Как общества совершают скачок

Мобилизация коллективного разума и творческого начала

В данной статье меня интересует, как усилить продуктивную, обогащающую жизнь сторону капитализма и сдержать его хищническую, ограничивающую ее сторону, поддержать тех, кто создает, в противовес тем, кто берет. Во время кризиса 1930-х гг. ответы не только лежали в изменениях денежной и бюджетной политики, но оказались связаны с чем-то гораздо большим, и то же самое происходит сегодня. Борьба с бременем долгов и дисбалансом между различными частями мира — необходимое, но недостаточное условие для выхода из кризиса. Равно как и создание сильных транснациональных институтов для управления деньгами, углем или информацией в современном мире. Мы снова должны усилить и расширить созидательное начало — в производстве, в труде и потреблении, ограничив хищническое поведение. Усиление творческого начала предполагает сочетание инвестиций, давления и свобод. Сдерживание хищников — правила, законы и нормы; силу стыда, равно как и формальные санкции, как противостоящие силы, так и ограничения.

Каждая реальная договоренность будет иной, будет нести на себе отпечаток истории, культуры и обстоятельств, возникая как из практики, так и из замыслов. Как выразился Роберто Мангабейра Унгер, мы переосмысливаем и переделываем наши продуктивные задачи в ходе их выполнения, используя «сходные мелкие вариации, оказавшиеся под рукой, чтобы произвести большие вариации, которых еще не существует»’. Это верно как для обществ в целом, так и для небольших проектов. Но урок прошлых приспособлений в том, что эволюция зачастую конвергентна; похожие приспособления могут возникать в совершенно разных обществах, частично благодаря природному сходству типов экономики, технологии, идей и ценностей, а частично по подсказке. И поэтому далее я обрисую некоторые потенциально конвергентные изменения — меняющийся взгляд на то, что такое благосостояние, как оно создается и как используется.

При альтернативном взгляде на рост, как я утверждал, он рассматривается как экспансия продуктивного потенциала, способности делать и изготавливать вещи, за которой стоят накопленные знания, и способности экономики и общества усваивать знания. Итак, первый приоритет — повысить способность экономики к росту, не нанося при этом вреда запасам природного капитала или жизни семьи. Для этого необходимо резкое увеличение инвестиций в новое знание, его распространение и внедрение, внимательное отношение к реализации и усвоению идей и открытий. Материальные вещи — топливо, пища и предметы — по-прежнему будут считаться ценными. Но наше благосостояние все больше будет создаваться за счет того, что нематериально и что нельзя потрогать знания, воплощенного в вещах, системах, практиках и людях.

Мысль о том, что знание и его применение имеют решающее значение для экономического роста, не нова. Пятьдесят лет шла работа над тем, чтобы разметить, измерить и понять динамику экономики, основанной на знании. Но институты лишь отчасти приспособились к этому сдвигу. Итак, что же нужно делать? Общество, культивирующее коллективный разум, должно одновременно сражаться на многих фронтах. Ранее я отмечал, что признаком зрелой инновационной системы является то, что она не только обеспечивает свободные ресурсы для творческого поиска, который ведут ученые или художники, но и идет дальше, добавляя к этому осознание настоятельных потребностей в инновациях, способностях большинства творческих людей и системы претворять идеи в жизнь. Подобная согласованность встречается очень редко. Но начинать следует с выделения большей доли ресурсов на новое знание. Многие страны уже приняли политику увеличения инвестиций в научные исследования и разработки и поощрения фирм, которые отпочковываются от университетов и растущих промышленных кластеров. По причинам, обсуждавшимся ранее, многие из этих планов принесут разочарование. Но главное — расширять, а не сужать работу: инвестировать в новые идеи в проектировании и в знания и науку, мобилизовать не только экспертов, но и простых граждан, создавать университеты нового типа, непосредственно занимающиеся творческим решением проблем. В стереотипном утверждении о том, что, хотя научные исследования — дорогое удовольствие, невежество обходится еще дороже, есть доля истины. Темпы открытий будут неизбежно варьироваться. Цифровые технологии продолжают порождать поток новых технологий. Науки о жизни, геномика и биотехнология, напротив, пока не смогли  сдержать своих обещаний. Но это вызвано тем, что недостаточно созрело знание, на котором они основываются. Если заглянуть на два или более десятков лет вперед, велика вероятность того, что новое понимание жизни и таких областей, как наука о мозге, трансформируют не только экономику, но и наш взгляд на мир.

Но увеличения объема научных исследований самого по себе недостаточно (рост расходов на научные исследования фактически совпал с падением производительности). Точно так же важен переход от исследований к полезным продуктам и услугам и инвестированию в навыки, необходимые для применения инноваций. Один из образцов этой политики — Институт Фраунгофера в Германии; другие институты предлагают новую профессию защитников инноваций, которые занимались бы поиском перспективных идей и их реализацией на практике. Критический момент заключается в том, что без сознательной поддержки ценный потенциал многих идей может быть растрачен впустую.

Общество, сделавшее ставку на коллективный разум, также должно одновременно и расширять, и трансформировать свои образовательные институты. Университеты сильно выросли в размерах, но инновации в них внедряются крайне медленно. Есть некоторые исключения, такие как Университет Аалто в Финляндии, Открытый университет в Великобритании и его аналоги по всему миру, новые платформы, такие как iTunes University или Peer 2 Peer University, а также имеют место менее крупные инновации в старых университетах. В данном случае востребованы и неискоренимый элитизм передовой науки, и открытая демократичность, свойственная другим инновациям (неслучайно, что большая часть наиболее успешных компаний последних лет была основана недоучившимися студентами). Лишь немногие могут заниматься созданием инноваций на передовом крае программирования или биологии, но зато многие могут их создавать в таких областях, как развитие услуг и организация труда. Крайне неравномерные паттерны создания патентов и стартапов в таких странах, как США и Великобритания, показывают, сколько талантов тратится впустую.

Школы по-прежнему играют роль поставщиков послушных работников для промышленности, которую они играли в XIX в., вместо того, чтобы воспитывать тягу к открытиям. Как сказал Роберто Мангабейра Унгер, детям с самого раннего возраста нужно давать «средства для борьбы с настоящим», показывающие, что оно не является твердым, неизменным законом. Подобно тому как они должны научиться писать и читать, они также должны научиться писать код и программировать, а также пользоваться программами, написанными другими. Для инноваций необязательно нужны странные или недоступные инструменты. Лишь небольшая часть инноваций по-настоящему «выходит за рамки», если только не смотреть на них с большого расстояния. Вблизи видно, что гораздо чаще их образует накопление шагов, которые не так сложно понять при помощи практических проектов в школьном классе.

Экономическая политика тоже должна приспосабливаться. Большинство департаментов и агентств, поддерживающих инновации, — продукты относительно далекого прошлого, 1940-х и 1960-х гг. Инновации осмысляются главным образом в категориях вложений (с целью увеличения доли ВВП, тратящегося на научные исследования), а не результатов или возможностей. Большая часть расходов на промышленность направляется в старые отрасли: субсидии, выделяемые сельскому хозяйству или автомобилестроению, банкам и сталелитейной промышленности, решают проблемы прошлого, а не будущего. В Сингапуре была проведена почти уникальная перестройка системы налоговых льгот для поддержки всей линейки инвестиций в инновации - от исследований до дизайна и человеческого капитала. В других местах налоговая система мало приспособлена для того, чтобы поддерживать инвестиции в знание, хотя и есть некоторые исключения. Канада, например, предлагает обширные налоговые льготы до 35% для научных исследований и разработок, а Нидерланды снижают ставки корпоративных налогов на прибыль от инноваций, например на роялти или продажу патентов. Применение всех этих политических инструментов затрудняется из-за отсутствия надежных способов измерения нематериальных инвестиций, не говоря уже о стимулах для их поддержки, и многие инвестиционные стимулы не делают различий между хищническим инвестированием и продуктивным.

Самое читаемое за неделю
Введение ковидных паспортов в 2021 году
Должен знать каждый: Сильное повышение штрафов с 2021 года за нарушение ПДД
Введение продуктовых карточек для малоимущих в 2021 году
Доллар по 100 рублей в 2021 году
Новая льготная ипотека на частные дома в 2021 году
Продление льготной ипотеки до 1 июля 2021 года
35 банков обанкротятся в 2021 году

Инновационные системы выглядят совершенно по-разному в разных областях — от существенно зависящих от науки сфер (таких, как новые материалы или фармацевтика) до дизайна, моды, розничной торговли или финансов, в которых знание больше напоминает ремесло. Как полвека назад указывал Фридрих Хайек, высокообразованные эксперты неизменно преувеличивают важность формального знания по сравнению с менее формальным, систематической науки — по сравнению с ремесленными навыками. Но им всем находится место, и в наилучших случаях просматривается четкая связь между новой идеей и ее полной реализацией, для которой могут потребоваться научные проекты, стартовое финансирование, венчурное или меценатское финансирование и организации, способные придать идее масштаб. В большинстве областей что-то заслоняет этот горизонт, и он не всегда четко просматривается, поэтому большую часть ресурсов захватывают наиболее мощные секторы и институты.

Как мы видели, финансы сильно отдалились от инноваций, учитывая, что лишь 2% инвестиций в технологические инновации исходит от венчурного капитала в таких странах, как США и Великобритания. Урок последних десятилетий в том, что больше шансов найти инвестиции для той или иной инновации, когда в деле участвует инвестор с глубоким знанием данной области. Это неудивительно: решение о том, поддерживать ли новый материал или компьютерную программу, требует тонкого суждения, которое нелегко эмулировать при помощи стандартизированных средств оценки. Чем больше инвестиций накапливается в глобальных инвестиционных банках или фондах, тем меньше вероятность, что они окажутся у идущих на риски инноваторов. То же самое относится к общественным фондам. Крупные государственные фонды склонны избегать рисков, или же они часто оказываются под влиянием корпоративных интересов. DARPA — лишь одна удачная модель, и это редкое свойство — давать предприимчивым индивидам деньги и возможность прислушаться к своему внутреннему голосу. Чаще государственные агентства по инновациям организованы в соответствии с бюрократическими нормативами постановки задач, определения бюджетов и готовых позиций, на которые ищутся люди, что заставляет их позднее выбирать пусть наименьшего сопротивления. Лучше иметь беспорядочный, но динамичный пейзаж конкурирующих друг с другом предпринимательских инновационных фондов, чем аккуратно раскладывать все по полочкам, хорошо вписанным в органиграмму. Фонды нуждаются в минимальной измерительной шкале для того, чтобы суммировать риски и поддерживать реализацию новых идей в производстве. Но лучше иметь конкурирующие фонды, чем монополии; лучше поддерживать фонды с некоторой специализаций и глубиной знания, и крайне важно, чтобы эти фонды были относительно небольшими на случай провала. Это, однако, противоречит склонностям крупных финансовых структур и большого правительства, которые обычно создают забюрократизированные фонды, слишком большие, чтобы они могли потерпеть неудачу или принести интересные результаты.

В средах, имеющих ограниченный бюджет, за активные инвестиции в знание и инновации может выступать смелый политический лидер. Многие считают, что инновации уничтожают, а не создают рабочие места. Отсюда вытекает необходимость показать, что инновации связаны не только с автоматизацией, но и с новыми сферами услуг — например, с уходом за пожилыми людьми или управлением отходами, которые останутся весьма трудоемкими.

Интеграция инноваций также очень важна для самих правительств: учитывая, что государственные расходы подвергаются сильному давлению и в сфере государственных услуг отсутствует рыночная конкуренция, любительский подход к инновациям может принести с собой большие затраты в форме стагнации продуктивности в государственном секторе. Лишь немногие правительства выделяют значительные средства, таланты и энергию на развитие творческого начала и отбор и распространение новых идей. Характер этих инновационных систем неизбежно окажется совершенно разным в областях, где доминируют профессии и формальное знание (таких, как медицина), и в областях, чья организация больше напоминает практическую сферу (например, управление дорожным движением). Но от большего внимания к фактам, более структурированного экспериментирования и больших инвестиций в быстрое обучение в культуре, где каждый государственный служащий следит за тем, какое влияние оказывает его деятельность, выиграют все.

