В XVIII в. было много капиталистов, когда это слово означало людей с деньгами, но было на удивление мало страстных защитников капиталистического мира. Адам Смит проповедовал добродетели свободных рынков и государственную политику в стиле laissezfaire, но в его картине нет места для крупных фирм или концентрации накопленного капитала. Идея капиталистической системы появилась гораздо позже, и ее обычно приписывают французскому социалисту Луи Блану. Для Блана слово «капитализм» означало особо отвратительный вид зла. Все болезни, которыми страдает общество, можно объяснить давлением конкуренции, из-за которого сильные припирают к стенке слабых. Капитализм стал самым последним, но наиболее опасным примером. Он восстал против природы и, главное, против лучшего в человеческой натуре. И он заслужил отпора со стороны политики, дающей для этого наилучшие средства. Именно поэтому Блан требовал уравнивания заработной платы и слияния личных интересов в общем благе — «а chacun selon ses besoins, de chacun selon ses facultes («от каждого - по способностям, каждому — по потребностям»),— и он придумал схемы и планы, при помощи которых можно отобрать власть у богатых и отдать ее бедным.
Оказавшись в правительстве в результате Революции 1848 г., Блан внезапно получил возможность осуществить свои идеи на практике. Итак, он ввел право на труд и лоббировал создание сети кооперативных мастерских, которые должны были стать первопроходцами новой экономики, финансируемой за счет железных дорог, тогда считавшихся дойными коровами складывающейся промышленной экономики. Его планам не суждено было осуществиться, когда надежды, связанные с 1848 годом, оказались растоптаны в результате успешно скоординированной мести императоров и монархов. Но все же взгляд Блана на капитализм в XIX в. получил широкое распространение. Его превосходно передает знаменитая карикатура конца века под названием «Пирамида капиталистической системы», изображавшая систему жесткой иерархии, на вершине которой — огромное богатство, а в самом низу — жалкая нищета. На верхнем этаже находятся монархи («Мы правим вами»), далее следуют священники («Мы дурачим вас»), затем — армия («Мы стреляем в вас») и на самом обширном этаже располагается буржуазия («Мы едим за вас»). У самого основания пирамиды — рабочие. Удивительно, насколько малопривлекательной система была для тех, кто являлся объектом капиталистической власти, пусть даже перспектива заработной платы или жизни в городе зачастую была лучше жалких альтернатив. Мало кому из тогдашних капиталистов была по нраву идея всеобщего избирательного права, которая позволила бы рабочим решать, при какой системе они будут жить. Система, приносившая капиталистам столько выгод, едва ли была бы свободно избрана большинством, которому она была столь невыгодна. Вот почему для защиты своих интересов фабриканты и торговцы обращались к просвещенным деспотам или парламентам, основанным на имущественном цензе.
Для остальных капитализм означал хищничество. Весьма последовательные аргументы против капитализма дожили до сегодняшнего дня, подпитываясь энергией у сменяющих друг друга поколений активистов и интеллектуалов. Критики менялись по мере того, как к христианам, луддитам, шекерам, социалистам и анархистам, а также консервативным монархистам и церковным деятелям присоединялись экологи, поклонники ньюэйджа и антиглобалисты. Но сама эта критика почти не изменилась, когда капитализм эволюционировал, перейдя от мастерских и текстильных мануфактур к киберпространству и сверхзвуковым самолетам. Критика, которой два столетия назад подвергались наука, демократия или закон, сегодня звучит как анахронизм. Критика капитализма, наоборот, очень похожа по содержанию, если не по языку, и в отличие от критики науки и демократии часто имела успех. Известное замечание о социалистах: они умеют хорошо бороться, но в основном друг с другом, а не с капиталистами,— может найти более широкое применение. Однако критики выиграли львиную долю битв за ограничение эксцессов капитализма. Здесь я опишу пять групп взаимосвязанных критических аргументов, устойчивость которых не только определяет их внутренний интерес, но и показывает возможные варианты будущего развития капитализма.
Критика первого вида, сегодня уже хорошо известная, нападает на капитализм как на заговор власть имущих против тех, кто лишен власти. Все его претензии на равенство и открытость лицемерие, призванное запутать, наделив успехи хищников легитимностью. Обычно эти идеи обыгрываются в изображениях капитализма: на них мы видим толстых котов и жирных свиней, кормящихся за счет бедных,— это эмблемы жадности, обжорства и неумеренности. В кино и художественной литературе могущественные обезличенные корпорации представлены как заговор, готовый разрушить жизнь обычных людей, живущих в гармонии с природой,— он олицетворяет смерть как противоположность жизни, уродство как антипод красоты, силу как антитезу любви.
