Буддизм был первой крупной системой мышления, признавшей текучесть и непостоянство вещей. Будда предупреждал об опасности чрезмерной привязанности, обреченной на разочарование и страдание. Он не видел внутренней ценности в постоянных переменах: просто так уж устроен мир.
Капитализм — само воплощение изменения и первая система, выступающая за перманентную революцию и приветствующая мысль, что «все застойное и косное исчезает» (нужно отдать должное Карлу Марксу за выявление этого определяющего качества капитализма, но многие другие удачно присвоили эту гипотезу и свыклись с нею). Постоянные поиски ценности требуют разрушения старого, безжалостной бесчувственности, необходимой, чтобы закрывать и останавливать все непродуктивное, а также культивирования жадного стремления находить новые вещи или идеи, которые могли бы создавать ценность.
Однако, хотя капитализм и развивавшаяся вокруг него экономика зациклены на ценности, им недостает теории, которая объяснила бы, как должен меняться он сам. Есть множество теорий относительно того, как традиционное общество могло стать капиталистическим или как можно ввести свободный рынок в коммунистической экономике, но экономическая наука не в состоянии объяснить, что может возникнуть после этого.
Это величайший парадокс интеллектуальной жизни капитализма. Его теоретики могут долго и увлекательно рассказывать о том, как изменение может произойти внутри рыночной экономики, когда поднимаются и падают фирмы, как рождаются и умирают технологии и системы производства. Если экстраполировать нынешние тенденции, нетрудно показать, что глобальная экономика в 2050 г. утроится, уровень жизни в Китае почти приблизится к Соединенным Штатам, а запасы капитала у него будут даже больше. Авторы более изощренных прогнозов также могут указать на менее очевидную динамику и закономерности, например, показав, что на ранних стадиях развития энерго эффективность падает, чтобы затем снова вырасти, или что рабочая сила в Китае (и, вероятно, его темпы роста) упадут после 2020 г.
Но теоретики капитализма и экономическая наука почти не умеют описывать капитализм как живую систему, объяснять то, как он может переживать нелинейные изменения. Его защитники предполагали, что он является конечной точкой эволюции. Единственным будущим, которое они могли себе представить, был более широкий и глубокий капитализм, то, что Фридрих Хайек называл «каталаксией», то есть полностью рыночная экономика, общество, где все превращено в товар, которым можно торговать.
Таким образом, понимание долгосрочной динамики было оставлено на долю критиков. Они приняли вызов с энтузиазмом и, проявляя немалую фантазию, стали рассказывать о многочисленных лопатах, которыми капитализм выроет себе могилу. Либералы (и в XIX в., и сегодня) склонны были считать, что мировая история состоит лишь из двух этапов: первобытного и прогрессивного, при этом последний характеризуется постоянно расширяющейся свободой при представительской демократии и расширением рынков. Радикалы, напротив, были склонны считать, что история состоит из трех этапов. Два из них были те же, что у либералов. Но всегда постулировался еще и третий этап, представлявший собой дальнейшее движение в сторону социализма, коммунизма или исчезновения государства. Считалось, что три этапа естественным путем вытекают один из другого, по аналогии с ростом человеческого тела и предсказуемыми стадиями органического развития. Подразумевалось (по крайней мере, в более жесткой трактовке, которую избрал Маркс), что у людей нет другого выбора, кроме как быть наблюдателями этих великих изменений: «Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет»,— писал он. Они могут выбрать ускорение процесса перехода от одной стадии к другой, но не могут заставить историю свернуть с предопределенного ей пути.
В классическом марксистском изложении решающая роль отводилась технологии. Ей суждено было стать двигателем перемен, приняв революционный характер благодаря противоречиям, которые должны были возникнуть между силами производства, технологиями, используемыми на заводах, и производственными отношениями, которые управляли властными отношениями владельцев заводов и рабочих. Технологические изменения будут постоянно повышать производительность рабочих, но производственные отношения гарантируют собственникам львиную долю прибыли, делая пролетариат еще более нищим и несчастным, пока ему не представится возможность взбунтоваться. В пересмотренных теориях XX в. решающим фактором становится усиление (а в некоторых описаниях и пролетаризация) работников, связанных со знанием. В обоих случаях капитализм сам породит своих могильщиков.
Кризисы будут повергать систему в хаос, а затем устанавливать новый порядок. Маркс предсказывал падение нормы прибыли, которая ввергнет капитализм в еще более тяжелый кризис. Он станет жертвой перепроизводства, его склады будут завалены нераспроданным товаром (и только полвека спустя капитализм действительно испытал страшный кризис перепроизводства, известный как Великая депрессия). Его идеал конкуренции уступит место обширным монополиям: опять-таки сбывшееся предсказание, которое нашло свое воплощение в таких фигурах, как Джон Рок фелллер, лоббировавший устранение «расточительной конкуренции» (хотя в то время антимонопольное законодательство уверенно сдерживало эксцессы монополий). Финансовый капитал поссорится с промышленным. Неравенство усилится (и снова все так и случилось, когда соотношение доходов между 20% самых богатых и 20% самых бедных выросло от 5:1 до 75:1). «Резервная армия» безработных, людей, которых не допускали к труду, чтобы «поощрять остальных», сохраняя давление на заработную плату и условия труда, еще больше обозлилась.
В сравнении с другими прогнозами, которые, в общем-то, представляют собой не слишком высокую планку, прогнозы Маркса были не такими уж неточными. Но он неверно истолковал способность капитализма отвечать на угрозы и давление, как и то, насколько успешно он может способствовать расширению благосостояния, а также его росту. То, что такое распределение благосостояния было зачастую навязано ему бастующими рабочими или реформистскими правительствами,— один из парадоксов истории. Если бы капитализм был предоставлен самим капиталистам, от него, вероятно, не осталось бы и следа. Вместо этого капиталистов силой заставили заняться спасением самих себя.
Не утратили актуальности и многие глубинные составляющие марксовского описания перемен. Он указывал на то, что капитализм будет меняться именно из-за особой смеси прогрессивной власти и жестокости. Последняя приведет к столь сильному отчуждению рабочих, настолько лишит их идентичности и привязанностей, что они в конечном счете откроют и воплотят «истинную человечность через исторически навязанную социальную наготу».
Вместо этого рабочие не только нашли идентичность, но и получили разумные зарплаты, а также право голоса и уважение. В результате марксизм был оттеснен на периферию, к протестным партиям или в умиротворенные академические дискуссии теоретического марксизма, слившегося с абстракциями теории литературы, став, как выразился философ Жак Деррида, призраком. Ведущие марксистские страны мира, Китай и Россия, стали завзятыми государственными капиталистами, отчасти потому, что сам марксизм породил такие мрачные отражения реальных рынков, как система блата в СССР.
Однако марксистский метод определения динамических нестабильностей, противоречий и конфликтов остается мощным инструментом для понимания изменений. Мы не можем подступиться к идее мира после капитализма или даже эволюционировавшего капитализма, если сначала не укажем места, в которых общества и экономики проверяются на прочность, переживают травму или разрушаются.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Еще один фактор — демография. Согласно некоторым подходам, капиталистическая меритократия приведет к неуклонному ослаблению стимулов иметь детей, жертвуя доходом и удовольствием ради непрерывного труда семейной жизни. Отсюда резкое сокращение рождаемости но всей Европе и среди белых американцев, оказавшейся на уровне, который уже нельзя компенсировать. Также имеются ясные данные, указывающие на то, что темпы роста глобальной экономики снижаются с той же скоростью, что и число детей. Сокращение числа детей с пяти до двух, на которое в Великобритании ушло 130 лет (1800-1930 гг.), в Южной Корее произошло за 20 (1965-1985 гг.), а в других местах может пройти еще быстрее (в Иране количество детей в семье упало с 7 в 1984 Г. до 1,5 В 2010 г.).