Кроме того, в некоторых из наиболее важных областей придется иметь дело с более высоким уровнем сложности. Крупные государственные научные проекты, такие как Манхэттенский проект, изучение человеческого генома и ЦЕРН (Европейская организация по ядерным исследованиям, которая дала рождение Всемирной паутине), были необычайно сложными сами по себе. Но для решения некоторых важнейших проблем требуется соединить передовые естественные науки с социальными, а также привлечь людей. Это верно для таких проблем, как слабоумие или ожирение, и тем более в вопросах окружающей среды. Хороший пример — сложный проект по остановке эрозии Лёссового плато в Китае. Этот проект, отразившийся на жизни почти 90 миллионов людей, должен был соединить самые разные дисциплины, от сельского хозяйства до управления водными ресурсами, с социологией, экономикой и активным привлечением фермеров. В других случаях сотрудничество должно преодолевать национальные границы. Широко признается, что индивидуальные фирмы обычно недостаточно инвестируют в фундаментальные научные исследования, потому что им слишком сложно воспользоваться полученными знаниями. Но то же самое относится и к национальным правительствам. С чисто экономической точки зрения они, вероятно, получают больше доходов от инвестиций во внедрение технологий, полу рыночных инноваций или прикладной науки, потому что результаты фундаментальной науки становятся доступными не только им, но и другим людям. Чтобы мир мог адекватно справляться с действительно большими проблемами, такими как старение или климатические изменения, мы нуждаемся в глобальном сотрудничестве и глобальных усилиях по преодолению эгоистических поползновений.

Тест "На сколько вы активны" Тест "Подходит ли Вам ваше место работы" Тест "На сколько важны деньги в Вашей жизни" Тест "Есть ли у вас задатки лидера" Тест "Способны ли Вы решать проблемы"

Тест "Для начинающего миллионера" Тест который вас удивит Семейный тест "Какие вы родители" Тест "Определяем свой творческий потенциал" Психологический тест "Вы терпеливый человек?"

Подходы к знанию становятся такими же многообразными, как и инновационные системы. Экономика дала новое определение знания как вида собственности, связанного четко определенными правами, за соблюдением которых следят суды и полиция. Знание считалось богатством в том же смысле, что земля или станки. В конце XX в. некоторые выступали за радикальную «приватизацию» знания в университетах и других местах, которая превратила бы прежде открытые исследования в частный контракты. Однако знание тоже разрывается между традиционными капиталистическими моделями и радикальными альтернативами. Десятилетие назад промышленная политика каждого государства придавала большое значение созданию и защите интеллектуальной собственности. На Китай и другие страны оказывалось интенсивное давление с целью заставить их соблюдать законы об интеллектуальной собственности. Университеты вынуждали скрывать и коммерциализировать идеи на том основании, что без финансовых стимулов невозможно ускорить развитие биотехнологий или следующего поколения искусственного интеллекта. Но вопреки ожиданиям лишь горстка университетов сумела по настоящему заработать на этой деятельности. Аргументы в пользу постоянного IP выглядят слабее, когда мы больше узнаем о том, как часто инновации создают ценность через утечки технологий. А господствующие модели интеллектуальной собственности выглядят более пустыми, чем их аналоги в других областях, таких как земля, где собственность имеет множество форм и создает множество видов ответственности наряду с правами.

Между тем получили широкое распространение и совершенно иные модели. Большой процент программ, используемых в Интернете, составляют программы с открытым источником. В Индии есть оригинальный проект «Открытие лекарств с открытыми исходными данными», финансируемый государством и направленный на создание онлайнового банка данных о бактериях туберкулеза. В бедных странах используется гибкое ценообразование применительно к лекарствам — это творческое решение проблемы отсутствия стимулов для инвестиций коммерческих фирм. Creative Commons быстро завоевывают популярность в культуре как альтернатива традиционному копирайту, a Wikipedia неожиданно стала символом пост   капитализма. Интеллектуальная собственность по-прежнему остается крайне необходимой — и существенная часть инноваций ею защищена. Часто предлагаются хитроумные схемы для того, чтобы установить правильный баланс между частным вознаграждением и общественной выгодой. Но все чаще оказывается, что правильность того или иного ответа зависит от времени или сектора и состояния технологии.

Будущие приспособления также должны поддерживать истину, которая призвана наивысшей ценностью в обществах, организованных вокруг информации или знания. Каждый из нас имеет право на свое мнение. Но у нас нет права на свои собственные факты. Функционирование современных обществ требует институтов, которые могли бы различать истину и ложь, хорошее и плохое знание, и мы не можем полагаться на веру в то, что толпа или коллективное знание сделают это за нас. Некоторые из этих институтов существуют при правительствах или являются их частью, как, например, Национальный институт здравоохранения и клинической квалификации в Великобритании, который выносит публичные суждения о том, какие методы лечения эффективны и рентабельны,— модель, которую, кажется, следует внедрить и в других областях, таких как образование и уголовная юстиция. Другие институты уходят корнями в гражданское общество, как, например, специализированные аналитические центры, непрерывно комментирующие притязания правительства, и блоггеры, критикующие эти притязания в прессе или в Интернете. Пока Интернет создавал возможности и для тех, кто искажает, и для тех, кто проясняет информацию (как говорится в старой пословице, ложь уже облетела полсвета, пока правда только сапоги надевала). Но укрепленная экология истины так же важна для рынков, как и для многих других областей человеческой деятельности, поскольку без постоянного анализа, скептицизма и поправок ложные репрезентации могут вызвать хаос: радикально завышенные оценки компаний и схемы стимулирования, в результате которых им оказывается выгоднее вкладываться в лживый маркетинг, лоббирование и пиар, чем создавать полезные продукты. Мы должны надеяться на то, что хотя бы небольшая часть ресурсов, циркулирующих в экономике знания, окажет сопротивление лжи и поддержит истину.

Во всяком случае, некоторые из этих новых знаний будут получены из данных, а повсеместное распространение данных имеет то преимущество, что оно затрудняет хищническое поведение. В промышленности и торговле способность собирать и анализировать большие массивы данных в последние десятилетия способствовала радикальным изменениям в производстве и розничной торговле. На заводах в Японии сначала собирали данные среди работников на сборочной линии, а затем обсуждали их в квалифицированных кругах, включавших инженеров-конструкторов. Процедуры получения статистики открывают закономерности, не очевидные для тех, кто непосредственно участвует в процессе; похожие методы были с успехом перенесены в медицинское лечение пациентов в Соединенных Штатах. Но, несмотря на улучшения в области сбора данных, они до сих пор не используются в достаточной мере. На более ранних этапах данные собирались и анализировались в основном в коммерческих целях: системы связи с клиентами собирали информацию о закономерностях покупок и предпочтений и пытались совершенствовать предложение. Но в новом «менеджменте отношений с продавцом», который позволяет гражданам самим контролировать личные данные и предоставлять их частным фирмам или государственным организациям тогда, когда это устраивает гражданина, потенциально существуют обратные отношения. Эти модели — отражение огромных баз данных, имеющихся у крупных компаний и государственных организаций. Сейчас они существуют в небольших проектах, которые предоставляют гражданам возможность самим контролировать личные данные, имеющиеся у этих компаний и органов, и самим выбирать, как себя вести и как действовать. Они подсказывают, что в будущем личные данные можно будет мгновенно подключать к другим базам данных, так что резюме будет подтверждаться автоматически (например, базой данных университета, удостоверяющей диплом), или же данные о состоянии здоровья будут подтверждаться больницей или медицинской практикой. Они воплощают в себе принцип, согласно которому мы сами должны контролировать свои данные: это простая идея, но она радикально меняет многие из бизнес-моделей конца XX в. Параллельный принцип заключается в том, что любые данные об общественности должны быть открыты ей для использования и перекомбинирования.

Видимо, очень скоро мы увидим учредительные цифровые съезды, которые установят новые правила, управляющие совершенно новым ландшафтом власти и знания. Тем временем ведутся активные эксперименты по применению некоторых разумных принципов на практике, показывающие, как граждане могут контролировать и формировать данные, которые больше всего важны для их жизни. Мы также должны надеяться на быстрый прогресс систем по организации коллективного мышления, сочетающего открытые элементы с закрытыми. На это указывает многое — от уже имеющихся сложных систем по работе с корпоративными данными и знаниями до примеров вроде tellipedia, «Википедии» американского разведывательного сообщества, в которой оно делится информацией. Это одна из многих возможных моделей для будущего, в котором целые области будут естественным образом делиться данными, информацией и суждениями на относительно открытых сайтах.

Здравоохранение делает шаг вперед, сочетая клинические данные и руководство с системами, которыми управляет сам пациент, и с движением в сторону большей прозрачности в отношении статуса разных видов знания: от научно подтвержденного до экспериментального знания и советов других людей, столкнувшихся с теми же проблемами. Эти новые публичные платформы сыграют в XXI в. такую же решающую роль, как электричество и железные дороги в веке XIX53, когда произойдет переход от накапливания данных через информацию и знания к более сложным задачам по поддержке суждения и мудрости.

В настоящее время те, кто занимается разумом, данными и знанием, пока еще остаются менее заметными и влиятельными в правительствах, фирмах и агентствах, чем те, кто занимается законами и деньгами. Отчасти это отражает медленный прогресс в практическом развитии этой сферы. Но любое приспособление, которое не перетягивает на свою сторону власть и престиж, обречено на неудачу. А приспособление, не акцентирующих роль государства как нарушителя покоя, направляющего ресурсы и энергию на новые идеи и возможности, обречет общества на застой.

Сделать капитал слугой, а не господином и распространять собственность и контроль.

Второй приоритет — вкладывать больше капитала в развитие творческого начала и полезную деятельность. Инновации должны означать нечто большее, чем циркуляция, настоящая ценность должна быть больше бумажной. Капитал — это вид власти, но он нарушает многие из правил, на которых основывается хорошая власть. Мучительные эксперименты истории научили нас, что вероятность получить хорошую власть выше, если эта власть связана правилами:   если она поддерживается в разделенном, а не сконцентрированном виде, если подчиняется внешним законам и если прозрачна. Принципы, имеющие такое важное значение для политической власти, применимы и к концентрации экономической власти. Нам необходима концентрация капитала так же, как необходима концентрация власти в руках государств. Но, как и правительствам, нам нужно, чтобы капитал был слугой, а не господином.

Большинство развитых экономик предлагает особые льготы, служащие интересам отдельных капиталистов, но не капитализму в целом: широкое распространение получили субсидии, налоговые льготы и специальные схемы страхования, и во всех этих случаях предпочтение отдается ветеранам с хорошими связями, а не новичкам. Многие из этих льгот обосновываются тем, что они поддерживают инновации, но на самом деле в долгосрочной перспективе большинство работают против инноваций. Любая заслуживающая доверия экономическая программа могла бы включить их замены на более простые и честные правила и налоговые кодексы.

Так же важны будут новые модели регулирования, которые учтут соперничество между хищничеством и творчеством на финансовых рынках; когда-то считалось, что регулирование может быть простым и неизменным. Но в динамических конкурентных контекстах регулирование вынуждено постоянно приспосабливаться к изменению хищнических стратегий. Рагурам Раджан заметил по поводу вредоносных последствий финансового моделирования, которым руководствовались и компании при разработке стратегий, и регулирующие органы: «моделирование, которое принимало «систему коммуникаций» как должное, сделало неизбежным выход этой системы из строя», но эту мысль можно применить еще шире. В рефлексивных системах, наполненных информацией, никакую систему коммуникаций нельзя принимать как должное. 

