поиски неизвестного, того, что не определено и не измерено. На идеальных рынках с идеальной информацией предпринимателям нет места. Ведь предпринимательство выявляет трудности мира, его сопротивление предсказуемым планам, делает акцент на процессе обучения, в котором мы сначала натыкаемся на что-то, а потом обходим препятствие.
Противоположный взгляд на предпринимательство (ассоциирующийся с работами Израэла Кирцнера) рассматривает его не в качестве нарушителя равновесия, но как силу, которая, наоборот, его создает, используя информацию, позволяющую извлечь выгоду из дисбаланса, а затем привести экономику обратно к равновесию. В обоих случаях предпринимательство не является исключительной особенностью бизнеса. Есть несколько областей человеческой деятельности, где предпринимательство не является частью происходящих перемен. Шумпетер писал о предпринимательстве как в политике, так и в бизнесе (и сам короткое время был министром) и считал его универсальным феноменом, хотя и особенно проявившимся в капиталистической экономике. Людвиг фон Мизес писал, что предпринимательство «не является специфическим свойством особой группы или класса людей; оно присуще любой деятельности и обременяет любого действующего субъекта».
Вот как Шумпетер описывает основные качества предпринимателя в любой области:
Невольно в душе того, кто задумывает сделать что-то новое, против зарождающегося плана восстают элементы обычного, традиционного. Помимо уже затраченных, требуются новые усилия воли, к тому же иного характера, чтобы среди повседневных трудов и забот выкроить место и время для концептуального обоснования и разработки новой комбинации... Подобная духовная раскрепощенность предполагает наличие сил и энергии, объем которых выходит далеко за пределы потребностей рядовых будней. Это качество представляет собой нечто своеобразное и по природе своей встречается редко.
Может быть, и редкое качество, но не ограничивающееся исключительно бизнесом. В университетах некоторые академические ученые действуют как предприниматели, собирая команды, находя пробелы, доказывая превосходство своих идей и собирая все ресурсы, какие только могут найти, чтобы завоевать союзников. Основатели и создатели великих религий тоже этим занимались и часто соединяли предпринимательство с верой.
Идея делового предпринимательства со временем породила идею о том, что государство должно его поддерживать, и многие правительства стали предоставлять налоговые льготы, организовывать обучающие программы и праздники для поощрения предпринимательства. Социальное предпринимательство — более молодая идея, но оно тоже побуждает к разного рода поддержке, получаемой от правительств и фондов: призам, субсидиям, сетям и праздникам. Можно ли ему научиться? Заслуживает ли оно субсидий и налоговых льгот? Оправдывает ли оно устроенные праздники? Являются ли основатели новых фирм теми людьми, которые могут их взрастить? Здесь мы снова видим идею, обобщающую капитализм, причем на вполне теоретическом уровне.
В «Богатстве народов» Адама Смита описывается, как сочетание рынков, юридического аппарата и прав собственности превращает эгоистическую жадность миллионов индивидов в силу, способствующую всеобщему процветанию. Превосходство рыночного механизма в том, что он автоматический: связывая уже существующие мотивы и энергии, он избавляется от потребности в короле или командире, которые «управляли» бы экономикой. Вместо этого экономика сама собой управляет, вознаграждая и достижения, и инновации.
В XVIII в. Адам Смит не меньше прославился «Теорией нравственных чувств» — произведением совсем иного рода, в котором рассматривались «нравственные чувства» симпатии и сострадания, удерживающие общество от распада. Хотя он и не писал об этом, два направления его творчества можно соединить в идее, утверждающей, что все современные общества зависят не только от невидимой руки рынка, но и еще от одной невидимой руки: юридических и фискальных договоренностей, которые позволяют направить нравственные чувства, мотивы заботы, гражданскую энергию и социальные обязательства в практическую форму и тем самым на службу общему благу.