В какой-то момент соответствующий демографический дисбаланс угрожает подорвать договор между поколениями, от которого зависит любое общество или экономика, поскольку растущая группа пожилых людей будет требовать все больше от сокращающейся группы трудящейся молодежи. Этот спор снова возвращает нас к лакмусовой бумажке ответственности — к нормам сбережений. То, что эта норма упала почти до нуля, тогда как, для того чтобы справиться со старением, она должна приближаться к 30%,—яркий симптом капитализма, потерявшего способность защищать свое собственное будущее. По иронии судьбы Китай, несмотря на высокую норму сбережений, возможно, находится в еще большей опасности, поскольку политика одного ребенка превращает страну из молодой в старую быстрее, чем когда-либо прежде в человеческой истории. Политика одного ребенка могла гарантировать более сильную родительскую привязанность к ребенку, но в определенном смысле она порождает обратный результат, когда сегодня молодые китайцы оказываются перед перспективой содержать не только двух своих родителей, но еще бабушку и дедушку.
Согласно уточненным прогнозам ООН 2008 г., темпы роста населения сокращаются и, в конечном счете, станут отрицательной величиной, как это уже произошло в Японии и некоторых других странах. В этом случае население планеты вскоре начнет сокращаться, радикально обратив вспять несколько столетий роста, так что, по основным прогнозам, население планеты вернется к цифре менее б миллиардов. Никто не может с уверенностью сказать, как будет выглядеть экономика после долгого периода снижения численности населения, но есть все основания ожидать, что она будет стремиться избегать конфликтов, обид и давления, истощая капитал, а не наращивая его.
Еще одно течение в критике подчеркивало уязвимость капитализма перед успехом. Невероятный рост производительности в промышленном производстве странным образом приводил к сокращению его доли в ВВП. Чем успешнее та или иная отрасль, тем меньше ее видно, по крайней мере с точки зрения статистики. Сектор, основанный на технологиях, цена которых каждый год сокращается в 2 раза, должна будет удвоить свои рынки, чтобы не потерять отвоеванное. Экономика, в которой полно вещей, удивительным образом понизила статус их производителей. Япония и Германия по-прежнему имеют производственные отрасли, которые составляют одну пятую их экономики. Но они являются исключениями среди развитых экономик. В большинстве из них производство сократилось, до 13% ВВП в Великобритании (по сравнению с 35% в 1960 г.), чуть опережающей Францию и Соединенные Штаты с их 12%. В результате подъема продуктивности в производственном секторе (при помощи аутсорсинга) экономики стали еще больше зависеть от сферы услуг, которые по природе своей растут медленнее, В ней тоже бывают скачки продуктивности, а крупные инвестиции в телекоммуникации и логистику в 1990-х гг. привели к скачку продуктивности в розничной торговле (примером чего может быть Wallmart) и в банковском деле (замена филиалов банкоматами). Но большая часть экономики услуг едва ли когда-нибудь сможет добиться радикальных прибылей, вроде тех, что были получены в информационной технологии и в промышленном производстве. Отсюда аргумент — в долгосрочной перспективе темпы роста обречены снижаться, и чем быстрее капитализм развивается, тем быстрее он отрезает свои собственные источники роста.
Всему этому соответствует слабость в сфере потребления. Капитализм добился невероятных успехов в удовлетворении по крайней мере некоторых материальных нужд. В развитых экономиках голодающих и бездомных немного. Материальное изобилие и избыток стали проблемами: ожирение, алкоголизм, азартные игры и наркотическая зависимость — пороки процветания (хотя они обычно сильнее бьют по относительно бедным). Успешно удовлетворив материальные нужды людей, капитализм окажется в опасности, если затем они потеряют интерес к тяжелому труду и зарабатыванию денег, а вместо этого перейдут на консультационную работу в стиле нью-эйджа, пропуск лет в трудовом стаже в середине жизни и трехдневные выходные. Если люди пожертвуют деньгами ради времени, работой ради досуга, источники жизнеспособности системы иссякнут. Что может значить промышленная цивилизация без промышленности?
Еще в 1930 г Джон Мейнард Кейнс рассмотрел эту возможность и предсказал следующее:
Я утверждаю, что при отсутствии больших войн и значительного роста населения экономическая проблема будет решена или по крайней мере близка к решению в течение ближайших ста лет. Эго означает, что экономическая проблема не является — если мы бросим взгляд в будущее — неотъемлемой проблемой человечества.
Экономическая проблема, которую он имел в виду,— это проблема материального удовлетворения; она и в самом деле была решена в большей части мира, где сейчас нет недостатка в пище, жилье и энергии для всех. Постоянная проблема — это вопрос о том, как жить, как наилучшим образом распорядиться дефицитным временем.
Это парадокс наиболее оптимистичных описаний будущего капитализма. Мейнстримные прогнозы предсказывают, что за следующие 40 лет доход Китая вырастет в ю раз и даже в США и Европе доход на душу населения удвоится. Если это правильные прогнозы, актуальное сопротивление пресыщению и излишествам проявится еще ярче. Медленная еда, добровольная простота и органический образ жизни распространились от состоятельных меньшинств на более широкие слои населения, и уже есть признаки реакции против излишеств консюмеризма в Китае (подобно тому, как они появились в Японии у поколения большого послевоенного подъема). На это противоречие капитализм может ответить только истеричным инвестированием в создание новых нужд, подстегиваемых тревогами по поводу статуса, красоты или массы тела, что приведет к извращенному результату, делающему развитый капитализм более нездоровым в психологическом плане, чем его более бедные варианты. Опять-таки, поддержание такой стратегии выживания может стать слишком затратным, лекарство может оказаться хуже самой болезни.
Все описания саморазрушительных тенденций капитализма меркнут перед экологической критикой. Многие цивилизации прошлого — от первых городов Месопотамии до городов майя — разрушали окружающую среду, от которой зависели. Порой это происходит так медленно, что люди едва замечают, что им приходится все дальше ходить за пищей и водой. Поскольку они узники собственных ошибочных представлений, им трудно диагностировать свои проблемы, тем более что-то с ними сделать. А потом, когда будет уже слишком поздно, экологическая катастрофа наложится на какой-нибудь конфликт и поставит некогда гордую цивилизацию на грань выживания. Цивилизация майя, например, как сегодня считают, пала под действием ряда факторов, среди которых — перенаселенность, засуха и социальный конфликт.
В современных версиях этой истории свою роль играет и слепота: коммунизм пал, потому что не позволял ценам сказать экономическую правду, а капитализм падет, потому что не даст ценам сказать экологическую правду. Это сложная правда, потому что интенсивность углеводородных выбросов в мире снижается на 0,7% в год. Но если население растет примерно теми же темпами, а часто наблюдается и резкий рост ВВП, итоговый эффект — ускоренное истощение окружающей среды. «Всемирная сеть экологического следа», опираясь на работы Стокгольмского института окружающей среды, утверждает, что сейчас мы используем эквивалент 1,5 планеты. Возможно, мы обречены подобно нашим предшественникам, потому что наши институты, обладая когнитивной способностью понимать происходящее, не имеют возможности что-либо изменить, тогда как институтам, которые могут что-то изменить, не хватает когнитивных способностей, чтобы найти выход. Предшествующее поколение экологических критиков попало впросак: когда Римский клуб опубликовал свою знаменитую книгу «Пределы роста» (1972), утверждая, что мир скоро истощит все ресурсы, его критики показали, что он сильно недооценил влияние технологий и инноваций. Затем критики были реабилитированы, а экологический пессимизм преодолен. Но капитализм не сможет всегда, как Гудини, ускользать из ловушек, в которые он сам себя загоняет.