Но самая большая задача для обществ с высоким уровнем неравенства — расширение прав собственности и контроля за капиталом и достижение более справедливого распределения финансового капитала и сбережений, жилья и человеческого капитала. Либерализм традиционно признавал достоинства широкого распространения частной собственности. Мы серьезнее относимся к нашей ставке в обществе, если у нас объективно более серьезная ставка, и чем больше людей отвечают за вещи и за других людей, тем скорее мы начнем вести себя ответственно. Однако именно этого не хватает большим группам в большинстве богатых стран. Капитализм производит лишь небольшое число капиталистов. Позднее в этой статье я обращаюсь к вопросу о том, что можно сделать с самой большой концентрацией богатства. Для всех остальных вызов заключается в том, чтобы сделать обладание собственностью и осмысленным, и заметным. Личные счета на обучение, личные бюджеты и льготы, скорее всего, станут частью ответа на этот вызов. Равно как и механизмы сбережения, которые будут простыми, гибкими и в некоторых случаях будут подключаться к местным услугам. Одна странная особенность последней волны финансовых инноваций — это то, сколь малая их часть была направлена на удовлетворение потребностей относительно бедных людей: например, на инструменты, помогающие людям понять свои финансы и риски, или на финансовые продукты, приспособленные под их потребности, такие как закладные, допускающие периоды неплатежей.

Капитал также обязан стать частью новых приспособлений в совсем ином смысле. Одна из странностей современной экономики в том, что системы распределения капитала совершенно разошлись с реальной экономикой и с нормами открытости и подотчетности, которые мы ожидаем от других областей. Требования к владельцам капитала объяснять свои действия остаются весьма скромными, как на глобальном, так и на национальном или местном уровне.

К глобальному инвестиционному банку, размещающему деньги миллионов людей, предъявляется не больше требований, связанных с ответственностью перед этими людьми, чем к супермаркету, имеющему монополию в маленьком городе. Самый большой вызов для новых приспособлений — найти способ заставить капитал участвовать в разговоре о выборе: о достоинствах и недостатках отдельных технологий, инвестиционных стратегий или практик найма. Излишний надзор может вызвать паралич; его недостаток — злоупотребления. Неизменным в данном случае будет стремление к равновесию (и невелика ценность резких переходов, как, например, когда бывший глава General Electric Джек Уэлч из главного защитника важности акционеров превращается в того, кто описывает ее как «глупейшую идею в мире»).

С 1980 г. доля тысячи крупнейших фирм ОЭСР в ВВП выросла с 31 до 72%, поэтому сейчас, как никогда, важно, как именно они отчитываются перед людьми. Экологический, социальный и правительственный мониторинг (ESG) предоставляет некоторые инструменты для выполнения этой задачи, обращая вспять тенденции, заставившие финансы переключить внимание с реальной долгосрочной ценности отдельных месторождений, заводского производства или идей на то, чтобы занять позиции, противоположные ценностям, — в хеджирование и игре на деньги при помощи крайне непрозрачных инструментов. Биржа Йоханнесбурга, например, уже требует у внесенных в реестр компаний сообщать свои показатели по экологическому, социальному и правительственному мониторингу, то же самое требуют некоторые пенсионные фонды.

Даже до кризиса предпринимались шаги, направленные на то, чтобы снова сделать капитал слугой реальной экономики. Они имели практическое оправдание в том, что рыночный риск тем выше, чем больше степеней разделения между ценами финансовых активов и лежащими за ними источниками ценности. Но были еще и моральные причины, поскольку чем больше степеней разделения, тем труднее рынкам предпринимать морально ответственные действия. Многие шаги в этом направлении могут рассматриваться как попытки усилить моральный голос и моральное чувство внутри капитализма. Они включают пока еще робкие меры, направленные на то, чтобы заставить пенсионные инвестиционные фонды отчитываться не только о прибылях, но и о социальных и экологических последствиях своих решений (например, через большие американские фонды, такие как Calpers, Калифорнийский пенсионный фонд, или консультационных менеджеров, вроде Calvert), Некоторые утверждали, что биржи акций должны следить за прозрачностью и честностью своих инвесторов, чтобы те не становились инструментами отмывания денег русских олигархов или латиноамериканских мафиозных баронов. Та же сама причина, в сочетании с желанием правительства не терять доходы, подтолкнула к принятию законодательных мер против налоговых офшоров. Наблюдался медленный, но устойчивый рост индустрии «социального инвестирования», объединяющей социальные, экологические и коммерческие цели. Кроме того, наблюдался столь же медленный, но устойчивый рост активизма акционеров, поскольку общественность начала осознавать, что она владеет теми самыми фирмами, на которые смотрит по телевизору. Среди политиков одним из последствий кризиса стало возвращение интереса к политическим программам, которые когда-то считались слишком радикальными, как, например, аналоги американского Закона о реинвестициях в местные сообщества, требовавшего от банков публиковать данные о том, кому они предоставляют свои кредиты, и соблюдать интересы всех общественных групп, создание новых банков для финансирования жилья инфраструктуры или инноваций, находящихся в государственной собственности, или аналоги налогов Джеффри Тобина, создававших трудности для краткосрочного движения капиталов.

Еще одна интригующая часть этой истории — рост капитала, находящегося в руках трастов и благотворительных организаций, которые теперь сталкиваются с дилеммой: использовать свои значительные активы только для того, чтобы давать ежегодные дивиденды или же отражать их значения. Билл Гейтс оказался на переднем крае этой дилеммы, когда критики указали на то, что обширные активы его фонда зачастую инвестировались так, что это противоречило заявленным им намерениям.

Простые принципы позволяют добиться многого. Так, принцип более четкой отчетности и прозрачности способствует тому, чтобы тем, кто принимает ключевые решения, приходилось отчитываться перед всеми звеньями инвестиционной цепочки. Принцип хороших стимулов направлен на то, чтобы фонды и инвесторы не только получали прибыли, но и несли общее бремя убытков, а это подразумевает, что нет рисков без принятия их последствий и нет стимулов, которые не находили бы зеркального отражения в негативных стимулах (значительный процент инвестиционных организаций сумел убедить своих учредителей позволить им зарабатывать прибыли, но не отвечать за убытки). Простые правила (например, требование того, что опционы на акции нужно держать по меньшей мере пять лет и публично оповещать об их исполнении) помогли бы изменить поведение. На макроуровне есть веские основания для большего плюрализма, который сделал бы систему более прочной, так что наряду с частными и зарегистрированными на бирже компаниями существовало бы больше взаимных и кооперативных финансовых институтов, организованных на совершенно иных началах. Займы по принципу «от равного равному» (peer to peer lending), краудфандинг и другие механизмы (такие как CrowdCube, Kickstarter и Zopa), связывающие людей, у которых есть деньги, с людьми, которые в них нуждаются, уже показывают, что могут быть гораздо более эффективными или привлекательными, чем традиционные банки.

Примеры свидетельствуют, что уже сегодня мейнстримные финансы могут выглядеть как в будущем. Государственный пенсионный фонд Норвегии руководствуется этическими принципами, блокируя инвестиции, которые «могут содействовать неэтичным поступкам — таким, как нарушение фундаментальных гуманитарных принципов, серьезные нарушения прав человека, коррупция или нанесение тяжелого ущерба окружающей среде». Есть много этических банков, включая Triodos Bank и «Кооперативный банк» в Великобритании, RSF Social Finance в Соединенных Штатах, GLS Bank в Германии, Alternative Bank в Швейцарии, Вапса Роро lare Etica в Италии и Citizens Bank в Канаде, которые основаны на по-настоящему радикальных принципах. Индия рассмотрела проект закона, заставляющего все компании тратить 2% прибылей на общественную деятельность и содержащего плохо скрываемую угрозу, что любые уклонившиеся компании не будут допускаться к государственным контрактам.

Для того чтобы сориентировать этих инвесторов, разрабатываются новые цифры и новые методы измерения. И снова уже есть примеры, хотя бы на ранней стадии развития, такие как различные меры, разрабатываемые «Всемирной инициативой по измерению воздействия инвестиций» (GIIN). ХОТЯ они и остаются сравнительно маргинальными, но крепнут и растут в размерах, так что каждый из них становится выражением ценностей через цену.

По-видимому, параллельный сдвиг происходит и в государственном капитале. Цифры, преобладающие в дискуссиях о государственном долге, в лучшем случае вводят в заблуждение; в худшем — способствуют принятию плохих решений, которые сокращают инвестиции по сравнению с текущими расходами. Необходимо, чтобы правительства могли различать расходы и инвестиции (интерпретируя их вне узких рамок физических вещей). Долг, использующийся для покрытия текущих расходов, должен рассматриваться совсем иначе, чем долг, идущий на финансирование инвестиций, которые в долгосрочной перспективе приведут к росту ВВП и налоговых поступлений. Правительства не в меньшей степени, чем рынки, должны ориентироваться на будущее.

Одна из более радикальных возможностей для новых приспособлений — серьезное изменение того, как организованы деньги. Сейчас делаются поразительные усилия по созданию общего языка для финансовых индустрий — с единой классификацией организаций, продуктов и закономерностей риска. Они направлены на улучшение общих стандартов в таких областях, как розничная торговля и сети, снижение барьеров на вход и повышение эффективности. Согласно более радикальным мнениям, необходимо усиливать роль государства. Государство сохраняет свою роль гаранта денег, и оно становится гарантом банков. Но оно способно на большее, если создаст опорные инфраструктуры как для платежей, так и для финансовых трансакций. Каждый гражданин может иметь государственный лицевой счет, который будет использоваться для уплаты налогов, штрафов и получения льгот. Когда будет выстроена такая инфраструктура, граждане смогут легко ее использовать для выплат друг другу. Кроме того, легче станет предоставлять гражданам кредиты, основываясь на потоках доходов в течение их жизни, что потенциально открывает радикально новые возможности для социального обеспечения. Правительствам уже приходится следить за доходами граждан в целях налогообложения, и большинство граждан имеет личные идентификаторы; можно сэкономить огромные средства, избавившись от дублирующей друг друга бюрократии в банках и других институтах, а также от атрибутов маркетинга, не создающих реальной выгоды для клиентов. Кроме того, можно будет резко сократить плату за финансовые услуги.

Дания уже создала такие лицевые счета. Индия с Программой личных идентификаторов могла бы стать одним из первопроходцев в этой области: цель этого проекта — дать каждому гражданину надежный идентификатор, который со временем может стать основой для государства всеобщего благосостояния нового типа, позволив производить выплаты по страховым полисам, по займам для микропредприятий и пенсионные выплаты.

Финансовое посредничество потенциально станет гораздо более эффективным. Однако не менее важно заставить финансовые институты извлекать прибыль из по-настоящему продуктивной деятельности, а не посредством чрезмерных накруток на относительно пассивные и простые операции с ипотечным кредитованием и банковскими счетами.

Немногим правительствам сегодня хватает уверенности в себе для того, чтобы хотя бы задуматься о возможности интеллектуального и политического контроля за банковской индустрией. Но денежная система — это по многим параметрам общественное благо, а правительства уже участвуют в обеспечении гарантий для банковской системы. Им следовало бы соревноваться друг с другом в создании, а не в извлечении ценности.

Поощрять переход к устойчивому, дружественному потреблению и объявить войну пустой тратой во всех ее формах.

Третье место, в котором мы должны искать изменения, связано с потреблением, его регулированием, управлением им и его культурой. Потребление должно стать такой же важной областью инноваций и творчества, что и производство. Адам Смит писал о потреблении как о «единственной цели всякого производства». Но что если потребление товаров оказывается лишь одним из многих видов экономического потребления и, возможно, даже не самым главным? В конце концов в прошлом о потреблении велось много споров. «Костры тщеславия» Савонаролы, на которых его последователи сжигали картины и дорогие наряды, подрывавшие веру и благочестие, были обостренной реакцией на пороки потребления. Когда в Рочдейле в Англии в 1834 г. открылась первая кооперативная лавка, в ее витринах было запрещено выставлять любые «броские предметы» из-за страха, что члены кооператива захотят иметь больше, чем могут себе позволить. Многие прошлые общества пытались сдерживать то, что считали неправильными видами потребления.