Во многих обществах эти договоренности слабы или не существуют. Большинству стран не хватает узаконенных форм для создания независимых некоммерческих организаций, если не благоприятных, то хотя бы честных налоговых правил для пожертвований или торговли; законов и политической обстановки, которая позволяла бы спорить, критиковать и устраивать кампании; и защиты от насилия или капризов бюрократии. Вот почему многие социальные предприниматели в большинстве регионов мира живут тяжело, в постоянной борьбе за выживание, им приходится успокаивать мощные группы интересов и недоверчивые государства.
В других странах эти базовые условия установились твердо. Право граждан на собрания и демонстрации, на организацию профсоюзов и политических партий сочетаются с законами, упрощающими создание новых организаций, наем персонала, торговлю, сбор средств и инновации. И если рынки опираются на энергию и творческое начало предпринимателей, готовых рисковать деньгами и престижем, социальные изменения опираются на невидимую результативность десятков тысяч индивидов и небольших групп, выявляющих потребности и новаторские решения. Именно поэтому социальное предпринимательство в самом широком смысле оказывается такой же неотъемлемой частью современности, как и будущего, неся с собой иное воображаемое, частично принадлежащее капиталисту, частично социальному работнику, частично герою-индивидуалисту, частично слуге. Вместе с ним приходит неизбежное беспокойство, лучше всего описанное Георгом Зиммелем в его работе о природе жизни и ее процессов. Жизнь, как он писал, предполагает поток, свободу и творческое исследование новых комбинаций, однако она постоянно создает формы, а посредством этих форм организуется действие. Так, генетические мутации определяют форму тела и клетки, музыкальные эксперименты ведут к таким формам, как симфония или трехминутная поп-песня, а социальное действие приводит к созданию новых институтов. Однако формы по природе своей вступают в противоречие с созидательным духом жизни, они устоявшиеся, вечные, ограниченные правилами. Вот почему формы одновременно и выражают жизнь, и выступают против нее. Для новатора или предпринимателя это означает, что момент величайшего успеха и гордости, когда их идея становится предприятием или политикой,— это также момент тревоги, потому что тогда она перестает им принадлежать.
Время, а не деньги как цель экономической жизни
Определяющая идея капитализма — поиски ценности, которую можно обменять и монетизировать. Он делает деньги универсальным обменным эквивалентом жизни, и все и вся рассматривает через их призму. Однако деньги могут быть лишь средством, хотя скупец и принимает их за цель. Цель, для которой они являются средством,— некоторое улучшение жизни через улучшение мест для жизни, еды или одежды. Когда капитализм — средство для достижения этих целей, он процветает. Но когда он словно бы теряет эту цель из виду, чтобы подчинить жизнь деньгам, его легитимность становится сомнительной.
Для любого, кто живет рационально и мудро, качество жизни всегда будет более важной ценностью, чем деньги или потребление. Мы живем только раз, и каждый шаг в жизни — шаг навстречу смерти. Нас как потребителей может порой привлекать современный эквивалент погребального инвентаря, но по сравнению с нашими предками нас не так легко одурачить его значимостью.
Если капитализм — в самом сердце системы реализации ценностей, доступных для обмена, ему на смену могут прийти системы реализации осмысленного времени, включая и время опыта жизни, и более продолжительные циклы биографического и экологического времени. Капитализм продемонстрировал контролируемый, поддающийся манипуляциям и легко подстраивающийся под желания людей мир. Зачастую это могло приводить к гордыне. Но в то же время он нес собой эффект освобождения, слияния с жизнью, потому что искал вещи и места, остававшиеся спящими, мертвыми и непризнанными, и пытался вдохнуть в них жизнь и сделать продуктивными. Точно такую же ментальность можно применить ко времени: искать, где и когда оно растрачивается попусту, лежит без дела, неудовлетворенное и непризнанное, а затем искать способы его оживить.