С этой точки зрения экономика — игра с нулевой суммой. Если одни получают больше, значит, другие — меньше. Чем выше прибыли, тем ниже зарплаты. Чем больше особняки богатых, тем меньше лачуги рабочих. Усугубление неравенства - это системное явление, а не просто неудачный побочный продукт рыночной системы.
В более утонченных вариантах этих аргументов внимание уделяется тому, как устроен этот заговор, а не его последствиям: тайным сетям власти, скрытым за фасадами корпораций (так, в недавнем исследовании 43 тысяч транснациональных компаний, проведенном специалистами по теории систем из Федерального института технологии в Цюрихе, было показано, что менее 1% компаний (большинство из которых — финансовые) контролируют 40% остальных компаний). Другие изучают совмещенное членство в советах директоров, обмен услугами и инсайдерской информацией, охотников за головами, которые подстраивают и реагируют на то, кто в игре, а кто — нет. Также обращается внимание на союзы, заключенные между революционными силами капитализма с реакционными силами иерархии, такими как институционализированная религия, армии и государство (почти всех их можно найти на ранее описанной карикатуре с пирамидой капиталистической системы), потому что это обычные союзники, позволяющие распространяться капиталистическим формам жизни.
Большинство ведущих теоретиков капитализма, хотя и не все, инстинктивно придерживались консервативных взглядов. Адам Смит, например, писал, что обществу необходимо, чтобы люди уважали внешний статус, иерархию и формальные должности, потому что благодаря этому социальный порядок более устойчив, чем если бы он зависел от признания таких невидимых добродетелей, как мудрость и способность суждения. Трудно найти какие-либо примеры движений бедняков или обнищавших масс, требовавших больше капитализма. Даже в застойных коммунистических обществах самые ревностные энтузиасты быстрого перехода к капитализму были инсайдерами, которые видели в рынках и приватизации более быстрый путь к обогащению и получению статуса, чем те, которые мог предложить им коммунизм. (И сделки, придуманные банкирами, чтобы дать правительству Бориса Ельцина деньги в обмен на долю в российских сырьевых отраслях, представляют собой один из величайших моментов хищничества в современной истории.) Верно, что крестьяне и рабочие приветствовали более открытые формы рынков продовольствия и стремились к большей свободе. Но они, а также группы или партии, представлявшие их интересы, всегда крайне скептически относились к тому, что какая-либо концентрация капитала может служить их интересам.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Если рассматривать развитые капиталистические общества как системы организованного хищничества, вряд ли нас удивит, что они приняли ту форму, которую мы видим. Можно было бы ожидать, что рыночная экономика будет порождать прибыли в соответствии с нормальным распределением: наверху — немного богатых, основная масса населения — посередине, а внизу — немного бедных. Таково приблизительное распределение талантов или способности к тяжелому труду. Но так выглядит лишь незначительное число рыночных экономик. Напротив, большинство капиталистических обществ похоже на вытянутую слезу с крошечным меньшинством, получающим почти магическое вознаграждение, вверху, основной массой населения где-то чуть ниже среднего уровня и большой группой очень бедных внизу. В периоды экономического изобилия распределение становится еще более неравным. В США в период 1979-2005 гг. чистые доходы после уплаты налогов для верхнего 1% увеличились на 176%, для всего верхнего квинтиля — на 69% и для самого нижнего квинтиля — на б5% .
Иногда указывают на то, что все это — плод информационных технологий и коммуникаций. В мире, где все места связаны друг с другом, лучший певец или инженер может увеличить свои доходы. Это привлекательный аргумент, который подразумевает действие мощной меритократии. Но закономерности вознаграждений не подтверждают этот тезис. Он не объясняет, почему некоторые из наиболее глобализированных компаний отличаются меньшей дифференциацией дохода, чем другие (обычно причина в том, что их штаб-квартира находится в стране вроде Германии, Японии и Швеции, культуре которых свойственна неприязнь к большим разрывам). И он не объясняет, почему так много людей, принадлежащих к 1 или о,1%, унаследовали свое богатство.