В этой динамике почти всегда повторяется то, с чем мы знакомы по миру природы. Эволюция может стать движущей силой гонки вооружений между хищниками и добычей, Но вскоре хищники приобретают тенденцию к самоуничтожению. Если волки съедают слишком много овец, они останутся голодными, когда поголовье овец сократится (явление, математически выраженное в уравнениях Лотки-Вольтерра). Крупные хищники оказываются особо уязвимыми из-за исчезновения относительно крупной добычи (а как только снизится число хищников, «пищевой каскад» прокатится по всей экосистеме).
Сменяющие друг друга кризисы капитализма интерпретировались как кризисы сверх эксплуатации: слишком интенсивное использование пахотной земли ведет к песчаным бурям; слишком сильная эксплуатация рабочих — к бунтам; а слишком сильный упадок природы в конечном счете разрушает биосферу, от которой зависят наши жизни.
Однако, возможно, не слабее экологических аргументов и утверждения, что капитализм обречен на крах или распад также и в культурном отношении. Поколение назад американский социолог Дэниел Белл написал один из лучших и наиболее оригинальных диалектических анализов, по духу отвечавших методу Маркса. По мнению Белла, особенно выделяются «культурные противоречия капитализма». Капитализм опирается, утверждал он, на фундамент морального долга и на обязательства, которые он совсем не поддерживал. Он требует от людей, чтобы они много трудились, шли на жертвы, откладывали удовлетворение желаний и сберегали деньги, даже если не дождутся от этого выгоды. Но культура современного капитализма склонна разрушать именно эти традиционные нормы. Поощряя непрекращающееся внимание к собственному интересу, поддерживая стяжательство как суть человеческой природы и утверждая, что потребление отныне — самая надежная дорога к счастью, капитализм подорвал готовность тяжело трудиться, завещать наследство детям или избегать чрезмерного гедонизма, хотя все это были источники капиталистического успеха. Корпорация зависела от тяжелого труда и отложенного удовлетворения — армии людей, готовых мириться с тем, чтобы каждый день тянуть лямку в надежде на будущую награду, которые испытывали ощущение комфорта от стабильности и от порядка больших структур, дававших им крупицы уважения. Но капитализм ознаменовал начало культуры, которая ценила вечное сейчас — удовольствие и путь наименьшего сопротивления. Индивидуализм входил в противоречие с ответственностью, а демократия еще больше все усугубляла, поощряя нездоровое распространение ощущения, будто людям полагается благосостояние, а платить за него необязательно.
Дэниэл Белл имел в виду контркультуру 1960-1970-х гг., которую он считал безвкусной. Дети людей из корпораций 1950-х пристрастились к наркотиками, свободной любви и рок-музыке, а порой начинали заниматься нарциссическими поисками самих себя, благодаря которым надеялись обрести смысл (а вместо этого часто находили собственную весьма разочаровывающую личность). Во Франции в тот же период лидеры бизнеса и комментаторы были обеспокоены новой «аллергией на труд», которой оказалась поражена огромная часть молодежи. Через несколько лет после появления работы Белла еще более ярким примером стала Япония 1990-х гг.: подростки-лентяи преспокойно отвергли лояльную трудовую этику своих родителей, которая внесла такой большой вклад в создание экономического чуда. Они предпочли секулярный гедонизм манги и кроссовок, Walkman, а позднее iPod. Их стали называть «shin jin rui» — новой породой людей. Несколько иначе позднейшие поколения в Соединенных Штатах также подтвердили взгляды Белла — в поведении не столько хиппи, сколько среднего класса, В период 1950-1990-х гг. норма личных сбережений составляла в среднем 10,5%, а самым низким уровнем был 7,5%. Осмотрительность и ответственность означали жизнь по средствам и откладывание денег для ухода на пенсию или на обучение детей в колледже. Но к 2006 г. чистая норма сбережений стала отрицательной, что указывает на раздутые кредиты и на то, что население больше не способно контролировать свои траты.
Белл, однако, не исследовал некоторые из самых важных культурных противоречий капитализма. Снова и снова на протяжении всего прошлого столетия мощнейшие экономические институты высказывали беспокойство по поводу того, что вследствие процветания самые способные и образованные дезертировали, отвергали капиталистический труд ради занятий искусством или работы в государственном секторе или же полностью уходили с рынка из-за неловкости и стыда, которые вызвали у них роли, предлагаемые им этим рынком. В прошлые века аристократы считали торговлю и производство недостойным занятием, несовместимым с достоинством и самоуважением, но здесь к подобным выводам пришли сливки современной меритократии. Тревога достигла своего пика в 1960-х гг., когда Марвин Боуер, директор McKinsey и президент Гарвардской школы бизнеса, высказал мнение многих, пожаловавшись на «слабую привлекательность бизнеса для элит».
Когда по западному миру прокатились стихийные забастовки, каждый смог увидеть бунтующих рабочих производственных линий, сравнив идеологию свободы в потреблении с реальностью подчинения на работе. Но их гнев гораздо больше, чем в предшествующие эпохи, находил отклик у их менеджеров, воспитанных на культуре грубоватого равенства, в которой демократия и самоопределение рассматривались как самоочевидные блага. Но внутри компании им полагалось вести себя деспотически. Капитализму снова не хватало логики.
Оглядываясь назад, интересно понять, что произошло. В некоторых случаях более жесткая рыночная дисциплина положила конец жалобам. Рабочим был дан выбор между тем, чтобы, наступив на горло собственной песне, вернуться к работе, и тем, чтобы присоединиться к очередям безработных, которые в 1970-х гг. стали длиннее. Бунт был непозволительной роскошью, когда, как сказал, по слухам, Фидель Кастро, единственное, что было хуже эксплуатации многонациональным капитализмом, так это отсутствие эксплуатации многонациональным капитализмом. Большая часть физического труда стала жестко контролироваться, проверяться и оговариваться, чему очень помогло новое поколение технологий, которые могли тщательно отслеживать производительность в реальном времени. Но на верхнем уровне рынка труда бизнес дал совершенно иной ответ. Элитным работникам когнитивного труда те же самые технологии предложили перспективу увеличения автономности и креативности. Реальность повседневной жизни в большом бизнесе могла оставаться такой же иерархической и бюрократической, как и раньше, но теперь по крайней мере существовала официальная вера, которую проповедовали фигуры вроде бизнес-автора Тома Петерса, изображавшие мир жизнерадостного освобождения, в котором индивид может безраздельно властвовать, находя полное выражение своим страстям. Жалобы предшествующих поколений несогласных абсорбировались и встраивались в новый гибрид, в котором изменение, текучесть и даже отсутствие гарантий считались достоинствами, все больше акцентировались внутренние, а не внешние мотивации труда вслед за предшествующим поколением психологов, работавших над тем, чтобы очеловечить рабочее место на заводе и в офисе.
Согласно Беллу, моральное основание капитализму и большую часть мотивов, заставлявших тяжело трудиться и тянуть лямку в заводском цеху, страдать от корпоративной бюрократии и карьерных разочарований, давала религия. Но порой религия могла играть за обе стороны культурных противоречий. Экономическая система, уходившая корнями в тяжкий труд кальвинизма, рисковала в итоге остаться с идеалами консультантов по мотивации, дневного телевидения и церковных мега пастырей, ведь многие из этих бестселлеров из разряда «помоги себе сам» проповедовали привлекательную идею: вы можете получить все что угодно, если будете твердо верить и отрешитесь от любых сомнений. Визуализация возможностей ведет к их осуществлению и делает вас богатым. Самые радикальные проводники позитивного мышления брали элементы истины — например, то, что люди с оптимистическим складом характера добиваются большего, чем пессимисты,— и превращали их в культы, в которых ни в коем случае нельзя сомневаться. Такие индустрии фанатичной позитивности имеют странный побочный эффект, поскольку подразумевают, что любая неудача — вина индивида, результат недостатка веры. Но кроме этого они разрушают мотивацию, позволяющую не отступаться от тяжелого туда, который обычно является предпосылкой успеха в жизни или в работе.