В странах с высоким долгом (включая Соединенные Штаты и Великобританию) тяжелые экономические трудности могут просто привести к снижению потребления и большей экономии. Обе страны придерживались модели роста, которая зависела от кредита, поддерживавшего производство за счет сохранения непосильного уровня долга. Но даже в нужде можно сохранить достоинство и возможность выбора. Нормы сбережений по всему миру выросли, и существуют мощные движения за ограничение излишеств массового консьюмеризма: медленная еда, добровольное опрощение, многочисленные меры по борьбе с ожирением — это все симптомы резкого колебания в сторону того, чтобы рассматривать консьюмеризм не как невинное благо, а как злодея, который порой мешает благополучию человека. В Сан-Паулу (Бразилия) мэр Джильберто Кассаб запретил все рекламные щиты. Некоторые политики и справа, и слева (например, Дэвид Кэмерон в Великобритании) выступали против «ядовитого капитализма», развращающего маленьких детей, и указывали на то, что поведение фирм, «впаривающих» детям игрушки или нездоровую еду, является разновидностью хищничества.

Неизбежно возникают новые вопросы. Один из них: так ли уж хорошо всегда иметь выбор? Как правило, для потребителей лучше иметь возможность выбирать поставщиков, и мы ассоциируем выбор со свободой. Но слишком большой выбор может оказывать парализующее воздействие, и в таких сложных областях, как выбор пенсионного плана или даже мобильного телефона, он может лишать возможностей в той же мере, в какой он их создает (исследование показало, что потребуется немало лет на то, чтобы изучить все опции мобильной связи). Вывод психологических исследований состоит в том, что на некоторых рынках люди должны иметь возможность выбирать степень собственного выбора, получая и упрощенную возможность выбирать настройки по умолчанию, и свободу совершать более персонифицированный выбор, если они этого хотят.

Другую проблему можно сформулировать как вопрос об эффективности: что значит достаточно? Модели роста, разработанные в XX в., предполагали непрерывный рост потребления. Но когда чего-то слишком много, может возникнуть паралич, вот почему все богатые общества порождали движения за воздержание и эстетику простоты и минимализма. 

Платформы совместного потребления (collaborative consumption) предлагают способы такой его адаптации, которая позволяет поддерживать высокий уровень жизни, но с меньшими затратами и меньшим ущербом для окружающей среды. Хороший пример — домашняя дрель: как правило, она используется всего лишь 10-20 минут за весь срок службы, ее можно заимообразно взять у других лично или через специальные сайты. Еще один пример — автомобили, опять-таки используемые сравнительно небольшую часть времени в течение недели. Почему бы не воспользоваться Интернетом, чтобы дать людям возможность арендовать свои машины, как это делают такие организации, как Liftshare и Buzzcar, сдавать комнату в аренду (AirBnB) или приглашать чужих людей переночевать (CouchSurfing)?

Многие из споров о потреблении ведутся в быту и культуре. Но они оставляют свой отпечаток и на общественной политике. Уже вводились налоги и создавались регулирующие структуры в целях сокращения использования затратной упаковки и увеличения доли повторной переработки. Один из самых мощных рычагов изменения отношения к потреблению — дать каждому гражданину лицевой углеродный счет, разрешение на выбросы, отражающее способность биосферы справляться с нагрузкой, идущей от населения. Эти счета могли бы начинаться с больших цифр (и с политической точки зрения иначе никак нельзя). Но со временем они помогли бы сократить лишние авиаперелеты и ограничить неэкологичный образ жизни, по крайней мере они бы привлекли внимание к некоторым последствиям потребления, остающимся в противном случае просто невидимыми.

Сдвиг баланса экономики от продуктов и классических услуг к более реляционной экономике, основанной на сохранении, поддержании и заботе, был обусловлен влиянием множества факторов — потребителей и общественного мнения, регулирующих органов (например, при сокращении содержания соли и сахара в продуктах питания), законодателей (например, в оформлении права на то, чтобы вам предоставляли уход). Если заглянуть в будущее, можно увидеть, что часть давления будет идти сверху вниз: например, в случае продвижения обогащенных витаминами продуктов и улучшения рациона детей. Другая его часть будет по-прежнему идти снизу вверх по мере того, как потребители объединятся, чтобы утвердить свои взгляды, а в некоторых случаях и стать собственниками (по краям рынка растет субкультура клубов, в которые потребители вступают, чтобы совместно покупать своих собственных производителей). Groupon добился огромного, хотя и не лишенного изъянов, успеха, позволив потребителям объединять покупательные способности. Другие примеры включают Ebbsfleet United в Англии и Hapoel Kiryat Shalom в Израиле, где фанаты объединяются на сайте, чтобы вскладчину покупать команды (или даже советовать, каких игроков выпустить на поле), подражая другим клубам, принадлежащим фанатам, таким как «Атлетико Бильбао» и «Барселона», которая занимает второе место среди самых богатых команд мира. Новые платформы для сотрудничества создаются вокруг гражданского действия или производства, как, например, сеть Fever Friend в Китае, интернет-сообщество, занимающееся обсуждением острых вопросов, от регулирования работы в шахтах до городской миграции, или Ohmynews в Южной Корее, предоставляющая онлайновую платформу для публикации десятков тысяч сообщений граждан и поощряющая читателей становиться авторами.

У правительств есть веские причины для поддержки совместных форм организации бизнеса: они могут оказаться более крепкими и побудить потребителей вести себя с большей ответственностью. Например, энергетической компании с совместной собственностью будет легче стимулировать сокращение потребления энергии, точно так же, как медицинская компания с совместной собственностью будет реже сталкиваться с конфликтами между своей заинтересованностью в продаже товаров и услуг и интересами своих пациентов. Такие конфликты все больше оказываются на виду, потому что социальные движения по всему миру переносят внимание с пагубного содержания продуктов на пагубные способы их продвижения. Защита потребителей теперь означает защиту детей, а иногда и взрослых, от вредных или вызывающих стресс образов и сообщений. Интернет с его набором мер по борьбе с потоком порнографии, насилия, а также риском того, что хищники воспользуются юными и невинными, уже стал главным полем сражения.

Бизнес нуждается в способах передачи новых сообщений, чтобы информировать о новых продуктах и услугах. Но он стремится обосновать это способами, наносящими вред зрителям и читателям, подавляющее большинство которых иначе не стали бы покупать продукт. Возможно, свобода слова — это святыня, но право навязывать сообщения и забивать ментальный ландшафт людей, которые их не выбирали,— нет.

Потребление товаров нигде не прекратится. И едва ли уменьшится гламурный блеск и привлекательность вещей. Но повсюду должен измениться баланс между потреблением и сохранением, а также бытовое отношение к пустым тратам.

Построить производство по модели замкнутого цикла и вырастить экономику сохранения и поддержания.

Изменения, связанные с тем, как вещи продаются, необходимо объединить с более радикальными сдвигами в мире производства. Более жесткие правила и ограничения производства могут парадоксальным образом способствовать творчеству и росту продуктивности.

Капитализм робко отходит от способов изготовления вещей, которые могут нанести бездумный вред природе. Эти сдвиги в основном стали результатом давления законов, оказываемого законами и правилами, хотя несколько компаний начали внедрять модель замкнутого цикла как более прибыльную практику.

Классическая модель производства брала затраты на материалы, труд и энергию и производила физический продукт, который потом выбрасывался. В ходе производства генерировались все больше отходов, которые во много раз превышали объем конечного продукта. Альтернатива — более замкнутая петля производства, в которой детали телевизора или автомобиля по истечении срока их службы собирают и отправляют на переработку. Спустя почти 20 лет после того, как первопроходцы этой сферы выступили за «коэффициент четыре» — увеличение энергетической и материальной эффективности продукции в 4 раза,— язык «многооборотной экономики» (экономики замкнутого цикла) и чистых технологий, равно как и правила, требующие от компаний варьировать свое поведение, стал общеупотребительным, хотя объемы отходов не сократились. Количество патентов на возобновляемые источники энергии, автомобили на гибридном топливе и энергосберегающие светильники и лампочки, биохимические топливные элементы и зеленый пластик росло в 23 раза быстрее, чем количество патентов в целом.

Этот переход к новым моделям производства предполагает сочетание налогового давления и регулирования, креативных инноваций со стороны самих фирм и давления со стороны потребителей. Есть множество примеров того, как это работает: более жесткие нормы в строительстве, чтобы стимулировать инновации в экологическом проектировании; более строгие нормы для автомобилей, чтобы улучшить характеристики двигателей, и более высокие стандарты безопасности для улучшения устройства систем. Такие инструменты регулирования, как льготные тарифы, могут создавать новые индустрии без риска быть ассоциированными с поддержкой отдельных технологий. В принципе долгосрочная определенность должна значительно помочь инвестициям в новые виды инфраструктуры.

В бизнесе получают распространение новые организационные модели, увеличивающие стимулы для более замкнутых, эффективных моделей производства. Энергетические компании, химические компании проектируют, строят, финансируют и управляют, каждая посвоему беря на себя ответственность за жизненный цикл услуги и имея большие стимулы на сокращения затрат на производство каждой единицы продукции. Государственное финансирование может направляться в фундаментальные научные исследования (например, применение нанотехнологий в экологических целях) или на премии. Например, ARPA£ в Соединенных Штатах финансирует призовые гранты для возобновляемой энергии, a General Electric выделила 200 миллионов долларов на призы за умную электросеть.

В принципе они должны вносить свой вклад в достижение «разделения», чтобы экономический рост мог продолжаться без ухудшения воздействия на окружающую среду. Но на практике такого разделения оказалось достичь гораздо труднее—отчасти из-за эффекта рикошета, когда любой прирост эффективности высвобождает средства на приобретение еще большего количества вещей. Точно так же перенос деятельности из физического мира в виртуальный должен уменьшить воздействие на окружающую среду (хотя на серверы и хранилища данных уже приходится около 1% глобального потребления электричества, и эта цифра еще будет расти).

Но финансирование новых идей и технологий — это простое дело. Труднее работа по изменению сложившихся систем с крупными невозвратными вложениями в старые, углеродоемкие технологии. Успешные системные изменения будут предполагать тесное сотрудничество между самыми разными видами организаций. Даже повторная переработка такой простой вещи, как бумага, опирается на сложные элементы: правила и нормы, введенные правительствами, новые инфраструктуры по сбору бумаги и отделению ее от других отходов, а также на бытовые привычки людей, предприятия по переработке бумаги и налоговую систему, поощряющую использование переработанной бумаги вместо ее альтернатив.

Другой пример — переход на электромобили, что создает еще больше трудностей. Переход требует инфраструктуры во всех городах, позволяющей людям быстро и легко заряжать свои автомобили; новых организационных моделей (скажем, возможности арендовать машину на короткую поездку в течение 20 минут или часа); производителей, которые могут выпускать такие машины в нужных объемах и по низкой цене; различных систем налогообложения и лицензирования и, потенциально, правил парковки, отдающих предпочтение электромобилям перед их работающими на бензине конкурентами.

Мы знаем некоторые характеристики следующего поколения инфраструктур, вырастающих рядом с автомобильными и железными дорогами и электросетями, которые сыграли столь важную роль в прошлом столетии. Скорее всего, они будут более распределенными, более умными и взаимосвязанными. Умные электросети смогут забирать энергию у домов и машин, а не только снабжать их ею, например, через подземные термальные источники или солнечную энергию и сеть высокопропускных коммуникационных путей. Они смогут одновременно поддерживать и опираться на «Интернет вещей», густой лес соединений датчиков и их данных, растущий в городах и вокруг них. Но умные сети тоже будут сталкиваться с проблемой преодоления накопленной эффективности старых моделей и зачастую будут требовать политических компромиссов, а не только инвестиций: договоренностей о первенстве, ценах и о честном доступе.