Столетие назад Вилфредо Парето предположил, что неравное распределение отражает природу, а если точнее, что распределения доходов следует степенным законам. Степенной закон существует, когда частотность события или значения изменяется как степень какого-то другого значения. Так, число городов с определенной численностью населения, как оказывается, изменяется как степень от размеров населения. Такие степенные законы встречаются в природе повсюду—от величины запасов нефти до размеров файлов, передаваемых по Интернету. Парето заметил, что распределение богатства также следует степенным законам (принципом Парето считается утверждение, что 20% населения должны владеть 8о% богатства), и предположил, что это природный факт. Однако любой детальный анализ конкретных обществ тут же опровергает представление о том, что такое распределение происходит автоматически. Статистики показывают, что коэффициенты Джини — стандартные оценки неравенства в доходах — значительно варьируют, тогда как историки говорят, что для поддержания неравного распределения в течение длительного периода времени нужны весьма сложные механизмы. Как любой серьезный заговор, они требуют огромного труда, четкой координации и сбалансированного компромисса, и многим правящим классам не удавалось решить все эти задачи, поэтому они теряли свое привилегированное положение, будь то из-за распрей, перенапряжения или чрезмерной эксплуатации.
Даже щедрость может рассматриваться как часть заговора, как прикрытие для хищничества. Оскар Уайльд с вызовом написал в «Душе человека при социализме», что равно как самым вредоносным оказывается тот рабовладелец, кто мягок к своим рабам и потому мешает угнетаемым ощутить порочность системы, а тем, кто настроен критически,— осознать суть порока, так и при нынешнем строе в Англии: именно те, кто причиняет наибольшее зло, как раз и стремятся к наибольшему благу... Милосердие порождает множество всяких зол... Безнравственно использовать частную собственность, дабы залечивать злостные язвы общества, основанного на частной собственности.
Его цинизм, безусловно, чрезмерен. Но благотворительность в большинстве развитых экономик редко превышает 12% ВВП, а это меньше, чем социальная помощь, финансируемая из собранных налогов, или милостыня в более традиционных обществах.
Капитализм уничтожает то, что по-настоящему ценно
Вторая группа аргументов, направленных против капитализма, которая снова и снова использовалась со времен Луи Блана, критикует капитализм за то, что именно он выдвигает в качестве ценности, ставя материальное и деньги выше людей. Система, гоняющаяся за доступной для обмена ценностью, должна обесценивать все остальное, а значит, игнорировать или даже уничтожать большую часть того, что по-настоящему ценно, от красоты до истины. В результате капиталистическая дорога в рай оказывается вымощена подобиями ада, от ярко описанного Фридрихом Энгельсом Манчестера середины XIX в., наскоро сбитого без мысли о чем-нибудь другом, кроме прибыли, до охваченных болезнями и преступностью районов лондонского Ист-Энда или Парижа. Даже если такие города, в которых люди собираются для обмена, хорошо функционируют, они, как правило, поощряют порок и обесценивают ценности: например, в Лондоне на заре коммерческой эпохи в одной популярной пьесе можно было услышать предупреждение о том, что «в городе нет приюта для Совести или Любви», и всегда существовал троп, утверждающий, что самые важные вещи—те, что нельзя купить в городе.
Последовательная острая критика стремления капитализма уничтожить то, что по-настоящему ценно, опирается на глубинное антиматериалистическое течение, присутствующее во всех мировых религиях. Библия полна заповедей, направленных против богатства, от замечания о том, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай, до предупреждения о том, что деньги - корень всех зол. Снова и снова Библия и Коран говорят об искушении, сбивающем людей с пути истинного, а в исламском мире есть такая традиция: захватчики, пришедшие из пустыни, очищают города от грехов. Ограничения на ростовщичество в исламе и христианстве сдерживали искушение уничтожать и эксплуатировать. В Коране ростовщики называются «людьми, которых Дьявол лишил разума своим прикосновением». Большинство запретов на практике так или иначе обходились, когда у религиозных лидеров обнаруживались общие интересы с торговцами и банкирами. Однако время от времени религия снова заявляла о себе, предлагая свои идеи о том, как следует управлять экономикой (обычно раздражая тех, кто проводил жизнь на фабрике или в торговле). Основатель теологии освобождения Густаво Гутьеррес, например, полагал, что экономическое развитие и теологическое возрождение были связаны. «Мы переходим,— писал он,— от теологии, которая слишком сосредоточивалась на Боге, расположенном вне мира, к теологии Бога, который присутствует в мире». История означала «все большее раскрытие человеческого лица Бога», что значило освобождение от несправедливости и нищеты капитализма и создание новой экономики, основанной на совсем иных принципах, свободных от подчинения и зависимости. Освобождение, иными словами, было гораздо более предпочтительной целью, чем просто развитие и экономический рост.