Эта позитивность имеет особенно интригующее значение для капитализма. Капитализм по природе своей оптимистичен. Он обусловлен готовностью инвесторов вкладываться в вещи, которые будут работать, и миллионами вкладчиков, доверяющих незнакомцам больше, чем своим матрасам. Каждое крупное бизнес-предприятие и каждая новая технология зависят от «прыжка веры». По определению, не может быть полной уверенности в том, что что-то радикально новое добьется успеха. И поэтому капитализм институциализирует дух авантюризма, отправляясь на поиски новых земель, завоеваний и спрятанных богатств и восхищаясь теми, кому удается их найти. Он добивается успеха, когда бьющий через край оптимизм преодолевает робкую осторожность. А когда оптимизм рассеивается, экономика застывает. Банкиры учатся говорить «нет». Капиталистический оптимизм — полная противоположность осторожности и трезвости. Есть опасность, что со временем он, подкрепившись массовой культурой, ослабит осторожность и трезвость, укорененные в повседневных добродетелях семьи.
Подобные культуры могут двигаться циклично — с периодами роскоши и лени, сменяемыми периодами, когда ценятся простота, подлинность и настоящая жизнь. Как выразился Джордж Оруэлл, мы стремимся избегать легкости, которой жаждем. Какая-то часть нас самих испытывает дискомфорт от комфорта, вероятно отбрасывая нас назад в те времена, когда избыточная легкость могла заставить нас потерять бдительность и пасть жертвой саблезубого тигра.
Многие циклические закономерности такого типа накладываются на более линейные закономерности экономического роста и технологического прогресса. Для наших целей, возможно, особенно важны те, что касаются творчества и хищничества. Им посвящено не так много теорий, но наблюдались они часто. Циклы креативности, по-видимому,
следуют вполне четкой закономерности. Они обычно включают в себя первую фазу открытости и возможностей, когда новые идеи переживают расцвет и всеми приветствуются. За этим следует этап рутинизации, на котором новые идеи осуществляются на практике и институциализируются. Через некоторое время начинается фаза разложения и стагнации. Наконец, после кризиса или потрясения система возвращается к открытости. Такой паттерн можно, например, найти в теории «продуктивных жизненных циклов». Связанная с этим модель встречается в работах К. С. Холинга, первопроходца исследований жизнестойкости. В экологических системах периоды внешней оптимизации (когда все находит свою нишу) обычно бывают неустойчивыми и сменяются периодами творческого разрушения с выделением лишней энергии, которые создают возможности для хищников и паразитов, а потом возвращаются к порядку.
Эти циклы созидания пересекаются с циклами хищничества. Экспансивная культура творческих периодов открывает больше возможностей для хищников, когда ограничения снимаются, что поддерживается духом либерализации и свободы. Но хищники часто заходят слишком далеко и считаются виноватыми, когда начинается кризис. Переусердствовав, они уничтожают свою добычу и в итоге вредят самим себе. Меры, принимаемые под давлением кризиса, обычно сдерживают их правилами и ограничениями. Эти закономерности много раз описывались и моделировались в мире природы, но их можно найти также и в истории. Многие историки выявляли разные циклы: когда государства слишком усердствуют и вводят слишком высокие налоги, подталкивая тем самым население к бунтам; когда элиты забирают слишком много, пока что-нибудь не дает сбой; когда крестьяне слишком интенсивно возделывают землю и в итоге получают пыльные бури.
Но сначала я обращаюсь к более обширному аппарату для осмысления перемен, в который могут быть вписаны и те и другие.
Как изменить систему
В трилогии Тома Стоппарда «Берег утопии» Герцен советует своему сыну и публике плыть к берегу утопии, но не воображать, что можно найти истинный рай на земле. Я указал некоторые изобретательные утопии и идеи, которые могли стать альтернативой капитализму.
Я также описал некоторые из динамических особенностей капиталистических систем, которые постоянно вносят в них дисбаланс. Но могут ли эти свойства сложиться друг с другом, чтобы вызвать изменение в системе или изменение самой системы? Что заставляет все общество, а не только тех, кто находится в зонах эксперимента, решать, что ему следует двигаться дальше? Как побеждают разного рода хищников?
Такого рода перемены редки, но известны. Мы сразу же можем вспомнить переходы к демократии, от рыночной экономики к коммунизму, а затем от коммунизма в рыночной экономике. В каждом случае и хищнические элиты, и хищнические системы переживали трансформацию, а изменения сопровождались очень яркими событиями: огромными толпами, собиравшимися на городских площадях; грандиозными речами, встречаемыми радостными эмоциями и страхом; водоворотом, который делал неизвестных людей знаменитостями, а знаменитостей повергал в забвение. Иные изменения осуществлялись постепенно: создание государств всеобщего благосостояния, обобществление здравоохранения, консюмеризм, приватизация и дерегуляция. А третьи все еще остаются частичными и потенциальными — например, переход к экономике замкнутого цикла.
Существует немало работ, посвященных тому, как происходят изменения, и многие пытались создать единую «теорию изменений». Есть веские причины того, почему мы хотим это знать. Без теории изменения наши усилия улучшить положение вещей могут оказаться тщетными — попытки изменить то, что изменить нельзя, сделать быстро то, что делается медленно, или, наоборот, сделать медленно то, что делается быстро, не могут не принести нам разочарование. Все хотели бы найти точку опоры, единый ключ к любым изменениям. Большинство работ, посвященных изменениям, любят фокусироваться на героическом лидере или какой-то панацее, из которых вытекает все остальное. Таким рычагом может быть технология (например, стремя или противозачаточная таблетка) или человек вроде Наполеона или Генри Форда. Но даже если подобные объяснения могут показаться убедительными, когда мы описываем изменения ретроспективно, они мало чем помогут тем, кто хочет добиться изменений. Как сказал Карл Поппер, «наиболее интересные аспекты исторического развития не повторяются то, что мы можем предсказывать затмения, не дает оснований считать, что мы можем предсказывать революции».
И действительно, все попытки найти единую теорию изменений обречены на провал. Как показывают многие теории, описанные ранее в этой статье, изменения происходят разными путями в разных областях — от семей и потребления до правительств и технологий. Было бы удивительно, если бы у всех них была общая форма, тем более что люди учатся (по крайней мере, какое-то время — как сказал Гегель, «уроки истории заключаются в том, что люди ничего не извлекают из уроков истории»). Ритмы изменений очень разные, например, для медленно развивающихся, капиталоемких энергетических инфраструктур, политических конституций, сексуальных норм или моды. А поскольку изменения всегда предполагают конкуренцию и конфликт между новичками и ветеранами, а также между хищниками и добычей, то, что сработало в одной ситуации, может не сработать в другой.
То, что я здесь предлагаю,— не единая теория изменений. Это учитывающее множество различных аспектов описание, позволяющее нам лучше понять то, что придет после капитализма, которое я начинаю с двух простых вопросов: почему большую часть времени все остается без изменений и почему в какой-то момент вещи меняются?
Четыре силы консерватизма
В большинстве систем изменения обычно скромные. При прочих равных условиях жизнь повторяется. В эволюции успешные мутации очень редки. Ритмы типичного дня, рутина сна, еды, путешествий или работы показывают, что для нас важны привычки, а дети наблюдают за повторением у родителей и копируют их. Люди креативны и любопытны, однако наше состояние по умолчанию — лень, и мы обычно ищем легких, а не тяжелых путей. Вот почему институты тоже строятся на повторениях и закономерностях, которые меняются через постепенное накопление: начальная школа, завод и магазин выживают, только адаптируясь, а не меняясь. Когда происходят изменения, мы обычно начинаем с отдельных шагов, а не с рывков. Инновации редко бывают радикальным «выходом за привычные рамки», хотя и могут казаться таковыми издалека. Гораздо чаще они представляют собой сочетание накапливающихся мер.