Если время становится первостепенным и самым ярким эквивалентом жизни, что из этого следует? Деньги — это замороженное время; капитал — замороженный труд. Все цифры капиталистической экономики — цифры во времени: дисконтируемые, прогнозируемые или проставленные. Капитализм создал новые инструменты осмысления времени и управления им, помимо астрономии и наблюдения за небесными телами, и он показал, что время не является данностью и не определяется судьбой. Тогда как же можно распространить техники и методы, охватывающие качество проживаемого времени? Есть несколько простых следствий, многие из которых уже можно увидеть своими глазами. Если времени будет уделяться столько же внимания, сколько сейчас уделяется деньгам, мы можем ожидать распространения временных счетов, банков времени, бирж времени, прав на время и временных кредитов, которые позволяют людям хранить время или обмениваться им с другими. Мы можем также ожидать, что еще больше прав будет привязано к времени — включая права на оплачиваемый и неоплачиваемый отпуск, права на время обучения, права на корректировку фиксированного графика рабочей недели. Можно ожидать появления образовательных институтов, помогающих людям использовать время более эффективно, школ жизни, а также школ по подготовке к труду и квалифицированных тренеров, указывающих людям, как им эффективнее использовать свое время. И это отнюдь не фантазии и не утопии. Все это уже существует, хотя и совершенно не в тех масштабах, как в случае эквивалента времени — денег.
Мы также должны ожидать, что экономика будут больше внимания уделять счастью и самореализации во времени: не только счастью, переживаемому в данный момент (которое ученые отслеживают, когда просят людей сообщать, что они сейчас чувствуют), но также счастью или удовлетворению, которые мы испытываем задним числом, например от необычного отпуска или дружбы. Мы также можем уже разглядеть новые индустрии, вырастающие вокруг удовольствия и опыта: они охватывают все — от тщательно выстроенного переживания веселящей опасности до наркотиков и терапии или стимулирования частей мозга. Образовательные системы могут научить нас лучше понимать счастье во времени, научив нас лучше судить о пережитом и о том, что приносит нам наибольшее счастье.
Мы также можем ожидать большего внимания к продуктивности жизни за пределами работы. Данные показывают, что лишь небольшая часть нашего времени — около 25% бодрствования — сейчас отводится на оплачиваемый труд. В то же время мы проводим более трех четвертей взрослой жизни в «бесплатном труде», убираясь, стирая, приглядывая за детьми, собирая мебель из IKEA, подстригая газон, занимаясь на досуге игровыми видами спорта, шопингом, чтением, просмотром телевизора и т. д. Хотя уже сменилось два поколения бытовых приборов, облегчающих домашний труд, дом все равно остается местом, в котором у нас нет другого выбора, как тратить значительное время на поддержание порядка и тот или иной элементарный уход за нами самими, нашими детьми, питомцами, домом или садом. Самые богатые отдают выполнение этих ролей подрядчикам, и многие люди даже со средним доходом платят другим, чтобы те убирались или сидели с их детьми. Но в долгосрочной перспективе примечательно то, как мало изменились эти цифры, и если данные верны, сегодня родители проводят со своими детьми даже больше времени, чем 40 лет назад. Само по себе наличие детей не делает родителей ни счастливее, ни несчастнее. Но сочетание генетического импульса и стремления к любви и самореализации, очевидно, воодушевляет людей на то, чтобы уделять время и энергию семейной жизни — больше, чем когда бы то ни было раньше.
Различные исследования показали, что половина ВВП развитых стран приходится на неоплачиваемый труд (хотя все эти попытки приписать денежную ценность времени страдают от множества теоретических и технических проблем), и они подтверждают утверждение феминисток, которые говорят, что такой труд должен учитываться в системе социального обеспечения. Экономист Гэри Беккер выбрал совершенно иной подход, превзойдя остальных экономистов в последовательном применении экономического метода к отличным от экономики областям, от брака до работы по дому, и использовал ставки заработной платы как «теневую цену» досуга. Дом был представлен как всего лишь фирма, место, где объединяются ресурсы для выпуска продукции, например блюд, подаваемых к столу. Странность этого взгляда в том, что он подразумевает, будто приготовление пищи делает вас счастливым ровно настолько, насколько вам нравится обед. Семейная жизнь сама по себе никогда не является благом, а только средством.