Пока неясно, какие регионы мира первыми применят экономику замкнутого цикла. Ее язык, возможно, получил более быстрое распространение в Азии, чем на Западе, а именно на этот регион сейчас приходится более 40% глобальных продаж мобильных телефонов и 35% продаж автомобилей. Возможно, что азиатские общества пройдут стадию товарного энтузиазма и преодолеют его быстрее, чем это сделал Запад. Япония лидировала в мире по энергоэффективности поколение назад, и ей принадлежат многие из лучших патентов последних лет. Но в других частях Азии императив экономического роста может стать помехой новой политике. Даже больше, чем в других местах, государство будет неохотно пересматривать цены с тем, чтобы они вознаграждали консервацию. Экономисты в целом соглашаются с тем, что материалы, энергия и земля должны облагаться большими налогами, чем доход или прибыли. Однако меры по смещению баланса всей экономики — непростая вещь: те самые индустрии, чье поведение должно меняться сильнее всего, будут иметь больше ресурсов и лучшие сети связей, чтобы пролоббировать отказ от перемен.

Рассматривать работу не только как средство, но и как цель (и игру как часть жизни).

Следующее место, в которое мы должны заглянуть в поисках новых приспособлений,— это мир труда, в котором приоритет — расширить доступ к труду, улучшить его качество и сделать трудовые контракты менее хищническими.

Существует множество разновидностей трудового опыта, а между ними наблюдаются огромные расхождения в оплате, чувстве удовлетворения и власти. Для многих работа по-прежнему ненадежна, неудовлетворительна и часто несправедлива. Однако труд, как и раньше, остается первостепенным средством признания и идентичности. Безработица наносит гораздо больший урон счастью, чем замороженная заработная плата, как по психологическим, так и по экономическим причинам. Бездействие и непризнанность редко приносят пользу. Поразительное подтверждение важности труда можно найти в данных по измерению счастья, которые собирает канадская статистическая служба: наблюдая за деятельностью людей в возрасте старше 65 лет, она выяснила, что больше, чем время, проведенное с друзьями, посещение ресторанов и кинотеатров, этим людям нравилась оплачиваемая работа. Больше досуга и меньше труда — это не утопия, как некогда считалось. Недавние данные из Великобритании подтверждают этот тезис. Те, кто работают более 46 часов в неделю, имеют почти такой же уровень удовлетворенностью жизнью, как и те, кто работает 31-45 часов, но немного выше и по уровню удовлетворения, и по уровню тревоги.

Многие общества еще ближе подошли к труду как обязательному условию для получения социальных льгот. И поэтому государство все чаще вынуждено гарантировать некоторое право на труд, в особенности если совокупный спрос остается слабым. Простые правила — например, принятое в Германии законодательное предписание компаниям распределять работу в период экономического спада — могут оказать большое воздействие так же, как и налоговые и регуляционные меры, упрощающие для компаний переквалификацию персонала или инвестирование в период кризиса (как это произошло в Корее). Это, конечно, предпочтительнее больших государственных трудовых программ. Некоторые из параллельных денежных средств, упомянутых выше в этой статье, также помогают людям оставаться полезными членами общества.

Важность труда вообще и полезного труда на благо всех, скорее всего, как и раньше, будет оставаться объектом будущих приспособлений. Мы можем видеть расширение существующей политики, например требований того, чтобы крупные работодатели нанимали определенную долю людей с инвалидностью (или платили кому-то другому за то, что они это делают). Свою роль играют также инновации благодаря новым платформам, соединяющим предложение и спрос рабочей силы (таким, как Slivers of Time в Великобритании, Kickstarter или TaskRabbit в Соединенных Штатах — все они сокращают проблемы на рынке труда), новым, еще не до конца оформившимся инициативам, например практике найма взрослых интернов или учеников, помогающей безработным переквалифицироваться, или мерам по радикальному упрощению создания рабочих мест на микропредприятиях.

В течение нескольких десятилетий политики стремились соединить людей, ищущих работу, и работодателей, ищущих персонал. Но если людям не хватает квалификации, а рабочие места — низкого качества, улучшение соединения—не панацея. Мы должны уделять больше внимания самому характеру работы. Работы должно быть не только больше, она должна быть лучше. Современный капитализм видел немало радикальных экспериментов по изменению условий трудового контракта. Очень богатые компании, такие как Google, давали своему штату время (один день в неделю) на то, чтобы заниматься своими собственными проектами, не имеющими прямого отношения к их работе. Компания Whole Foods вела политику «открытого учета», означавшую, что любой сотрудник мог узнать, сколько получает любой другой (вопреки утверждениям многих представителей социальных наук о том, что лучший способ вызвать неудовлетворенность у работника —сообщить ему, сколько получают другие). Компания также стремилась, чтобы разрыв между верхами и низами был незначительным благодаря коллективному принятию решений о найме. В Бразилии Рикардо Землер прославился тем, что персонал в его компаниях коллективно устанавливал уровень вознаграждения за труд. Известно, что компания Gore Associates, производитель материала Goretex, прилагает усилия к тому, чтобы на ее заводах количество персонала не превышало 150 работников, чтобы существовал минимум должностных наименований и иерархии, а о заработной плате договаривались коллективно. Процветали кооперативы, такие как группа Mondragon в Испании (которая насчитывает около 100 тысяч работников и размеры которой каждые ю лет вырастали вдвое), и компании, находящиеся в собственности сотрудников, как John Lewis в Великобритании. В других секторах также наблюдалась долгосрочная тенденция к тому, что все больше людей желали, чтобы работа была целью, а не только средством, источником самореализации, а не только заработка, истраченного на потребление. Кроме того, наблюдался медленный, но верный рост числа фирм, частично находящихся в собственности у сотрудников, благодаря тому, что появились некоторые подтверждения их рыночной эффективности.

Собственность на рабочее место несет с собой конфликты, включая вопрос о том, разумно ли связывать большую часть сбережений с рабочим местом. Есть также и конфликты вокруг понимания демократии на рабочем месте: идет ли речь о представительной демократии или о демократии участия, и как находить баланс между конфликтующими интересами различных групп (потребителями, семьями)? Экономика, построенная на непрерывной погоне за более высокой продуктивностью, требует, чтобы любая фирма периодически сокращала рабочие места, что в контексте демократии неизбежно влечет за собой трудности. Но существует явная потребность в новых правилах, определяющих трудовой контракт, и в большей сбалансированности между требованием гибкости и желанием людей заниматься осмысленным трудом. Два шага вперед, один шаг назад — именно такого движения нам следует ожидать в демократиях по мере того, как идея о том, что работники при включении в иерархию компании обязаны отказаться от своей свободы и голоса, все больше становится анахронизмом. Труд, на который уходит большая часть часов бодрствования и который занимает столь важное место в идентичности многих людей, не может быть лишь средством на службе потребления.

Один из интересных аспектов этой проблемы в том, что чем больше работа становится целью, а не только средством, тем больше она приближается к игре. Великое культурное противоречие капитализма состояло в том, что он вынуждает людей быть добропорядочными пуританами в труде и гедонистами в потреблении. Расцвет креативных индустрий поддерживал идею о том, что работа может быть удовольствием. Парадоксальным образом лучшее потребление часто тоже походило на работу, принимая форму хобби и увлечений, требовавших усердия, умения и больших усилий.

Кажущееся противоречие можно решить, если распространить повсюду принцип игры. За это выступают такие теоретики, как, например, Пэт Кейн в его книге «Игровая этика». Такая политика поощряется во многих компьютерных фирмах и в потребительских услугах, которые пытаются сделать игру средством и целью: средством для более прибыльного бизнеса и целью для потребителей, готовых платить. Для детей, как мы сегодня знаем, игра является важной частью обучения. Коллаборативные игры, такие как scratch.edu, учат многим вещам, от доверия и общения до логики и стратегии. Это хорошо сформулировал Брайен СаттонСмит, декан отделения игровых исследований в Университете Пенсильвании: «Противоположность игры — не работа, а депрессия. Играть — значит отыгрывать и быть своевольным, восторженным и увлеченным, как будто совершенно уверен в своих перспективах».

Конечно, игра — это еще и противоположность потребления: она должна быть активной и захватывающей. Обычно она не потребляет вещи до конца — она возобновима. И она   восстанавливает нашу связь с жизнью. Наверняка именно поэтому в размышлениях о старости теперь уделяется такое внимание игре. Чем больше вы играете в старости, тем жизнерадостнее становитесь благодаря гимнастике для ума, головоломкам и таким виды спорта, как, например, гольф. У нас появляется все больше подтверждений того, что правильные игры могут остановить развитие старческого слабоумия.

У обществ, приветствующих игру, меньше возможностей для саморазрушения. Легкость и смирение защищают от гордыни. Усиление внимания к игре отчасти последовало за подъемом крупных индустрий, организованных вокруг нее. В некоторых из таких игр прославляется насилие, быстрые автомобили и война. Другие демонстрируют динамику создания городов или сообществ. Аналитик компьютерных игр Себастьен Детердинг полагает, что опыт большой игры создает возможности для «смысла, мастерства и автономии», и указывает на важность социальных игр, таких как FrontierVille, Mafia Wars и Millionaire City. Кроме того, игры создали новые виды экономики. Одним из ее первопроходцев стала Second Life с ее оплатой за собственность в киберпространстве. Другие игры расширили возможности микроплатежей и продажи виртуальной собственности.

Упоминание игры в контексте общественных приспособлений может показаться странным. Но есть важные связи. Игра зависит от безопасности: мы соревнуемся в игре, потому что не боремся за выживание. Игра учит автономии и сотрудничеству. Кроме того, игра, как и хорошая работа, заставляет нас острее ощущать жизнь.

Перестроить образование, здравоохранение и социальное обеспечение с учетом не только практических целей, но и отношений между людьми.

В типичной развитой экономике здоровье, образование и социальное обеспечение вместе составляют от четверти до трети ВВП. Каждый из секторов до сих пор несет отпечаток той эпохи, когда он оформился в качестве ключевой части материальной индустриальной экономики. Здесь я предполагаю, что каждый сектор может подвергнуться радикальному изменению, чтобы поддержать активное, а не пассивное участие и придать больше веса ценным аспектам отношений.

Самая главная претензия к существующей системе социального обеспечения состоит в том, что ради удовлетворения потребностей она ослабляет тягу к деятельности и созиданию и тем самым поддерживает паразитическую зависимость. Эта критика является отголоском идеи, впервые сформулированной 40 лет назад в исследованиях социолога Арона Антоновски, который показал, что у израильских женщин, выживших в концентрационных лагерях, развилась необычно высокая жизнестойкость, благодаря которой они лучше сохранили здоровье, чем их ровесницы. Он предположил, что стресс от пребывания в лагере укрепил в них способность не поддаваться болезням. «Оздоровительный» подход, который он позднее разработал, переносил внимание с причин заболевания на основу здоровья и рассматривал стресс не как источник трудностей, а как источник роста. «Чувство когерентности» — осмысленное представление о своем месте в мире, как он утверждал, одинаково ценно и для физического, и для психического здоровья, а оно часто включает в себя ощущение собственной нужности.

«Оздоровительная» идея касается не только здоровья. Она указывает путь к государству всеобщего благосостояния, которое занимается и усилением достоинств, и компенсацией недостатков, а также помощью людям в создании полезных рассказов о себе и своей жизни наравне с терапией или применением силы. В краткосрочной перспективе государство всеобщего благосостояния может уменьшиться ввиду урезания государственных расходов. Но в долгосрочной перспективе оно может эволюционировать, чтобы лучше поддерживать активную, творческую жизнь — здоровье в самом широком смысле, а не только защищать людей от рисков.

Образование ради развития сотрудничества и творческого начала

Промышленная экономика покоилась на ремесленных навыках, таких как умение работать на токарном станке или компьютере, и на таких профессиях, как юриспруденция, бухгалтерия или медицина. Любая образовательная система проверяется тем, адекватно ли она готовит людей к труду, и ученые с интересом анализировали причинные связи между начальным, средним и высшим образованием и экономическим ростом. Образование считалось капиталом, и, по крайней мере, в случае университетского образования, от молодежи требовали рассматривать его как инвестицию, на которую нужно потратиться сейчас, зато потом она окупится сполна.