Причиной являются не только недостаток воображения, лень или догма, хотя они тоже играют свою роль. Просто для инерции есть основания, которые должен понимать любой реформатор. Первая причина того, почему вещи стремятся не меняться и почему каждая хищническая система может сохраняться довольно долго,— это эффективность. Внутри системы, будь то индустрия, школа или город, со временем многие разрозненные элементы «оптимизировались» друг к другу: они притерлись и приспособились, подобно тому как люди прокладывают самые удобные тропинки через поля или парковки. Практические детали работы бизнеса, обучение профессиям и вознаграждения, которые эти профессии приносят, медленно меняющиеся формы организации семьи и миллион других способов формирования повседневной жизни — все это эволюционировало небольшими шажками, когда разные составляющие соединялись друг с другом. Это, безусловно, верно в отношении капитализма как формы жизни. Каждый из таких элементов, как идея личного кредита, массовая реклама, завод, представление о почасовой или годовой заработной плате, эволюционировал постепенно, прерывисто. Со временем люди все увереннее пользовались этими инструментами, но вместе с тем и сами инструменты становились все более полезными.
Любой новый подход, как бы хорошо он ни был проработан, может показаться совершенно неэффективным в сравнении с тонкими взаимосвязями наличной социальной или экономической системы. Когда в 1880-х гг. впервые появились автомобили, они был неэффективны почти по всем стандартам. Как способ передвижения из точки А в точку Б они были ненадежными и дорогими. В практическом контексте они оказывались еще более неэффективными — они совершенно противоречили экологии конюшен и лошадиных ярмарок, извозчиков и людей, вооруженных лопатами, чтобы убирать монументальные кучи лошадиного навоза. Только настойчивость изобретателей и автомобилистов, вдохновленных мечтой об автомобиле, помогла технологии продвинуться и достичь того состояния, когда она могла предложить эффективную альтернативу лошади и телеге.
Эти закономерности еще ярче проявляются в энергетике, жизненном токе промышленного капитализма. Энергетические системы медленно строятся и медленно меняются, потому что требуют соединения большого количества вещей. Нефтяная экономика нуждается не только в разведке нефтяных месторождений, нефтяных скважинах, перерабатывающих предприятиях и системах распределения, но и в машинах, работающих на нефти, и в навыках, позволяющих сделать работу нефти эффективной. Любая конкурирующая технология, сколь бы привлекательной она ни казалась, начинается с весьма ощутимых неудобств, потому что ей недостает этих дополняющих ее факторов.
Даже государственные сектора, крайне неэффективные во многих отношениях, выстраивают свою собственную логику: как военные базы в бывшем Советском Союзе, поддерживавшие местные экономики, или как обширные американские тюрьмы, построенные в 19801990-х гг. и делавшие то же самое. Чтобы та или иная система изменилась, требуется общее признание того, что она перестала быть эффективной и что все ее достоинства меркнут перед ее куда более значительными недостатками.
Вторая причина трудности перемен — влияние групп интересов. В любой успешной социальной или экономической системе большинство делают большие ставки на стабильность. Хищники защищают свои привилегии, будучи искренне убеждены в том, что людям, за счет которых они живут, без них будет хуже (значительная доля верхнего 1% в любом обществе убеждена, что 99% извлекают выгоду из их успеха). Риски, связанные с изменениями, кажутся большими по сравнению с выгодами сохранения существующего порядка — и это в одинаковой степени относится как к фермерам, с тревогой взирающим на новые способы ведения сельского хозяйства, так и к менеджерам, реагирующим на глобализацию, или государственным чиновникам, столкнувшимся с новой системой, при которой их труд будет оплачиваться в зависимости от качества. Многие инвестировали время и деньги в прошлые практики, от которых они не хотят отказываться или которые не хотят растаскивать по частям. В стабильных обществах самые острые конфликты заминали или улаживали при помощи компромиссов — еще одна причина бояться перемен, которые могут заставить их снова выйти наружу. Между тем группы интересов, являющиеся главными бенефициантами статус-кво, научились пользоваться системой в свое удовольствие и представлять себя незаменимыми. Капитализм смог закрепиться в обществах, когда уже сложившиеся мощные группы интересов увидели, что могут выиграть больше, чем проиграть, — например, когда землевладельцы XIX столетия стали производителями товаров или когда коммунистические чиновники конца XX в. поняли, что могут разбогатеть.
Третий фактор — это психика. Любая социальная система застывает в умах людей в форме допущений, ценностей и норм. Чем более эффективной кажется система, предоставляющая людям безопасность и процветание, которых они жаждут, тем сильнее укореняются ее характеристики и тем больше они становятся частью чувства идентичности этих людей. Стабильность порождает инерцию, потому что кажется, что система указывает людям внутри нее, что делать и что считать правильным. Как писал Йозеф Шумпетер, «социальные структуры, социальные типы и взгляды, подобно монетам, не стираются быстро. Однажды возникнув, они могут существовать столетиями». Мы уже видели, как часто хищнические идеологии удерживались не только среди победителей, но и среди неудачников, соглашавшихся с тем, что нет ничего неестественного в том, что они бедны и беспомощны, тогда как другие — миллиардеры. Однако ментальности меняются, и одна из самых ярких историй индустриализации документально подтверждает, как они меняются, зачастую силой: чтобы люди сначала стали послушными и дисциплинированными работниками, а потом — активными потребителями. От них не отставали политики, поскольку задача правительства по большей части как раз и состоит в том, чтобы формировать мысли людей и их взгляды на то, что является благом и злом, законным и незаконным, справедливым и несправедливым, своим и чужим.
Четвертый фактор, препятствующий переменам,— отношения. Личные отношения между влиятельными людьми в системе создают дополнительный стабилизирующий фактор в форме социального капитала и взаимных обязательств. Реальные рыночные экономики приводят в действие сети связей и услуг, от гольф-клубов до саун, а также более явные взаимодействия. Точно так же работа правительства почти всегда основана на личных отношениях, которые могут оказаться важнее формальных организационных схем: эти сети услуг и долга могут быть крайне важны для обеспечения движения в стабильной системе, но они также, скорее всего, будут серьезно препятствовать радикальным переменам, которые приведут с собой новичков. Большинство предпочитает не раскачивать лодку и избегает репутации возмутителя спокойствия: если говорить то, что на самом деле думаешь, можно оказаться в социальной изоляции.
Все эти силы образуют огромные помехи для изменений, и всех их можно встретить в любой реальной капиталиста ческой экономике. Несмотря на приверженность изменениям, которая вдохновляет предпринимательство, капиталистические экономики привязаны к стабильности. Они пытались оптимизировать организацию, к примеру, найма людей на работу или пенсионной системы в ходе длительного процесса взаимного приспособления. Мощные группы интересов консолидировали свои ставки в системе — и не только банкиры и другие получатели сверхприбылей, но и люди с пенсией или постоянной работой. Рынок стал попросту частью нашего образа мысли: само собой разумеется, что компания, терпящая убытки, должна уволить работников; само собой разумеется, что дороги в городе окружены рекламными щитами; естественно, что в вечерних новостях рассказывается, как изменился курс нашей национальной валюты, с точностью до долей процента. И личные отношения не дают рынкам распасться: как еще объяснить огромные инвестиции в конференции, общение лицом к лицу в мире, в котором технологии должны были бы сделать их устаревшими?
Вместе эти четыре силы объясняют, почему системы устроены так, как они устроены, и почему правила принимают такие формы, какие принимают. И поскольку идеи и интересы развиваются вместе, невозможно сказать, что правит миром: правят и те и другие, но только потому, что мобилизуют друг друга.