Похожим образом делалась попытка осмыслить динамику времени и инструментальный анализ. Исследования времени и движения были направлены на поиск пустых трат на заводе (при этом мало или вовсе не заботясь о благополучии рабочего). Не так давно понимание потоков стало применяться ко многим другим областям жизни. Такие фирмы, как Toyota, освоили методы потоков продуктов на своих заводах, а потом стали применять сходное мышление к медицинским учреждениям и пациентам, а также к аэропортам и пассажирам. В каждом случае целью было сокращение ненужных действий и экономия времени людей. Мечта — сделать жизнь гладким, не требующим усилий движением по транспортным сетям, магазинам, школам и больницам, без пробок и очередей. Но странным образом большинство людей мечтает о чем-то совершенно противоположном этому — об осмысленном трении, возникающем в отношениях в реальной жизни, где другие настолько неравнодушны, что спорят, не соглашаются, а порой и вовсе перестают делать то, что мы хотим.
Некоторые использовали денежные эквиваленты для оценки того, сколько стоит тратить на экономию времени. Анализ издержек и выгод присваивает ценность времени, которое можно сэкономить благодаря новому объезду, и использует примеры обмена людьми времени на деньги, чтобы получить оценки. В одном интересном сравнении выбора транспорта была предпринята попытка просчитать время, потраченное на зарабатывание денег на разные виды транспорта, и получить в итоге то, что было названо «действительными скоростями», измеряемыми в километрах в час. Автомобиль класса люкс получил 14,6 балла, автомобиль экономкласса — 23,1, общественный транспорт —21,3, а велосипед —18,1 .
Предпринимались некоторые попытки откорректировать не только потраченное на поездку время, но и природу опыта — насколько можно расслабиться или, наоборот, испытать стресс, сидя на сиденье или стоя в очереди. Ясно, что учет времени отличается от учета на производстве, хотя бы потому, что наш опыт всегда существенно отличается. Но качество переживаемого времени может измеряться и сравниваться.
В этом свете выбор, перед которым оказывается любое общество, начинает выглядеть совершенно иначе. Если мы переведем какую-то деятельность из разряда оплачиваемой в неоплачиваемую, это будет выглядеть как снижение ВВП. Но это же может привести к увеличению объема счастья (представьте двух соседей, которые по очереди готовят друг для друга вместо того, чтобы по отдельности ходить в ресторан). Если новая услуга позволяет людям общаться с врачами через видеоконференцию, а не физически, это экономит их время, но не сказывается на ВВП (или может означать снижение зарплаты врача). Таким образом, учет времени поможет подробнее расписать, сколько у людей времени, как они его используют и какое удовлетворение от этого испытывают. И он может выявить иные аспекты выбора, не те, что выявляет измерение денег.
Еще один яркий пример — использование оценок ожидаемой продолжительности жизни с поправкой на качество жизни (QALY) В здравоохранении, которые предсказывают количество дополнительных лет жизни, обеспечиваемых новым лекарством или лечением, с поправкой на то, будут ли эти годы прожиты без инвалидности. QALY на истраченный фунт (или DALY на доллар) становится самой важной единицей измерения эффективности здравоохранения и проверкой, которую должно пройти любое новое лекарство или услуга. Здесь важно то, что на равных вместе соединяются время и деньги, создавая удивительные результаты, включая мощную поддержку более простых и дешевых методов лечения, например программ по борьбе с курением или физических упражнений как средства борьбы с современной депрессией.
Национальный учет времени — недавно разработанный набор методов для «измерения, сравнения и анализа того, как люди тратят и проживают свое время — в разных странах, в разное историческое время или среди групп людей в данной стране в данное время». Эти методы еще не полны или не совсем устоялись, они не готовы заменить общенациональный учет денежных средств или выпуска продукции. Но данные, получаемые при помощи учета времени, приводят к новым догадкам, которые очевидным образом будут сказываться на том, как мы проживаем наши жизни и какой должна быть государственная политика. Подробная работа, посвященная тому, как люди используют свое время в Соединенных Штатах, показала, что многим будет лучше, если они станут меньше ездить на работу и больше времени проводить с друзьями и семьей, а также если переключатся при проведении своего досуга с пассивных его форм на более активные. В анализах такого рода мы видим контуры нового взгляда на мир, в котором качество времени будет так же важно, как количество дохода и денег.