Разнообразные умения и навыки, составляющие современную образовательную систему, незаметно развились, чтобы отвечать потребностям сложной экономики с тенденцией к специализации в таких областях, как законодательство об интеллектуальной собственности или судебная бухгалтерия, морская биология или нейронаука. Но с подъемом экономики, основанной на работе с людьми, а не с вещами, возникла необходимость в совершенно ином взгляде на эти умения и навыки. Не меньшее значение, чем знания или специальная компетенция, получила способность работать с другими людьми: испытывать эмпатию, понимать, убеждать или сотрудничать. Характер, первостепенная забота доиндустриальных образовательных систем, снова вышел на первый план отчасти благодаря исследованиям, указывающим на способность откладывать удовлетворение как ключ к будущему успеху. Умение управлять собой оказывается самым ценным даром, который может дать семья и школа, а для благополучия во взрослой жизни огромное значение играет культивирование осмысленности наравне с функциональными навыками, характера — наравне   с компетенцией. Работы нобелевского лауреата экономиста Джеймса Хекмана показали, насколько успех на рабочем месте и в жизни зависит от некогнитивных навыков. Лучшие школы воспитывали их наряду со знанием математики или физики, то же самое делают элитные программы по развитию лидерских качеств. Но образовательные системы индустриальной эры обычно оттесняли эти навыки на периферию, оставляя за пределами измерения и анализа.

Если идеальная образовательная система, рассчитанная на традиционную капиталистическую экономику, поддерживала конкуренцию между детьми и навыки, необходимые для работы с вещами, то пост капиталистическая экономика, по-видимому, будет столько же внимания уделять кооперации и работе с людьми. Все мы рождаемся со способностью к сотрудничеству так же, как все мы (или почти все) рождаемся со способностью к пению или бегу. Но, как и в случае пения и бега, наши врожденные способности следует развивать и тренировать, если мы хотим уметь хорошо сотрудничать. Обучение сотрудничеству в школе перенесет акцент на проекты, в которых ученики работают друг с другом, решая задачи и создавая вещи. Организация совместной работы подростков, в ходе которой они будут засаживать участок, разводить рыбу, ремонтировать машину или программировать компьютерную игру, учит одновременно нескольким вещам: математике, грамотности и науке и навыкам человеческого взаимодействия. Для такого рода навыков практика — более удачная модель обучения, чем школьный класс (и поразительно, что более половины американских нобелевских лауреатов были студентами, аспирантами или молодыми коллегами других нобелевских лауреатов). Studio Schools, в которых большая часть школьной программы изучается при помощи практических проектов, воплощают этот подход в Великобритании; Citizen Schools в Соединенных Штатах на более узкой основе делают то же самое, приглашая учителей-добровольцев для занятий после школы. Это обучение происходит в основном при личном контакте.

Интернет благоприятствовал пассивному индивидуализму, а порой и нарциссизму. Но в своих лучших проявлениях социальные сети побуждают людей работать вместе (например, в коллективных играх), и некоторые считают, что совсем скоро школы начнут систематически проверять, насколько хорошо их учащиеся могут кооперироваться со своими товарищами в социальных сетях. Некоторые из этих навыков можно измерить, используя совместное решение задач, и в скором будущем они будут измеряться и сравниваться по разным странам, так что вскоре за него тоже будут выставляться оценки наряду со знакомыми оценками по математике или естественнонаучным дисциплинам.

Похожие соображения применимы и к благосостоянию. Когда в 1930-1940-х гг. были достигнуты последние великие договоренности, основным приоритетом считалось удовлетворение материальных нужд людей. Наиболее насущными проблемами были жилье, здравоохранение и денежная помощь безработным и старикам. Это были самые большие угрозы простым людям, исходившие от капиталистической системы. После травм Великой депрессии, а затем войны безопасность стала делом огромной важности. Политики, по-видимому, предполагали, что многие бедняки живут в сплоченных семьях и сообществах, которые могут обеспечивать и эмоциональную, и практическую поддержку в тяжелые времена. Работа на государство должна была застраховать людей от материальных рисков, работа на общество — помочь справиться с психологическими и психосоциальными рисками. Солидарность, лежавшая в основе государства всеобщего благосостояния, основывалась на общем понимании риска: для большинства населения это был риск потерять работу, заболеть и нуждаться в медицинском лечении или оказаться в старости без сбережений.

Шестьдесят лет спустя картина совсем иная. Некоторые люди до сих пор не имеют жилья, и классическая бедность никуда не делась. Мы так же, как и раньше, зависим от государства, которое должно защищать нас, если мы теряем работу или заболеваем. Но в более богатых странах лишь немногие по-настоящему голодают и лишь малое их  число в буквальном смысле не имеют крыши над головой. Десятилетия экономического роста создали общества, которые по меркам прошлого наслаждаются материальным изобилием; и они озабочены избыточным потреблением не в меньшей степени, чем недостаточным (будь то в форме ожирения, курения, злоупотребления алкоголем или азартных игр).

Однако в тот же самый период способность многих обществ удовлетворять психологические и психосоциальные нужды людей, кажется, уменьшилась. Буферы религии и семьи, помогавшие людям справляться с недостатками, начали разрушаться. Рост индивидуализма и откровенно меритократических обществ побудил людей стать более амбициозными, но при этом сделал более уязвимыми в случае неудачи — склонными к тому, чтобы винить себя, а не судьбу, если дела пошли плохо.

Возможно, что постепенно намечается новая основа для солидарности, поскольку нас связывают друг с другом новые общественные риски: риск одиночества и изоляции, психического заболевания, страх отстать. Эти риски пока еще не нашли отражения в политических приспособлениях или программах, и до них принципиально труднее добраться при помощи стандартных инструментов государственного обеспечения. Они зависят не столько от профессиональной помощи и услуг, сколько от возможностей мобилизовать поддержку друзей и соседей, а не только профессионалов.

В Соединенных Штатах доля людей, которые говорят, что им не с кем поговорить о важных вопросах, за 20 лет увеличилась с ю до 20%. Одиночество и изоляция эндемичны и начинают рассматриваться не как вопрос везения или невезения, но как факторы, сказывающиеся на состоянии здоровья, подобно высокому давлению или курению. Современная биология и социальные науки подтвердили, до какой степени социальными животными мы являемся — такими, для которых от других за   висят счастье, самоуважение, ценность и даже жизнь. Нет внутреннего противоречия между капитализмом и сообществом. Но эти связи не автоматические, их нужно взращивать и вознаграждать.

Жизнестойкость

Если экономическая политика пытается внедрить способность к инновациям и изменениям, то социальная политика должна заниматься способностью людей справляться с изменениями, поддерживая «оздоровительные» институты и среды. Японская пословица описывает жизнестойкость как способность «упасть семь раз и встать восемь». Жизнестойкость становится первоочередной целью в таких разных областях, как управление водными ресурсами, развитие локальных сообществ и антитеррористические меры. Экономика тоже перестает рассматривать оптимизацию в качестве рациональной цели, потому что оптимизация в какой-то момент может сделать организацию или систему хуже приспособленной к изменению обстоятельств. Тогда вопрос заключается в том, как усилить жизнестойкость компаний, людей и сообществ: что может помочь им лучше справляться с непредсказуемыми будущими потрясениями?

Жизнестойкость стала гораздо больше изучаться отчасти из-за эмпирических наблюдений огромных расхождений в способности людей и локальных сообществ справляться с угрозами. Одна из самых ранних попыток эмпирически измерить жизнестойкость была вызвана наблюдениями за жизнестойкостью, мужеством и храбростью, продемонстрированными Эрнестом Шеклтоном и его командой в Антарктике столетие назад. В последнее время появилась большая литература, посвященная главным образом экосистемам и практическим целям предугадывания, смягчения и борьбы с угрозами. Параллельно складывалась литература, посвященная личном жизнестойкости.

Эти исследования показывают, что жизнестойкость зависит  от способностей людей, их активов и уверенности, от отношения других людей, к которым они могут обратиться в трудную минуту, и от структурных условий — например, от того, создает ли экономика рабочие места в их городе. Жизнестойкость — не просто личное качество, это еще и социальное качество. Но оно больше похоже на мускул, который нужно упражнять, чем на денежные накопления в банке. Травмы могут оказывать разрушительное воздействие и на сообщества, и на индивидов, однако многие быстро встают на ноги. Хороший пример — вдовство и развод, вызывающие резкое ухудшение психологического состояния, но, как правило, несмотря на горе, этот спад длится только год или два, а потом удовлетворенность жизнью возвращается к прежнему уровню. Некоторых людей их опыт «закаляет», и они становятся сильнее благодаря невзгодам (вот почему защита детей от угроз может оказаться контрпродуктивной). Но другие гибнут.

Каким образом приспособление может затронуть жизнестойкость? Мое предположение здесь состоит в том, чтобы обращаться к правительствам и сообществам не только за удовлетворением нужд, но также за тем, чтобы они помогали людям стать жизнестойкими и отвечать за себя и за окружающих. Это может означать новые подходы к школьному образованию (многие программы успешно учат психологической приспособляемости и устойчивости маленьких детей, а американская армия ввела комплексную программу во всех своих подразделениях). Это также отражается на здравоохранении (например, людей, которые проходят реабилитацию после сердечного приступа, можно учить справляться со своими мыслями и эмоциями, принимая во внимание тот факт, что, по некоторым данным, это может оказаться не менее важно для выздоровления, чем медицинское лечение).

Государства всеобщего благосостояния, как правило, рассматривают людей как узлы потребностей и проблем, которые следует аккуратно классифицировать, а затем решать. Нам же нужны агентства, которые будут чаще обращаться к людям, заставят их чувствовать себя нужными и разглядят их возможности, а не ограничения.

Но важнее всего детали. Способность восстанавливаться и вставать на ноги после пережитых невзгод — не всегда здоровая вещь. Некоторые люди борются с потрясениями, становясь жестче, становясь, так сказать, более толстокожими. Слишком сильная озабоченность устранением рисков тоже может оказаться вредной: чрезмерный страх, равно как и чрезмерная невротичность или незаслуженно высокая самооценка, лишает способности действовать. Некоторые меры, которые, казалось, должны были бы усиливать жизнестойкость, могут возыметь обратный эффект — например, когда на подростков слишком рано возлагается большая ответственность или когда специальная помощь детям наркоманов навешивает на них ярлык, обостряя чувство отличия  от других. Но в самых разных областях мы должны теперь направлять внимание не только на статичные права и меры, но и на динамические способности к адаптации: упорство, устойчивость и умение расти благодаря невзгодам.

Поднять статус заботы

В XX в. забота была перенесена из дома и семьи в общественную сферу, став обязанностью социального государства, системы здравоохранения и домов престарелых. В стремительно стареющем XXI в. доля заботы в ВВП растет еще быстрее. Эти новые потребности удовлетворяет рыночная экономика, государство и повседневная поддержка, которую дают партнеры и члены семьи.

Однако во многих странах забота обеспечивается преимущественно женской рабочей силой с низким статусом и низким уровнем оплаты. Неформальный уход внутри семьи затрудняется тем, что матери, как и отцы, ходят на работу. Повсюду видны признаки болезненного разделения между работой и семьей, когда все большая доля работников, в особенности женщин, вынуждена одновременно заботиться о маленьких детях и стареющих родителях.

Сегодня мы располагаем множеством свидетельств того, насколько важную роль играет семья в воспитании навыков и отношений будущей рабочей силы. Капитализм по-прежнему гораздо теснее связан с домохозяйствами, чем принято считать: домашний бизнес составляет 6о% мирового ВВП. Многие из областей, наиболее перспективных для роста занятости, находятся на периферии домохозяйства, в области медицины и ухода, заботы о детях и содержания дома. Но пока еще забота, независимо от того, является ли она платной или бесплатной услугой внутри дома, ценится недостаточно. Повсеместное распространение смартфонов и электронной почти позволило работе проникнуть в дом и досуг, но семью к рабочему месту, как правило, не допускают.