Буддизм никогда не относился так враждебно к торговле, как христианство и ислам, возможно, потому, что многие из его первых приверженцев принадлежали к торговому сословию. Но буддистское учение гласило, что единственный способ избежать страданий — уничтожить желание. Алчность, вместе с ненавистью и самообманом, была одним из трех зол, которым нужно сопротивляться, чтобы вести праведную жизнь, а в последние годы буддийские тексты предложили не только личные, но и общественные альтернативы капитализму. Самый известный пример — книга Э.Ф. Шумахера «Малое прекрасно», которая утверждает, что «поскольку потребление лишь средство обеспечить человеческое благополучие, то целью должно быть достижение максимума благополучия при минимуме потребления... Чем меньше нужды в тяжелом труде, тем больше сил остается для искусства и творчества... Вместе с тем современная экономика в качестве единственной цели всякой экономической деятельности рассматривает потребление»8. Так буддизм стал еще одним источником, помогающим разоблачать иллюзии капитализма и его стремление разрушать не только природу, но и ту часть человеческого естества, которая теснее всего связывает нас с природой.
Далее, существует такое явление, как растрата богатств — расточительность богатейших людей, владеющих десятью домами, двадцатью спортивными автомобилями или двумя тысячами пар обуви. У системы, которая так гордится своей эффективностью, есть странная особенность: ее величайшие успехи связаны со столь невероятным уровнем расточительности. Система, выросшая из протестантской неприязни к феодальному мотовству, увлечению пышными празднествами и роскошью, в конечном счете оказалась связана с грандиозной неумеренностью сверх-богачей XXI в., которые не задумываясь тратят миллионы на вечеринку или свадьбу, а бывает, что и на полет на частном самолете, когда надо попасть на конференцию по вопросам будущего окружающей среды.
Если природа — одна из жертв извращенного взгляда капитализма на ценность, другой такой жертвой становится локальное сообщество. Промышленный подъем повлек распад сельских общин и перемещение их членов в атомизированную нищету города: людей столкнули друг с другом в войне всех против всех. Конкуренция ценится выше, чем сотрудничество. Отношения не имеют ценности, потому что их нельзя продавать и покупать (или, скорее, только тень отношений может продаваться и покупаться на зарождающихся рынках консультантов или эскорта), Если мы относимся к другим людям, руководствуясь только соображениями максимизации нашей денежной выгоды, мы вскоре потеряем друзей, поскольку дружба, как и любовь, в некоторой степени зависит не от того, что она дает, но от обещания того, что она могла бы дать в разных обстоятельствах. Мы хотим иметь друзей и возлюбленных, которые будут рядом с нами, если что-то пойдет не так, и с подозрением относимся к друзьям «до первой беды», как и к друзьям, лишь подсчитывающим свои выгоды. Вместе с имуществом приходят недоверие и мелочность. Пол Пифф из Калифорнийского университета в Беркли в ряде проведенных экспериментов, в которых людям выдавались условные деньги, потом распределяемые ими, показал, что более богатые люди менее склонны жертвовать на благотворительность; так что даже тогда, когда людей заставляют думать, будто они богаче, чем на самом деле, их щедрость уменьшается; те, кто находился в самом низу, оказались на 44% щедрее при раздаче одного и того же объема условных денег, чем те, кто был наверху. Сострадательность богатых участников можно было повысить, показав им подходящие сообщения, взывающие к их сочувствию. Но вывод Пиффа в том, что сострадание — это инструмент выживания бедных; наличие денег означает, что у вас может быть больше причин обижаться на других—либо потому, что они хотят заполучить часть ваших денег, либо потому, что они заставляют вас чувствовать вину.
Капитализм способствует бездумности
Отсюда следует третья группа критических замечаний. Если капитализм лишь некоторые вещи может считать ценными, следовательно, он бездумен, он враг культуры, разума и мудрости. Таков традиционный консервативный ответ рынкам. Власть покупателей и продавцов отодвигает культуру в сторону. Вкусы большинства преобладают над вкусами меньшинства, желания множества невежд — над желаниями нескольких эстетов. На это жаловались многие поколений романтиков, аристократов и реформаторов, пытавшихся ответить на появление фабрик, мануфактур и железных дорог, а позднее — на массовую рекламу и средства массовой информации. Демократизация рынка означала отупение, фастфуд, ложный блеск и побрякушки, занявшие место мудрости и размышления. А рынки — это неизбежно шум, гам и энергичное давление, принуждающее покупать, тратить, занимать, то есть дух, противоположный духу храма, библиотеки или музея, а также мешающий покою, необходимому для рефлексии или глубокого размышления.