Общество, внимательнее относящееся к времени, перевернет отношения между временем и деньгами, сложившиеся в современной экономике, основанной на современной экономической теории, для которой время — слуга денег, и его нужно подгонять, измерять и направлять так, чтобы увеличивать денежную прибыль. Тогда что произойдет, если перевернуть эти отношения и сделать деньги слугой нашего стремления к тому, чтобы времени было больше и оно было лучше?
На рынках будущее ценится меньше, чем настоящее, и процентные ставки, обычно устанавливаемые центральными банками, действенно сообщают нам, на сколько именно меньше. Они широко используются для жилья, займов, как ориентир для государственных инвестиций; относятся к времени и его неопределенности как к чему-то однородному и универсальному.
Однако если мы взглянем на то, как реальные институты и индивиды обращаются с отношениями между временем и ценностью, станут очевидны совершенно иные закономерности. Родители вкладываются в детей, не ожидая особой доходности от этих вложений (если они ее ожидают, то, скорее всего, будут разочарованы). Любой, кто чувствует себя частью сообщества, сочтет себя обязанным вносить вклад в общие проекты, например в строительство новой крыши у церкви, даже если он и не получит от этого особых выгод. У правительств тоже можно наблюдать очень разный подход к времени: системы образования вкладываются в детей независимо от ставок дисконтирования, а правительства вкладываются в оборонные проекты с крайне долгосрочными перспективами. В здравоохранении многие страны применяют к своим решениям очень низкую или нулевую ставку дисконтирования на том основании, что нельзя ставить сегодняшних молодых людей в невыгодное положение по отношению к старикам. При обсуждении климатических изменений велись яростные споры о том, какие ставки дисконтирования применять, — это опять-таки отчасти моральный спор о том, какой вес мы должны придавать выбору будущих поколений (спор, в который вносит свой вклад наблюдение, что если экономический рост продолжится, будущие поколения окажутся гораздо богаче нас, а это ставит вопрос о том, на какие жертвы мы должны пойти ради наших богатых наследников). Часто правительства — и фонды — ведут себя как опекуны или приказчики, которым поручили сохранять или наращивать капитал, а не как строго рациональные потребители экономической теории, которые настоящее потребление всегда ценят больше, чем будущее.
Наше отношение ко времени отражает отношения с другими. Чем сильнее узы, связывающие нас с ними, тем ниже наши действительные ставки дисконтирования и тем сильнее мы ценим будущее. Деньги становятся слугой времени, будущего и наших обязательств, а не управляют ими. Это тонкий и глубокий аспект, отсутствующий в экономической науке, в ее капиталистическом понимании, но который все ярче проявляется, когда время занимает центральное место на сцене.
Все кластеры идей, описанных в этой статье,— от новых идей, связанных с ростом и кооперацией, до дружбы, ценности и предпринимательства — пока еще молоды. В их распоряжении не было десятков или сотен лет, которые потребовались идеям капитализма для того, чтобы перейти от широких мазков к точным графикам, вписанным в теории и массивы данных, конкурирующие школы мысли и практики. Но соедините их вместе, и можно будет увидеть, как капитализм способен эволюционировать не только в царстве идей и воображения, но и в реальности.