За несколько десятилетий постепенно сложилась новая архитектура прав и гибких подходов (от прерывания карьеры и права на декретный отпуск до сокращенного рабочего дня на период ухода), которая могла бы превратить работу из врага семьи в своего рода партнера. Но когда речь заходит о заботе, наблюдается разрыв между ценностью для жизни и денежной стоимостью, который, по всей видимости, будет еще больше расширяться. В худшем случае излишняя забота приобретает хищнический характер из-за хронических злоупотреблений во многих институтах не только в отношении детей, но и в отношении слабых стариков. Однако даже повседневная забота, полная благих намерений, нелегко сочетается с другими институтами, которые, кажется, не слишком для нее подходят.

Последующие вопросы касаются ставок оплаты и статуса, а также отношения к неоплачиваемому труду или его признанию. Сюда же относится вопрос о том, как по справедливости решить проблему лотереи последних лет жизни. Нужно ли объединять риски в единый пул? Сколько должны платить состоятельные люди? Сколько ожидать от супругов или детей? В случае любого нового приспособления придется искать ответы на эти вопросы, которые скажутся и на оплачиваемом, и на волонтерском труде в новых гибридных системах, складывающихся в экономику дара. Почти наверняка в результате на заботу придется большая доля ВВП. Но пока неясно, как это будет организовано и как общества избавятся от дискомфорта и чувства вины, которые так часто сопровождают заботу о других.

Множественные системы обмена наряду с деньгами

Все это подводит нас к более широкому вопросу о том, как можно обменивать разные виды ценности. Рынок труда существует во времени: он покупает и хранит отрезки времени, 40часовую рабочую неделю, год из 48 недель или одну смену. Но это не система обмена временем. Параллельные деньги всегда сосуществовали с формальными деньгами и неоднократно возникали, когда формальный рынок сокращался, чтобы люди могли обмениваться временем на уборку, шитье или приготовление пищи. В киберпространстве есть деньги Second Life и кредиты игр со многими пользователями. Я уже упоминал некоторые из множества существующих единиц обмена, такие как немецкий талант, итальянский мистос, мексиканский тлалок, аргентинский кредито и HOURS в Итаке (США). Бруклин (штат Нью-Йорк) имеет свою «Взаимную программу для пожилых», позволяющую им платить 25% наценок во «временных долларах». Франция имеет местные системы обмена (SEL), Италия — «Банк времени».

Эти экономики-близнецы существуют в одних из наиболее процветающих экономик. По оценкам, сейчас по всему миру действует 2500 местных валют. Некоторые привязаны к существующим деньгам, другие представляют собой системы бартера, третьи используют в качестве валюты время. Одна из крупнейших схем — японская «валюта здравоохранения», или «Фуреай Киппу», созданная фондом Sawayaka Welfare Foundation в середине 1990-х, когда стало очевидно, что о растущем количестве стариков невозможно адекватно заботиться исключительно с помощью государственных средств. Помощь пожилым по дому или поход в магазин засчитывается как кредит, и имеются некоторые варианты: каждый час, отработанный сверх графика с девяти до пяти, дает кредит в полтора часа, а каждый час физического ухода за стариком засчитывается за два. Накопленные часы можно использовать самому или подарить друзьям и родственникам. В Японии сейчас действует около 300 местных валют, многие из них используют смарт-карты и предназначены для предоставления ухода. Поразительная черта этой схемы в том, что участники предпочитают услуги, за которые платят временными кредитами, услугам, за которые расплачиваются в йенах. На самом деле, это общая черта большинства этих валют: они создают не только нечто ценное, но и смысл, а их цель — укрепить обязательства людей по отношению друг к другу.

Совершенно иной пример — мера, принятая французским городом Нантом (чей мэр стал французским премьер-министром), где была введена собственная виртуальная валюта «нанто» для осуществления платежей местными предприятиями. Эта мера была направлена на стимулирование торговли в период, когда экономика, основанная на евро, была вынуждена перейти к более жесткой денежной политике. Есть множество других примеров. Подобно тому как во время Второй мировой войны сигареты становились платежным средством в лагерях военнопленных, в Африке валютой для взаимных и рыночных обменов стало время мобильных звонков. Люди могут посылать друг другу предоплаченные минуты по мобильному телефону, используя MPESA или Me2U, или же воспользоваться предоплаченной SIM-картой для трансакций друг с другом или покупки товаров на рынке. Совершенно иной пример — биткойн, сетевая валюта, основанная на математических свойствах рядов чисел с внутренними ограничениями; в данный момент такой валюты в обороте находится приблизительно 100 миллионов. Важность этих платформ для обмена в том, что они предлагают совершенно иной вид экономики, стоящий рядом, а иногда пересекающийся с экономикой денег. Некоторые из них могут оказаться особенно полезны для относительно локальных услуг и относительно трудоемких задач. Другие могут больше подойти для глобальных обменов.

Ирвинг Фишер, великий американский экономист, был энтузиастом параллельных валют, в особенности когда депрессия привела к сокращению денежной экономики во многих городах во всей Америке. Он почти что убедил президента Рузвельта их поддержать. Интересно представить, насколько иначе выглядел бы наш мир, если бы ему удалось добиться успеха.

Сегодняшние примеры параллельных валют лишь намекают на возможное будущее, и они только начали использовать потенциал социальных сетевых технологий для организации обмена временем. Большинство локальных рынков рассматривает время как равноценное, хотя на рынках труда его оплата разнится. Кому-то это может казаться преимуществом, демократическим утверждением исходного равенства людей. Но это и ограничение, потому что, конечно, не у всех людей время ценится одинаково. Час прославленного повара стоит больше, чем час посредственного; час компетентного хирурга во много раз больше, чем час дилетанта.

Полностью оформившиеся временные счета вывели бы сферы, в которых можно обмениваться временем, за пределы самого времени, за пределы пространства и различных видов труда. Они также могли бы создать право на время для образования, отпуска по уходу за детьми или академического отпуска; право тех, кто ухаживает за другими, ради разнообразия поухаживать за собой. Они могли бы дать людям возможность давать в долг свое или одалживать время другим — например, передав свое право на отпуск другу или родственнику, которому понадобилось ухаживать за больным супругом. Даже если бы временные счета допускали дифференцированную оплату для разных людей, время в качестве платежного средства все равно казалось бы более демократичным, чем деньги, поскольку, в отличие от автомобилей или драгоценностей, его нельзя накапливать сверх индивидуальной потребности — так же, как нельзя забрать время с собой в могилу.

Утвердить норму, согласно которой богатство — это средство, а не цель.

Самые горячие защитники капитализма утверждают, что всем управляет желание разбогатеть: тяжелый труд, изобретательность, творческое начало и готовность идти на риск — все это мотивировано универсальным желанием приобрести богатство. Это оправдывает неравенство и арсенал странных стимулов — от субсидий венчурному капиталу до низких налоговых ставок для частных акционеров. Лишившись перспективы неравного вознаграждения, система замрет, и ленивое большинство займется «безбилетничеством», паразитируя на тяжелом труде и предприимчивости других.

Но так ли это на самом деле? А если так, то до какой степени? Воздействие стимулов на готовность к тяжелому труду и изобретениям остается на удивление непроясненным и спорным вопросом. Конечно, экономика, в которой нет стимула к тому, чтобы богатеть, скорее всего, будет расти слабо. Если все ваши заработанные тяжелым трудом деньги забирает себе государство или ваша большая семья, то вы вполне можете предпочесть тихую жизнь. Как сказал Рональд Рейган, «говорят, что тяжелый труд еще никогда никому не вредил, но зачем так рисковать?».

Но даже самый ярый сторонник оплаты по труду или вознаграждений для предпринимателей согласится, что существует очень мало подтверждений корреляции между предпринимательством и неравенством, идет ли речь об организациях или о целых обществах. Нет свидетельства какой-либо связи между неравенством и инновациями. Точно так же нет подтверждений корреляции между равенством и инновациями, хотя этот факт может просто отражать неадекватность. Доля женщин в американских патентах составляла 2% в начале 1980-х гг. — грубая мера крайне недостаточно используемого потенциала. А высокий уровень налогообложения может существовать в экономиках, полных духа предпринимательства. Швеция в 2010 г. была названа самой инновативной экономикой Европы, по оценкам самого авторитетного исследования, однако в ней одни из самых высоких налогов. Золотой век американской экономики в 1950-х гг. совпал с невероятно высокими предельными ставками налога.

Легко говорить, что обогащение мотивирует людей работать больше и идти на риск. Но нет доказательств того, что перспектива увеличения богатства с ю миллионов до 100 миллионов долларов или до 1 миллиарда имеет большое значение или полезный стимулирующий эффект. Очень богатых людей могут подстегивать стать еще богаче другие богатые люди. Но не факт, что главную роль в данном случае играют именно деньги, а не статус. Более того, такого рода богатство приводит к хроническому разбазариванию ресурсов. Любой человек, у которого пять домов или десять автомобилей, обречен на расточительность, поскольку, скорее всего, его активы большую часть времени будут простаивать. Экономическая наука почти не обращала внимания на продуктивность в потреблении, на потребление как таковое; если бы обратила, это оказались бы примеры крайне низкой продуктивности.

Не имея возможности водить пять машин одновременно, богатые могут тратиться на еще более изощренные виды потребления или подстегнуть рост цен на произведения искусства или антиквариат. У этой деятельности особенно негативные последствия, и она оказывает побочное воздействие на других людей, поскольку, как правило, приводит к росту цен на собственность или к накоплению позиционных товаров. Также неясно, действительно ли все, что хотят люди после того, как заработали первые несколько миллионов,— это купить десятый дом или двадцатую машину. В большинстве случаев они хотят признания.

Итак, как могут будущие приспособления справиться с крайним неравенством и чрезмерным богатством небольшого меньшинства? Решение, которое могло бы значительно сократить пустые траты, — установление порога на частное владение богатствами при свободе распоряжаться им частным образом. Иными словами, состояния, превышающие установленный уровень, будут облагаться значительным налогом, если только они не были размещены в фонде для благотворительных инвестиций. Признание будет поощряться, расточительность — нет. Кроме того, такое обращение с богатством больше отвечает золотому правилу. В определенных случаях мы благосклонно взираем на накопление богатства и признание тяжелого труда или таланта. Но никому не нравится наблюдать за расточительностью. Кроме того, это решение больше соответствует продуктивному духу капитализма, требующему, чтобы деньги были в обороте, а не лежали без дела.

Такой подход — включение богатства в жизнь — может породить новую эру меценатства в искусстве, технологических изобретениях и социальной благотворительности. Те, кто жертвует, будут по-прежнему пользоваться признанием — и статусом, который приходит вместе с активным занятием меценатством. Но вещи, за которые они заплатили, внесли бы нечто ценное в жизнь других.

Сильная сторона этого решения еще и в том, что оно сохраняет преимущество рынков капитала, которое заключается в их способности направлять большие денежные средства на наиболее продуктивные нужды. Капитал, находящийся в трастах и фондах, по-прежнему будет инвестироваться в продуктивную экономику. Но сократится ущерб,  связанный с теми видами накопления капитала, которые теснее всего ассоциируются с неравенством и расточительностью. Если такие меры будут вводиться в каждой стране по отдельности, они неизбежно приведут к скорейшему отъезду самых богатых их граждан. Но Соединенные Штаты или Европейский союз, как и Китай, могут сделать шаги в этом направлении, если будут варьировать ставки налогообложения. Легко забыть, что были успешные прецеденты, например 40%й налог на наследство, введенный либеральным правительством Британии в начале XX в., чтобы раздробить аристократические поместья. Слабые и маргинальные экономики, возможно, не смогут позволить себе оттолкнуть наиболее богатых своих граждан, но у сильных экономик есть больше пространства для маневра, чем они могут себе представить.