Такая критика выдвигалась во множестве разных форм. В своем романе «Сибилла» Дизраэли развил одну из них, изобразив Уодгейт, город в Черной стране, списанный с реального Уилленхолла в Стаффордшире, и продемонстрировав следствия массовой доступности новых продуктов:
По понедельникам и вторникам все население Уодгейта напивалось; люди всех сословий, возрастов и обоего пола; даже младенцы, которым пристало сосать грудь; им давали рюмочку «Годфриз кордиал». Вот оно — расслабление, возбуждение; если порока и было меньше, чем поначалу думали, мы не должны забывать, что малокровие и постоянное истощение сдерживают излишества. Скудная пища и тяжелый труд если и не совсем моралисты, то, по крайней мере, хорошая полиция. Другой полиции, чтобы проповедовать или контролировать, в Уодгейте нет. Не то чтобы люди были безнравственными, потому что безнравственность предполагает некое предумышление; или невеждами, ибо невежество относительно; но они были животными, лишенными сознания; их разум был пуст, а их худшие поступки — лишь толчком грубого или дикого инстинкта.
Полтора столетия спустя нас беспокоят не столько дикие инстинкты, сколько влияние гораздо более обширных потоков информации на нашу способность думать. Пусть мы даже лучше осознаем изобилие доступных вариантов и возможностей, от которых мы отказались, но это осознание, вероятно, не слишком усилило нашу способность поглощать или использовать информацию, а поско71ьку бизнес все больше озабочен борьбой за скудные ресурсы внимания11, широта достигается в ущерб глубине: как сказал нобелевский лауреат и эксперт по искусственному интеллекту Герберт Саймон, «богатство информации создает дефицит внимания».
Связанные с этими рассуждениями аргументы могут зайти еще дальше, как бывало и в прошлом. Они предупреждают, что капиталистическая система лишена морального смысла и, хуже того, сами ее механизмы подтачивают нравственное чувство. Капитализм не просто уничтожает то, что по-настоящему ценно. Он мешает людям заметить, что это происходит, блокирует те самые пути, которые общество может выбрать, чтобы проложить дорогу к иному социальному порядку. Справедливость тоже может быть слепой. Но ее слепота позволяет ей честно судить. Слепота капитализма, наоборот, исключает честность.
Таким образом, инвестор и трейдер намеренно культивируют моральную слепоту; они считают слабостью или недостаточным профессионализмом заботу о последствиях своих действий, четкое прописывание своих сделок. На рынке бездумность проявляется в распространенном оправдании, применяющемся продавцом негодных товаров: «Я просто отвечаю на имеющийся спрос, если не я, то это сделал кто-то другой». Этот аргумент, в равной мере привычный как для индустрии производства оружия, так и для продажи героина, едва ли не образец бездумности.
Капитализм не просто игнорирует разум, он его колонизирует, разрушая способность людей судить и думать, когда они приобретают привычку покупать и продавать, подсчитывать, но не размышлять. Он подталкивает людей к чрезмерному потреблению и заставляет влезать в долги (Уильям Коббет, английский журналист и политический активист, постоянно требовал от своих читателей, чтобы они спрашивали себя: «Могу ли я обойтись без этого?»). Капитализм поощряет бездумную агрессию, а также аддиктивное поведение, вроде азартных игр. В этом смысле Интернет становится просто новейшей формой добровольного рабства. Басня Бернара Мандевиля о пчелах подкрепляет этот тезис: рынок работает, потому что мы становимся бездумными как стадо, превращаемся в автоматы. В пределах рынка бездумное поведение встречается сплошь и рядом. Инвесторов и трейдеров сравнивали с мальчишками-гонщиками на шоссе, которые осознают свою скорость только в сравнении с другими, едут все быстрее и быстрее, пока один из них не совершит ошибку и не произойдет страшная авария: это история, повторяющаяся снова и снова в пузырях и спекулятивной истерии, охватывающей рынки акций или жилья. Сэмюэл Тейлор Кольридж использовал удачную метафору лихорадки для описания этой рыночной динамики. Она хорошо передает то безумие, которое можно увидеть всякий раз, когда рынки идут на подъем: как заметил Чак Принс, исполнительный глава Citigroup, как раз незадолго до краха 2007 г., «когда музыка умолкает, ситуация осложняется, особенно в отношении ликвидности. Но пока музыка играет, вы должны вставать и идти танцевать. Мы еще танцуем».