Магнетическая притягательность того, что есть, в противопоставлении тому, что может быть, помогает людям игнорировать или отвергать глубинные стратегические проблемы демографии, продуктивности или экологии. Как выразился немецкий философ Артур Шопенгауэр, новые истины поначалу игнорируют, затем оказывают им яростное сопротивление и только позднее начинают считать их самоочевидными. Действительно, изменения возможны, только когда люди меняются. (Пословица гласит: «Если не можешь изменить людей, поменяй людей».) Классический анализ изменений в науке, проведенный Томасом Куном и сделавшей более 40 лет назад популярной идею парадигмы, применим и к другим формам жизни. Кун показал, что даже во внешне рациональном мире науки лучшие теории не вытесняют худшие автоматически. Данных и фактов недостаточно. В самом деле, когда существующие теории терпят неудачу, естественная реакция — начать еще интенсивнее трудиться над тем, чтобы заставить теорию работать. Существующие теории должны потерпеть очевидный провал в широких масштабах, а их приверженцы вынуждены либо умереть, либо все бросить, прежде чем новая теория займет их место. Мы должны почувствовать себя голыми и незащищенными, прежде чем согласимся надеть незнакомую новую одежду.
Эта проблематичность перемен бросает вызов всем реформаторам. Именно по причине того, что в человеческих обществах так много взаимосвязанных элементов адаптируются друг к другу, любое радикальное изменение, скорее всего, приведет к ухудшению показателей в краткосрочной перспективе, даже если затем они вырвутся вперед в долгосрочной перспективе. Те, кому выгодно прекращение хищничества, могут сначала потерпеть убытки, прежде чем получат прибыль. Новым моделям требуется время, чтобы оптимизировать свои показатели и адаптироваться к окружающей их среде. Те, кто писал о переменах (от Йозефа Шумпетера в 1930-х гг. до Дональда Шона в 1970-х гг. и Амитая Этциони и Клея Кристиансена в 1990-х гг.), подчеркивали этот тезис: реформаторы и новаторы должны не терять самообладания и держаться за своих сторонников в тяжелые переходные периоды, когда может показаться, что дела идут хуже, а не лучше.
Итак, как же вещи могут измениться? В обществах и экономиках постоянно происходят некоторые виды изменений. Современные капиталистические общества уникальны в том, что выделяют лишь скудные ресурсы на открытия — на научные разработки и исследования, искусство, исследование границ нового. Такие исследования всегда приводят к подрыву, которым сопровождаются инновации: например, к неудаче, сопровождающей большинство новых идей, к разрушению и утрате прежних навыков и рабочих мест, сопутствующим формированию других успешных навыков и рабочих мест,— подобно тому, как яблоко с древа познания, съеденное Адамом, нарушило функционирование предшествующего оптимизированного общества. Но по-настоящему радикальные перемены происходят, только когда все четыре из важнейших помех изменениям устраняются или, говоря языком диалектики, натыкаются на противоречия, достаточно острые, чтобы разрушить их.
Что движет переменами?
Во-первых, что превращает эффективность в неэффективность? Мы уже рассматривали многие из динамических факторов, которые могут этому способствовать — от последствий демографии и производительности до воздействия нового знания. Причины могут быть внешними (усиливающаяся держава по ту сторону границы) или внутренними (истощение ресурсов).
Проблемы можно почувствовать на многих уровнях. В бизнесе лакмусовой бумажкой является прибыльность, редкие моменты по-настоящему систематических перемен отмечены драматическими разрывами между падающей рентабельностью ветеранов и огромными прибылями новичков, в особенности когда, подобно Дж. II. Моргану или Биллу Гейтсу, они привносят радикально новые модели производства, организованные в виде временных монополий. Для экономики в целом симптомы кризиса—медленный рост, падающие прибыли и финансовые неудачи. Это, в свою очередь, затрудняет сбор налогов государством и легитимацию им своих действий. Политическим партиям становится труднее завоевывать голоса избирателей. Замедление роста начинает затем обострять конфликты и нетерпимость. Европа 1930-х гг. и Соединенные Штаты 1970-х гг. могут послужить предупреждением: когда показатели системы ухудшаются, люди становятся злее, ищут козла отпущения и понимают, что должны ожесточеннее бороться за кусок уменьшающегося пирога.
Эти кризисы продуктивности также проявляются в личном стрессе, который испытывают миллионы, когда видят, как лелеемые ими ценности и нормы не находят подтверждения в опыте. Именно поэтому, хотя люди и научились отмахиваться от неприятных результатов и избегать «когнитивного диссонанса»,— а обычно элиты стремятся контролировать табуированные идеи,— в какой-то момент они признают, что статус-кво не может сохраниться. Когда это происходит, каждая из сил, участвовавшая в поддержании стабильности, начинает разваливаться.
Кризисы эффективности — это неизменно кризисы интерпретации, и в периоды падения производительности одним из мест самой ожесточенной борьбы являются определение и категоризация эффективности. Самые радикальные перемены происходят не тогда, когда меняется материальная реальность, но когда меняются категории: в середине XIX в. экономический успех стал означать не только высокие цены для производителей, но и низкие цены для потребителей, когда интересы производителей стали считаться хищническими интересами, а не опорой общества. Позднее реформаторы оспорили идею о том, что важна только эффективность индивидуальных фирм, выступив за эффективность всей общественной сферы в целом, а также за необходимость вкладываться в государственное здравоохранение, школы и инфраструктуру: безжалостные владельцы фабрик стали считаться хищниками, подобно тому, как ими считались землевладельцы за несколько поколений до этого. В 1833 г. британский парламент потратил на Королевские конюшни больше денег, чем на образование детей, но к 1880 г. посещение школы стало обязательным для 510летних благодаря всеобщему согласию с тем, что улучшение образования жизненно важно для поддержания индустриальной экономики. В 1858 г. отвратительная вонь, исходившая из Темзы (известная как «Большая вонь»), заставила парламент и правительство приостановить свою деятельность, но также подтолкнула к созданию общественной системы водоснабжения и канализации. Сорок лет спустя во время англо-бурской войны половина добровольцев была сочтена непригодной для службы, а к началу Первой мировой это относилось уже к трети призывников, что обусловило создание системы всеобщего здравоохранения. Подобные сдвиги происходили и в конце XX в., когда общества и компании искали новые подходы к эффективности, которые бы учитывали экологические убытки, издержки от чрезмерного потребления или неспособность добиться счастья и благополучия и начали считать нефтяные компании расхитителями природы, а не опорой мобильного общества.
Многие из этих конфликтов до сих пор не нашли разрешения. Например, следует ли рассматривать энергоэффективность с точки зрения единиц продукции из расчета на каждый доллар, с точки зрения устойчивости или с точки зрения энергии, полученной за каждую единицу вложенной энергии? Ископаемое топливо обычно дает соотношения от 20:1 до 100:1 по этому критерию, тогда как солнечная энергия ближе к ю. В мире, озабоченном энергетической безопасностью и изменением климата, экологическая неэффективность имеет большее значение; в возможном мире, в котором снова предостаточно газа и нефти, или в мире, который не беспокоится о далеком будущем, важнее может оказаться экономическая неэффективность.
Когда эффективность, как бы ее ни определять, падает, может включиться вторая консервативная сила, поскольку люди прекращают верить в то, что статус-кво защищает их интересы. В хорошие времена хищники богаты не только деньгами, но и друзьями, ищущими их покровительства. Когда дела плохи, они начинают походить на парий. Группы, находящиеся на периферии, такие как добровольные организации, профессиональные союзы, малый бизнес и профессии, играющие роль флюгера, в какие-то периоды могут быть полностью кооптированы во власть, а другие, наоборот, исключены из нее. Слабая власть становится сильной, когда социальные сети мобилизуют многих, позволяя социальным движениям охватывать, обходить или поглощать реакции сильной власти. Такие сдвиги будут происходить быстрее, когда есть очевидные, легко идентифицируемые победители; и наоборот, как указывал Макиавелли, перемены достаются с большим трудом, когда проигравшие сконцентрированы, а победители рассеяны. В любом случае, когда эффективность падает, группы заинтересованных лиц, идущие на подъем, набирают уверенность, тогда как те, кто переживают упадок, начинают раздражаться.