Меры, которые имеют значение

Когда сэр Томас Мор написал свою книгу «Утопия», он придумал новое слово, происходившее от древнегреческого выражения, означающего «место». Но это также был намеренный омоним для Эутопии, места счастья. Прогресс должен означать больше счастья во всех его разных значениях, от удовольствия до удовлетворения жизнью, от самореализации до смысла, и часть будущих приспособлений должна включать в себя новые способы измерения прогресса общества, которые лучше отражали бы, насколько общество стало местом счастья. Некоторые государства уже ставят задачу проведения субъективных замеров, отойдя от материалистического заблуждения, согласно которому измерять можно только вещи. Эти субъективные измерения включают в себя страх преступности, а также отмеченный уровень преступности, удовлетворенность пациента и показатели состояния здоровья. Использование этих индикаторов заставляет иначе себя вести общественные органы. Больницам приходится уделять внимание нюансам переживаний пациента; полиции — нюансам социальной динамики и чувства безопасности. Измерения общности (чувствуют ли люди, что есть другие люди, к которым они могут обратиться) и влияния (чувствуют ли люди, что они могут влиять на решения, которые их затрагивают) также способствуют смещению фокуса государственной политики и меняют методы ее работы.

Британское Агентство по национальной статистике фиксирует ответы 200 тысяч человек на четыре вопроса о том, насколько они удовлетворены, тревожатся или чувствуют себя реализованными38, что позволило создать крупный банк данных по корреляциям и причинам. Это также позволит дополнить многие из уже использующихся инструментов, такие как «Индекс развития человеческого потенциала» (HDI), канадский «Индекс благополучия», «Показатели жизни человека» в Японии и измерения «Валового национального счастья» в Бутане.

Большее внимание к счастью ускоряет понимание зачастую сложных отношений между экономическим ростом и благополучием (обсуждавшихся ранее). Одно важное следствие — привлечение внимания к неравенству. Самый сильный довод в пользу того, что экономический рост действительно влияет на счастье, ссылается на данные из Соединенных Штатов, показывающие, что хотя за последние десятилетия ВВП здесь вырос, доход типичной семьи оставался неизменным вследствие стремительно растущего неравенства. Иными словами, если бы богатство распределялось более равномерно, счастье бы увеличилось. Это также привлекает внимание к более мелким деталям повседневной жизни: физическому устройству городов и жилья, обеспеченности уходом или к тому, насколько хорошо дети научились жизнестойкости. Цифры имеют значение, потому что сообщают о том, что для нас важно. Я уже указывал на важность измерения социального богатства наряду с экологическим и экономическим доходом и богатством. Главная ценность такого рода индикаторов связана не столько с тем, как они суммируются, сколько с тем, как они разбиваются и как показывают сравнительное положение различных частей общества.

Кроме того, следует ожидать новых методов измерения ВВП, которые будут лучше справляться с определением ценности выпущенной продукции (например, в государственном секторе или в финансах); эти методы смогут охватить нематериальные вещи и знания и, что тоже крайне важно, передать меняющееся состояние природных активов.

Во время Великой депрессии у государства не было данных, в которых оно нуждалось, чтобы управлять экономикой. Осознание этого подтолкнуло к успешной разработке новых статистических методов, включая ВВП. Сегодня правительственным органам тоже недостает некоторых правильных данных для принятия решений. У них нет статистических инструментов для того, чтобы отличить продуктивные государственные расходы от непродуктивных; у них мало инструментов для измерения инвестиций в инновации и нематериальные области; им не хватает хорошего способа измерения жизнестойкости. Каждый из этих недостатков поправим, и есть первопроходцы, показывающие дорогу в будущее. Но пока еще велика вероятность того, что ошибочные цифры приведут к принятию ошибочных решений.

Культивировать вдумчивость одновременно как общественное и частное достоинство

Включение последней группы предложений в контекст политического урегулирования и приспособлений может показаться странным. Мы обычно считаем, что они касаются денег, прав и институтов. Но я хочу указать на менее заметный аспект, связывающий прочие аспекты, описанные ранее.

Система, которая поддерживает коллективный ум, теперь предоставляет большую обратную связь почти по каждому аспекту жизни (иногда даже чрезмерную) и будет предоставлять еще большую в будущем. Платформы для сотрудничества в управлении данными, информацией и знанием теперь проникают в каждую сферу жизни. Вероятно, они разовьются из устройств простой агрегации в современной сети в отлаженные инструменты для обращения со сложными областями знаний и в конечном итоге в инструменты для поддержки изощренных суждений и мудрости. Нужно также надеяться на то, что они позволят осознать мета-вопросы, стоящие за потоками знаний. Ум — это не только мысль и обработка данных, не говоря уже об автоматизации. Он также предполагает размышления о самой мысли и целях, и это одинаково важно как для отдельных людей, так и для обществ.

Выше в этой статье я подчеркнул важность приведения в соответствие средств и целей, когда заходит речь о системах инноваций и знания. Не слишком разумно просто выступать за инновации, креативность или предпринимательство, поскольку мы знаем, что это ведет как к хорошему, так и к плохому, и к прогрессу, и к ущербу. Вдумчивое общество должно уметь размышлять о целях инноваций, не только об их средствах, этических аспектах нового знания (как бы ни было трудно их выявить на ранних этапах) и относительных притязаниях различных проблем и задач (и судить о том, на какие именно задачи стоит направить внимание самых ярких и творческих умов). Вдумчивое общество также должно уметь размышлять о том, как оно использует свое время, и о том, способствует ли оно благополучию и самореализации. Если вдумчивость важна, мы должны взглянуть на институты и задаться вопросом не только о том, какие из них прибыльны или имеют практическую эффективность, но также о том, какие ей благоприятствуют. Какие институты и время, проведенное в них, делают индивидов и локальные сообщества сильнее и лучше подготовленными, а какие, наоборот, ослабляют и делают более зависимыми? Какие институты видят мир таким, какой он есть, и помогают четче его разглядеть? А какие искажают или «оглупляют»?

Это радикальные вопросы, они неизбежно бросают вызов мощным институтам в прессе, политике и бизнесе, чья повседневная практика — враг вдумчивости. Кроме того, эти вопросы в основном игнорировались в дискурсе современного капитализма, утратившего богатство, вдохновлявшее Адама Смита и его современников. Они были также исключены узким дискурсом публичной политики, представлявшим их так, словно они не имеют отношения к общественным дебатам, будучи вопросами частной жизни, а не общественного интереса.

Однако можно ожидать, что вдумчивость станет не только частным, но и общественным вопросом. Уже существуют программы обучения школьников медитации или оценке того, насколько пресса точна в передаче фактов. Те, кто занимается организацией здравоохранения, знают, как важно пропагандировать вдумчивое отношение к здоровью и поддержание связи между психическим и физическим здоровьем. Градостроители снова вернулись к идее о том, что наряду с центральными деловыми кварталами и оживленными окрестностями необходимо создавать пространства для успокоения и размышления. Также можно надеяться на то, что общества будут пропагандировать промежуточные зоны, молчание и размышление, чтобы противостоять рискам того, что в Индии называют «умом мартышки» — неспособности сконцентрироваться из-за нескончаемой болтовни никогда не выключаемых машин. Такие идеи, как, например, «Цифровой шабат», могут стать провозвестниками новых способов осмысления социального конструирования вдумчивости.

Вдумчивое общество также будут лучше осознавать горизонты своего мышления. Одномоментное, сжатое время глобального киберпространства, в котором все происходит одновременно и где наша имплицитная ставка дисконтирования уходит в бесконечность, может быть врагом вдумчивости. Напротив, нам нужно уделять больше внимания временным горизонтам экологии или климатическим изменениям, которые могут развиваться на протяжении десятилетий и даже столетий: «долгое сейчас» служит корректировкой «короткого сейчас» и показывает абсурдность высоких коэффициентов дисконтирования рыночного капитализма, которые, по сути дела, придают нулевую ценность всему, смотрит на одно-два поколения вперед. Это требует институтов с долгосрочным горизонтом, встроенным в их устройство и в их отчетность.

«Долгое сейчас» чуждо основному духу капитализма. В своей работе «Трактат о денежной реформе» (1923) Кейнс писал, что в долгосрочной перспективе все мы умрем, выражая взгляд, ограниченный одним поколением, что сегодня кажется странным (и не только из-за монетаристов антикейнсианцев, которые заявляли, что Кейнс умер, а они и есть это его «рано или поздно»). Экономическая система, которая не может описывать и справляться с долгосрочными проектами, растягивающимися на многие поколения, лишена адекватности. Даже система, которая не может учесть интересы двадцатилетних, делающих сбережения, чтобы оплатить пенсию, на которую они будут жить 8о лет спустя, выглядит ущербной и непригодной.

Как складываются приспособления

Это некоторые из возможных элементов новых приспособлений, которые будут принимать в разных странах разные формы, но будут разделять двойную цель поддержки творческого начала и сдерживания хищничества. Как, когда и где именно это случится, предсказать невозможно. Химия, превращающая внешне стабильные, даже застойные общества в очаги бунта, пока еще очень слабо понята.

По-видимому, ясно, что в каждой из десяти областей изменений, описанных выше, я нарисовал нечто большее, чем программу для правительства. Вместо этого изменение должно возникнуть из взаимодействия направленной сверху вниз работы государства, горизонтальной конкуренции бизнес-предприятий и рынков и идущего снизу вверх давления граждан. Декретов и программ никогда не будет достаточно. В действительности, трансформирующие изменения зависят от общего чувства направления и от моральной необходимости, которая затрагивает все институты, а не только государство. Полезный образец первых шагов в этом направлении дает страна, которая больше всех пострадала от финансового кризиса. Вскоре после того, как Исландия пережила драматический крах банковской системы, валюты и веры в себя, население впало в состояние шока. Многие люди каждую субботу приходили на площадь Аустурвуллер в центре Рейкьявика поговорить друг с другом, собираясь при помощи твиттера, фейсбука или просто услышав об этом от знакомых. Они не знали, что делать, но должны были делать хоть что-то. На некоторые из этих встреч приходили министры, чтобы выслушать жалобы людей, которые понимали, что в течение многих лет будут расплачиваться за свои ошибки. Вскоре гнев «кухонной революции» был перенесен в Алтинги, национальный парламент, где собрались тысячи людей, стучавших в кастрюли и сковородки, требуя приостановить его деятельность, в результате чего они быстро сумели сбросить не только правительство, но и глав центрального банка и министерства, занимавшегося регулированием финансов. После последовавших за этим выборов новый премьер-министр Джоанна Сигурдардоттир заявила: «Люди призывают к изменению этики. Для этого они за нас голосовали». После этого была предпринята попытка повести разговор по-новому. Аналитический центр, «министерство идей», организовал в Рейкьявике первую Национальную ассамблею из 1200 граждан, случайным образом отобранных из национального регистра, и 300 гостей, включая кабинет министров и членов парламента, профсоюзы, представителей прессы и т.д. Они составляли 0,5% от населения, и в их задачи входило сформировать новое видение страны и представление о том, какой должна стать Исландия. Возможно, это была первая попытка краудсорсинга национального урегулирования. Ассамблея быстро достигла консенсуса по некоторым вопросам, поставив на первое место верность нравственным принципам, а после нее равноправие, уважение и справедливость. На огромном экране появилась проекция новых приоритетов страны—честности, равенства и любви. Появились новые инициативы — например, «Исландская инициатива современных медиа», единогласно принятое парламентское предложение сделать Исландию безопасной зоной для информации и самовыражения.

Но за этим последовали болезненные дебаты о многочисленных причинах кризиса: не только о страшно раздутом банковском секторе, но и о целом ряде сомнительных практик, окружающих традиционную основу исландской экономики — рыболовство — и поощряемых некогда популярной системой квот. Возвращение Исландии к ценностям в качестве исходной точки, похоже, отражает всеобщую закономерность. Всякий раз, когда общество сбивается с пути в экономике, оно также чувствует, что потеряло и моральные ориентиры. И наоборот, возвращение к экономическому росту должно сопровождаться моральным возрождением.

Назад | | Вверх