Группа людей собралась в маленьком городе Сальтшёбаден в Швеции. Страна как раз достигла новых договоренностей, оказавшихся одними из самых успешных в ее истории, так как они заложили фундамент для многих десятилетий здорового роста, социального успеха и глобальных побед таких компаний, как Volvo, IKEA и Ericsson. В Сальтшёбадене представители бизнеса, правительства и профсоюзов согласились создать общество, в котором «нет богатых, а главное его богатство — забота». Прийти к этому соглашению было нелегко. В 1920-х гг. положение в Швеции осложнялось забастовками и высоким уровнем безработицы. Повсеместная классовая война создавала угрозу для будущего страны. Не надо было далеко ходить, чтобы увидеть, что произойдет, если конфликт усилится,— сразу за Балтийским морем была нацистская Германия, неподалеку на востоке — СССР, где были в самом разгаре жестокие репрессии. Люди, собравшиеся в Сальтшёбадене, усвоили общий урок современности: потрясения гораздо дороже обходятся обществам с глубокими социальными конфликтами и институтами, которые слишком слабы, чтобы управлять этими конфликтами. Наличие институтов, способных быстро создать консенсус в отношении действий, которые следует предпринять, когда происходят потрясения, будь то финансовый кризис или война, имеет огромную важность. Сальтшёбаден не допускал государство к решению трудовых споров, но его дух стал неотъемлемой частью государства всеобщего благосостояния, сложившегося позднее, и этот дух стал означать консенсус, прагматический компромисс и доверие. В некоторых отношениях детали этого соглашения были не столь важны, как сам факт его достижения. Говорят, президенту Эйзенхауэру принадлежат следующие слова: «планы — ничто, самое главное — планирование», и именно им в результате должны были заняться партнеры по соглашению.
В истории других стран тоже были такие определяющие моменты. Нидерланды после Второй мировой войны приняли так называемую Польдерную модель, дав каждой религиозной и социальной группе часть власти и, подобно Швеции, придерживаясь принципа консенсуса. Ее легитимность основывалась на памяти о том, что пережили Нидерланды ранее, когда разделения ничем не сдерживались. Приблизительно в это же время Германия получила новый режим, навязанный ей оккупационными державами, в котором конституция разделяла власть между регионами, а в экономике была институционализирована роль свободных профсоюзов. Та часть бизнеса, которая слишком активно сотрудничала с нацистами, подверглась сокращению. Несколькими годами ранее в Соединенных Штатах Франклин Рузвельт принял «Новый курс», для которого был характерен сходный дух компромисса и сотрудничества: «Лучше периодические неудачи правительства, придерживающегося принципа ясности, — сказал он в своей второй речи по случаю выдвижения в президенты,— чем постоянные упущения правительства, скованного льдом равнодушия». А после Второй мировой войны Британия учредила собственный вариант такого режима с социальными гарантиями, государственной системой здравоохранения и реформой образовательной системой. Как выразился архитектор многих из этих реформ, сэр Уильям Беверидж, «революционный момент в мировой история — время для революций, а не для того, чтобы латать дыры».
Сказанные в такие моменты слова говорят сами за себя. Эти моменты описываются как приспособления или урегулирование, что указывает на то, что общества пытаются создать для себя новый дом, в котором будут жить, условия, в которых они будут себя чувствовать более комфортно. Они вышли из кризиса и превратили проблемы в возможности. Каждая договоренность трансформировала суть капитализма и его восприятие. Каждая из них обеспечила большую защиту людей как работников и как потребителей и создала новые общие блага. Каждое такое приспособление было компромиссом в том смысле, что всем сторонам пришлось чем-то поступиться. И каждое приспособление создало не только новые правила и формальные роли, но и новый дух.