То же самое происходит, когда усиливаются споры о смысле и понимании, третья консервативная сила, и когда люди изменяют свое мнение. Как сказал Эрик Вейль, «революции случаются, когда человек недоволен своим недовольством». Когда фатализм и смирение рассеиваются, критики выходят на первый план и пытаются изменить состояние умов: в частности, молодежь, маргиналы, честолюбцы и недовольные начинают выступать за радикальные перемены и открыто бросать вызов своим старшим товарищам, которые, будучи лучше всего социализированы при существующем статус-кво, с трудом могут представить себе, как могло бы быть иначе. На этом этапе художники, писатели, поэты могут выйти на первый план, используя истории, образы и метафоры, чтобы помочь людям освободиться от прошлого, тогда как другие только сильнее цепляются за фиксированные точки своей идентичности, отвечая на когнитивную текучесть окружающего мира еще более ожесточенным утверждением своей национальности, религии или ценности. Это хорошо сформулировал историк искусства Т. Дж. Кларк:
Искусство ведет поиски на стыке вещей, на рубеже понимания, поэтому его излюбленные модусы — ирония, отрицание, «каменное лицо», имитация неведения или невинности. Оно предпочитает незавершенное: систематически нестабильное, семантически неоформленное. Оно производит и смакует расхождение между тем, что оно показывает, и тем, как оно это делает, поскольку величайшая мудрость — знать, что вещи — эти картины, в которых не все сходится.
Искусство чувствует себя как дома в периоды перемен, но менее уютно в наступающие позднее периоды консолидации. Но именно в такие времена оно выполняет функцию освобождения, показывая хищников в их истинном свете и публично свидетельствуя о личных чувствах. И это времена, когда люди испытывают желание протереть глаза и избавиться от пыли, которую история в них швырнула.
Институтам труднее избавиться от пыли. Периоды систематического кризиса особенно трудны для правительств, чьи привычки подчеркивают порядок, конформность и игру по правилам. Люди, процветавшие благодаря системе и находящиеся на вершине бюрократических или политических иерархий, подчас замечают эти недостатки последними. Все более изощренные теории могут объяснять, почему необходимо спасать статус-кво или почему достаточно будет лишь скромных реформ. В сентябре 1929 г. председатель Нью-Йоркской биржи произнес печально знаменитую фразу: «Очевидно, что мы проходим через те экономические циклы, которые нам известны», а 8о лет спустя его коллеги догнали его по степени близорукости. Такие периоды, когда старые системы в кризисе, а новые еще недостаточно сильны, чтобы родиться, могут продолжаться годами, и тогда правительства реагируют лихорадочными мерами по заделыванию трещин. То же самое относится к большому бизнесу. Порок прошлых лавров в том, что он предоставляет лидерам свободу снова и снова совершать ошибки (одно из определений власти — способность сделать так, чтобы ошибки сходили с рук). История колоссальных провалов, например компаний General Motors или Citicorp, характеризуется весьма сложной разновидностью близорукости, ведь те, кто принимает решения, оказались заложниками прошлых успехов.
Но когда эффективность, интересы и психические категории меняются, социальный капитал, скрепляющий систему, тоже обычно высвобождается, и люди отстраняются от прежних обязательств и отношений и находят новых партнеров и союзников. Несколько индивидов, находящихся на стыке множества сетей, внезапно могут стать авторитетными арбитрами, указывая легко внушаемому большинству, куда ветер дует. Как именно сложатся фрагменты калейдоскопа, зависит как от тактики, так и от стратегии, как от личных качеств лидеров, так и от больших исторических сил. Искрой могут послужить проявления жестокости или оскорбленное достоинство (полицейское насилие). Но в конечном счете важна власть организации: есть ли организации, способные сделать все возможное для изменения умов и отношений, сконцентрировать их и выиграть решающие битвы, укрепить доверие своих сторонников, когда ситуация кажется тяжелой, а затем сделать рывок вперед, найдя прорехи в обороне врага.
В прошлом переломные моменты наступали, когда бунтовщики захватывали силы принуждения (армию и полицию) или средства коммуникации (телевизионные станции). Сегодня центры власти рассредоточены сильнее, образуя зону вокруг политики, медиа и финансов.
Таким образом, все четыре консервативные силы могут стать силами изменения, а когда они станут таковыми, материальные факторы и идеи будут развиваться в связке друг с другом. Большинство объяснений долгосрочных изменений фокусируется на одном или на другом. Начиная с Гегеля, некоторые искали идеи, реализующиеся в мире, трансформирующие то, как люди думают, видят и действуют, например идеи прав человека, естественного договора или трансгуманизма. После Маркса стало преобладать материалистическое объяснение, а именно падение прибылей и перепроизводство или уменьшение энергетических запасов и климатическое давление — факторы, дававшие случайный толчок к изменениям в структурах власти. Но в одиночку оба вида объяснений терпят неудачу. Материальные факторы становятся силами изменения только тогда, когда их правильно интерпретируют. Плохой урожай, низкий рост, высокий уровень преступности и климатическая нестабильность могут истолковываться как просто невезение или неизбежность, а не как симптомы фундаментальных недостатков. Некоторые общества выживают долгое время, отрицая эти слабости, если власть имущие уверены, что перемены ухудшат ситуацию, а те, кто лишен власти, неспособны сконцентрировать свои мысли и сплотить свои силы. В самом деле, почти каждый кризис может быть истолкован в том духе, что статус-кво нуждается в более энергичном укреплении, а не в разрушении (и всегда, когда экономика оказывается в кризисе, начинаются споры о том, что является решением — больше капитализма и меньше налогов и регулирования или наоборот).
Но любой, стремящийся ускорить перемены и ослабить хищническую власть, должен работать в четырех направлениях: выявлять неэффективность и недостатки; разъединять группы интересов и помогать людям заново формулировать свои интересы; менять настроение в умах, те рамки, через которые люди видят или думают; наконец, поддерживать отношения и дружеские связи, которые станут опорой альтернативных вариантов. Самые успешные социальные движения делают все это, а не просто полагаются на силу аргументов и идей.
Институциализация изменений
Сегодня мы ожидаем, что правительства должны выступать институтом экономических перемен. Подлинный консерватизм был изгнан из экономической политики. Государства вкладывают значительную долю ВВП в новое знание, чтобы ускорить появление новых индустрий и фирм. Они поддерживают институты для передачи технологий, субсидируют компании, чтобы те внедряли новые технологии, и финансируют демонстрационные площадки. Большинство предпочитает ориентироваться на будущее, а не смотреть в прошлое (даже если отрасли прошлого больше всего нуждаются в поддержке и субсидиях).
В социальной и политической областях этому можно найти мало аналогов. Социальные исследования и разработки финансируются очень скромно, если вообще финансируются. Они ведутся вопреки официальным системам, а не благодаря им. Но были некоторые исключения, политические лидеры, считавшие за честь проводить социальные эксперименты и инициативы. Один из них — Франклин Делано Рузвельт, который в мае 1932 г., в самый разгар кризиса, заявил, что страна нуждается и, если я не ошибаюсь в оценке ее настроения, требует дерзкого, упрямого эксперимента. Здравый смысл учит брать какой-либо метод и проверять его. Если он провалится, честно признавать это и пробовать другой. Но самое главное — что-то пробовать.
Но это полная противоположность позиции, занимаемой большинством государств. Они уютно чувствуют себя с планами, программами и стратегиями, а не с испытаниями и пилотными запусками. Из-за давления времени государствам трудно экспериментировать: демократия в ее современной форме может быть врагом демократического эксперимента. Мэр или премьер-министр с четырехлетним сроком пребывания в должности едва ли будет терпеливо возиться с экспериментом, которому требуется два года для запуска и еще два года, чтобы разогнаться. Отсюда соблазн либо избегать риска, либо действовать быстро, проводится ли эксперимент с целым городом или страной в попытке реализовать смелые планы реформ, набрасываемых в спешке.