Самый поразительный пример — Новая Зеландия. После процветания 1920-х гг. страна пережила тяжелый удар в ходе Великой депрессии. Экспортные цены рухнули, доходы упали на 40% за три года. Фермеры с трудом могли выплачивать проценты по закладным, а безработица в городах резко пошла вверх. Недовольство переросло в бунты (мой двоюродный брат Джон Малган написал один из самых знаменитых новозеландских романов «Одиночество человека», рассказывающий о беспорядках и нищете, охвативших страну в начале 1930-х гг.). На волне кризиса в 1935 г. к власти пришло новое лейбористское правительство, пообещавшее, что каждый гражданин Новой Зеландии получит право на приличный уровень жизни. Оно руководствовалось принципом, согласно которому общество обязано защищать людей от неблагоприятных экономических обстоятельств, с которыми они не в состоянии справиться сами. Это правительство учредило государство всеобщего благосостояния и стало предоставлять бесплатные медицинские услуги, платить пенсии, а также предоставило льготы семьям, инвалидам и безработным. Подобные законодательные меры описывались как «величайшее политическое достижение в истории страны», подтвердив ее статус «мировой социальной лаборатории» (за несколько десятилетий до этого Новая Зеландия первой ввела всеобщее голосование). Первое государство всеобщего благосостояния, созданное для защиты новозеландцев от «колыбели до могилы», сохраняло популярность, дав лейбористам возможность продержаться у власти 14 лет.
Подобно другим приспособлениям, новозеландский компромисс заложил основы нового общественного договора, укрепившего узы взаимных обязательств. Отчасти это реакция на угрозы. До Великой депрессии средние классы многих стран имели возможность покупать полисы, страховавшие их от самых больших рисков, с какими они могли столкнуться. Но страховой рынок рухнул вместе с рынками акций, облигаций и товаров, и нужда заставила средние классы вступать в коалиции ради общего благополучия.
Каждый компромисс также представлял триумф новых методов. В 1920-х гг. многие знаменитые экономисты полагали, что спасение от экономического кризиса напоминает методы лечения врачей XVIII в.: кровопускание или в данном случае сокращение расходов. Но при принятии этих приспособлений пришлось выучить противоположный урок о необходимости создания спроса и увеличения, а не сокращения расходов. Кроме того, каждое из этих приспособлений и компромиссов признавало широкий круг притязаний — бедняков, детей и пожилых людей, требовавших внимания и уважения к себе. В мире природы для борьбы с хищниками часто применяется «совместное нападение», когда группа более мелких и слабых животных или птиц объединяется вместе, чтобы защититься. Подобные приспособления — наш крупномасштабный человеческий аналог этого поведения.
Созданные в каждом случае приспособления действовали многие десятилетия. Но все они со временем начали устаревать. Приспособления, расширявшие роль государства, пострадали, когда государство и само становилось настоящим хищником или когда фрирайдеры пытались получить нечто даром. Чаще орудием разрушения приспособления становился долг после того, как у государств возникала иллюзорная уверенность в том, что они сами могут создавать нечто ценное, просто печатая деньги, а не при помощи наделенных истинной ценностью вещей. За первые три года пребывания у власти Михаила Горбачева долги Советского Союза выросли в з раза. Острый валютный кризис в Китае в 1978 г. подготовил переход к реформам Дэн Сяопина. Вскоре после этого почти иссякли денежные резервы Индии, что заставило ее провести ряд похожих реформ. Британии в середине 1970-х гг. пришлось просить помощи у МВФ, и вскоре она приняла идеи Маргарет Тэтчер о радикальном расширении рынков.
Эти урегулирования могут показаться циклическими, потому что за экспансией государства обычно следует его сжатие. Но в длительной исторической перспективе эти закономерности накапливаются. По словам Дани Родрика, два последних столетия экономической истории могут быть истолкованы как непрекращающийся процесс обучения тому, как сделать капитализм более продуктивным, обеспечив его институциональными ингредиентами самоподдерживающейся рыночной экономики: меритократическими общественными бюрократиями, независимыми судебными органами, центральными банками, стабилизирующими бюджетную политику, антимонопольным законодательством и регулированием, финансовым контролем, социальным обеспечением, политической демократией.
С 1945 г. большинство развитых экономик, от Европы до Восточной Азии, добавили к этому всеобщее образование, медицину для всех и государственное здравоохранение, а также более строгую политику в области охраны окружающей среды, для того чтобы сделать капитализм не только более продуктивным, но и более полезным и частным. Об успехе большинства развивающихся экономик можно судить не только по уровню их ВВП, но и по тому, что они могут на него купить: Таиланд, например, перешел к всеобщему здравоохранению в 2001 г., а Китай быстрыми темпами организует систему социального обеспечения и здравоохранения. Индонезия, как и Мексика с Бразилией, тоже движется в этом направлении, Индия гарантирует своему сельскому населению право на труд на проектах по созданию инфраструктуры.
Долгосрочные компромиссы встречаются редко, и их трудно достичь. Как правило, о них мечтают, но так ничего и не добиваются. Например, неуклюжие попытки найти новую модель делала Япония. Реставрация Мэйдзи и послевоенное чудо, последовавшее за ее поражением во Второй мировой войне, дали Японии возможность изобрести себя заново. Но позднее усилия по перестройке японской экономики и общества и перехода к новой стадии капитализма потерпели фиаско, подобно тому как при премьере Накасонэ потерпел фиаско Харуо Маэква с докладом, в котором он пытался дать обоснование более легкой, гибкой и менее иерархической модели, в конечном счете позволившей бы Японии наслаждаться плодами роста, а не только создавать их. Россия после 1989 г. приняла ряд новых экономических стратегий, которые на бумаге описывали радикальную рыночную трансформацию экономики, а на практике в основном игнорировались. Каждый раз, когда цены на нефть росли и в государственную казну текли деньги, давление, побуждавшее к проведению реформ, шло на убыль.
Условия для изменений необычны и даже неестественны; они зависят от кризиса и его общего понимания. Но они также зависят и от подготовки. Каждый из примеров успеха, описанных ранее, отчасти стал таковым, потому что многие годы проводилась тяжелая работа по определению элементов, из которых сложится новая договоренность. Вначале они могли казаться утопической фантазией, но все хорошие идеи поначалу бывают сырыми. Однако они прокладывали путь, и обычно в основе была догадка о том, что именно принесет успешный порядок: идея прав или свобод или определение того, каких именно рисков следует прежде всего избегать. История человечества напоминает на движение пьяного, так как люди учатся на своих успехах и неудачах, натыкаясь на стены, а затем пробираясь вперед, и редко следуют по прямой, однако встречаются моменты, когда на какое-то время становится почти возможно ясно разглядеть будущее.
Как выразился Джон Дьюи, каждый политический проект должен создать публику, которая сможет стать его автором. Из этого следуют противоречия и парадокс, который, как показал Жан-Жак Руссо, присущ любому по-настоящему демократическому изменению: мы хотим такую власть, которая уничтожила бы сама себя и передала бы свои полномочия народу. В этом смысле каждое приспособление в конечном счете приводит к разочарованию, поскольку власть никуда не девается. Но при этом делается большой шаг вперед.
Итак, какие разумные надежды мы можем питать? Представим, что кризис нашего времени проложит путь к новым приспособлениям, возможно, не в следующем году или даже не через десять лет. Но как они будут выглядеть? Какая подготовка потребуется? Какие новые общие институты и общие блага будут созданы? И какие вопросы они попытаются решить?
История создает множество возможностей, и сегодня возможны многие виды капитализма. Они включают в себя как новые мутации государственного капитализма, с ресурсами, принадлежащими суверенным фондам национального благосостояния, так и контркультурный капитализм с экологическими рабочими местами, как капитализм с множеством платежных средств, так и капитализм, создающий рынки для психологических состояний. Существует столько же пагубных, сколько и благоприятных возможностей, от возрождения милитаризма и автаркии до стигматизации меньшинств и углубления экологической катастрофы. Но уже сейчас можно разглядеть, как позитивные элементы объединяются в борьбе против спада. В почве настоящего всегда можно найти семена будущего. Это было верно и в 1900-х, и в 1940-х, когда творческие политические лидеры подхватывали и включали в свои программы идеи, витавшие в воздухе или внедрявшиеся в небольших масштабах.
Приходит отец домой, а его ребенок плачет. Отец спрашивает ребенка: - Почему ты плачешь? Отвечает ему ребенок: - Почему ты мне папа, а я не сын тебе? Кто же это плакал?
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