Порой выбора не может быть. Но гораздо чаще общественным интересам лучше служат осторожные эксперименты и постепенное изменение, которое строится на успехе. Организация такого рода изменений стала одним из важнейших, хотя и редких, навыков современного правительства. Начинать нужно с хорошего диагноза, понимания реальных причин проблем (а не их симптомов) и пристального наблюдения за повседневной жизнью — за тем, как люди на своем опыте сталкиваются с такими вещами, как больницы или полиция. (Это трудно, потому что, как сказал еще Кейнс, меньше всего правительство любит быть хорошо осведомленным, ведь это сильно усложняет процесс принятия решений.) Организация перемен требует к тому же инструментов для увеличения числа вариантов выбора, позволяющих государственным служащим, бизнесу или гражданскому обществу придумывать или открывать множество конкурирующих друг с другом решений,— от людей, добивающихся успеха вопреки всему, людей с позитивными отклонениями от нормы до иконоборцев и предпринимателей. (И снова это особенно тяжело дается правительствам, потому что все это по определению непредсказуемо.) Успешные изменения требуют методов для проверки того, какие идеи действительно работают, и, наконец, для взращивания тех, которые действуют. Одни элементы этого процесса крайне рациональны, как, например, рандомизированные контрольные испытания и законодательная деятельность, позволяющая распространять новые модели. Другие — чисто творческие, по духу близкие замечанию джазового саксофониста Джона Колтрейна о том, что «вот оно вдохновение, нужно его лишь поймать». Но правительственная бюрократия не слишком хорошо приспособлена для инноваций — они слишком запутанные и рискованные. Ее инстинктивная реакция на потребность в инновациях — командовать ими или создавать множество должностей, в названии которых фигурирует слово «инновация». Более удачная мера — поддерживать посредников, которые могут работать с совершенно иной культурой, чем у государственной бюрократии, и идти на большие риски. Вот почему научные инновации выводятся в специальные обособленные органы: министрам и руководителям отделов не приходится бояться, что с них потребуют отчет за провалившиеся эксперименты.
Далеко идущие инновации всегда включают в себя союз между низами и верхами, пчелами и деревьями, в котором пчелы — это не имеющие власти группы и индивиды, полные идей, а деревья — крупные институты, у которых есть власть и деньги, но идей мало. Революции, идущие только снизу или сверху, встречаются гораздо реже, чем творческие альянсы между группами с доступом к власти и деньгам и аутсайдерами, полными энергии и страсти. Это относится как к политической революции, так и к радикальным социальным инициативам и экономическим переменам ; и любому обществу, которое хочет институциализировать способность к изменениям, нужны посредники, связывающие пчел и деревья, то, что внутри, с тем, что снаружи. Подобное связывание инсайдеров с аутсайдерами происходит еще и в местах, которые великий историк городов Питер Холл именовал milieux, «средами», а музыкант Брайен Ино называл scenius, коллективной формой гения, в котором новые идеи вырастают через смелое смешение взаимного восхищения, конкуренции и критики, часто сосредоточенное в ведущих городах. Такие вещи можно было встретить в Эдинбурге XVIII в., Лондоне XIX в. и в Калифорнии XX столетия, а также в отдельных местах по всему свету. Эти среды должны быть открытыми, но не слишком, опираться на определенные дисциплины, такие как архитектура или дизайн, но не слишком жестко, и их должны поддерживать умные клиенты и патроны, Способность придумывать новое оказывается весьма социальной деятельностью, в равной мере зависящей как от газет и журналов, мест встречи и вебсайтов, так и от индивидуального воображения. Великие индустрии XIX в. покоились на «технологической общественной сфере» клубов, ученых обществ и ассоциаций, в которых изобретатели и инженеры делились идеями; и сегодня можно было найти их близкие подобия в таких областях, как компьютерная отрасль или солнечная энергетика. Общества, которые в настоящее время могут поддерживать такого рода коллективное творческое начало (от медленной еды до быстрых знакомств), скорее всего, будут адаптироваться быстрее, потому что создали пространство, в котором можно изобретать и тестировать будущее. Для тех, кто неуютно себя чувствует в присутствии живых альтернатив, изменения, вероятнее всего, окажутся более неприятными, затратными и болезненными.
Предприниматели играют критическую роль в претворении идей в жизнь, и не только предприниматели в бизнесе, но и любого рода предприниматели, ищущие сторонников, ресурсы и приверженность, будь то кампания, политическая партия или религия. Ими могут оказаться как предприниматели, выступающие против капитализма, так и предприниматели внутри самого капитализма. В любом случае они процветают за счет областей неудачи, точек трения и напряжения, мест, в которых капитализм больше не работает. В бизнесе это пространства пустой траты, неудовлетворенных желаний, неосуществленных возможностей, которые можно эксплуатировать с применением нового знания или технологии. Это места, в которых производительность или прибыль стоят на месте, а потребители испытывают неудовлетворенность или просто скучают. За пределами бизнеса это пространства, в которых мы видим заброшенные места и инертных людей.
Для организации перемен можно использовать сложные технологии — такие, как краудсорсинг в Интернете и призы и премии, которые поощряют публику делиться своими идеями, а также более изощренные приемы, мобилизующие сообщества специалистов для совершенствования и отработки идей. Но это также могут быть и чрезвычайно простые технологии. Столетие назад британский Королевский флот организовывал «краудсорсинг» десятков тысяч идей всего лишь с помощью бумаги и почтовой службы. В Индии Shodh Tatra, организованная Honey Bee Network, использует пешие походы как инструмент изменения. За одну неделю путешественники (фермеры, ученые и ученые) проходят сотни километров по сельской Индии, чтобы выявить и распространить решения локальных проблем, в том числе тех, что связаны с сохранением ресурсов, органическим сельским хозяйством, биологическим разнообразием, а также здоровьем и питанием. Днем путешественники идут через сельские земли — обычно в сопровождении местных фермеров и сельскохозяйственных рабочих, которые обсуждают и размышляют вместе с ними над своими сельскохозяйственными практиками. Вечером участники похода останавливаются в деревнях и устраивают встречи с местными жителями, чтобы поделиться идеями и знаниями об инновациях в других частях Индии. Используются также призы, например, в соревнованиях по биологическому многообразию, конкурсы рецептов и праздники в честь творческих жителей деревни. Прогулки в группах остаются удивительно мощным инструментом и в высокоразвитых обществах: то, что вы вместе видите и открываете, может вас быстро изменить, а ваши товарищи могут побудить вас не подавлять воображение, если оно уже загорелось.
В принципе, существует бесконечное число направлений, в которых могут развиваться социальные системы. Но история показывает, что в ключевые моменты эволюция крайне избирательна. Лишь небольшое число моделей оказываются устойчивыми, поскольку они сходятся с господствующими технологиями и ценностями. Вот почему перемены часто выглядят как прерывистое равновесие или как вытаскивание медузы при помощи резиновой ленты, когда медленные шажки перемежаются внезапными прорывами, открывающими новые взаимосвязи и системные достоинства.
Как известно, все исконно русские женские имена оканчиваются либо на «а», либо на «я»: Анна, Мария, Ольга и т.д. Однако есть одно-единственное женское имя, которое не оканчивается ни на «а», ни на «я». Назовите его.
Есть пять человек разных национальностей, которые проживают в 5 домах. Каждый дом имеет свой цвет, отличный от цвета других домов. Каждый из этих людей курит и предпочитает определенный сорт сигарет. У каждого из этих людей есть по одному домашнему животному. Каждый из этих людей пьет свой любимый вид напитка.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