Бездумность рынков раскрывает свою собственную иррациональность в рамках организаций. Капитализм состоит из множества крупных организаций, которые хотят вызывать у своих работников и клиентов чувства лояльности и даже любви. Эти огромные бюрократии полны людей, которые пожертвовали свободой ради безопасности, сегодняшними радостями ради награды в будущем, своей собственной идентичностью ради причастности к более обширной корпоративной идентичности. Но идеология рынка отрицает преданность, да и вообще все то, что стоит на пути накопления.
В любой экономике есть части, в которых это противоречие не имеет значения. Различные секторы, где много стартапов и относительно молодых людей, не обремененных детьми и ипотекой, могут слиться с этим текучим миром, отрицающим долгосрочные привязанности,— миром, прославленным бизнес-литературой. Но большая часть экономики иная. Она зависит от преданности, заботы и — вы угадали — осмысленности. Вот почему так много фирм тратят усилия на создание своей собственной культуры, мифов и смысла. Ричард Сеннетт цитирует современного начальника, сказавшего, что в его фирме роль каждого ему не принадлежит и никто не имеет прав на будущее: «Прошлые заслуги не гарантируют работнику его место». Этот образ мысли вступает в противоречие с нашей природой. В любом другом институте, от семьи до клуба, от школы до политической партии, мы предполагаем, что прошлое каким-то образом влияет на будущее, что преданность важна: отрицать это — странное прославление бездумности.
Если капиталистическая организация может быть бездумной, то и инвесторы могут оказаться такими же. Макс Вебер считал склад ума инвестора неестественным: «Человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег», а Карл Маркс писал о ловушке, в которую попадает сам капиталист, когда он безудержно понуждает человечество к производству ради производства... В этом своем качестве он разделяет с собирателем сокровищ абсолютную страсть к обогащению... [конкуренция] заставляет его постоянно расширять свой капитал для того, чтобы его сохранить, а расширять свой капитал он может лишь посредством прогрессирующего накопления.
В своей самой чистой форме, как признавал Маркс, капитализм—это не просто или не в первую очередь система, при помощи которой люди богатеют. Скорее, капитал существует для того, чтобы порождать капитал, и он не должен изыматься из оборота. Любую прибыль следует реинвестировать, снова заставляя ее работать и производить. Соскочить с этого беличьего колеса — значит признать поражение. Такая привязанность ко всему неопределенному и ненадежному, которую можно встретить у многих практиков с Уолл-стрит или из лондонского Сити,— специфическая психологическая особенность, очевидно не слишком благоприятствующая личным отношениям или даже счастью.
Мишенью еще одного, более нового течения в критике бездумности стала количественная организация мира: мысль, будто управлять можно только измеримыми вещами, приводит к огромному числу патологий, усугубляющихся, когда эту стратегию начинает имитировать государство. Полагаться только на цифры или на правила прибылей и убытков — значит намеренно игнорировать некоторые виды суждения: суждения о ценности, красоте или о достоинстве и справедливости. Это ведет к институциализации бездумности и механических решений в ущерб серьезному осмыслению. Тенденция к абстрактности и расширяющаяся пропасть между реальной экономикой продуктов питания, компьютеров, кинотеатров и парикмахерских и их виртуальными репрезентациями несут с собой серьезные риски. Современная экономика зависит от репрезентаций, но она может оказаться и их жертвой. Антрополог Карен Хо писала о том, как неоклассическая экономическая наука оказалась вовлечена в «сознательные попытки согласовать реальный мир с его виртуальным образом». Именно это «движение к большей абстракции и виртуальности» в экономической мысли и создает прескриптивную модель для реальности, то есть виртуальную реальность, которая одновременно сводит все к себе и подталкивает к однобоким решениям. Внутри бизнеса разукрупнение и аутсорсинг — инструменты, которые берут то, что раньше было длительными отношениями, превращает их в рыночные трансакции. Люди, принимающие решения критической важности, с меньшей вероятностью знают о том, что на самом деле происходит и как на самом деле чувствует себя служба, которой они якобы руководят. Вместо этого они оперируют опосредованными данными и опосредованными сообщениями — часто умными, но зачастую оказывающимися бестолковыми, когда мы замечаем, что цифры на экране сходятся в виртуальном мире, но больше не сходятся в реальном.
История капитализма полна успешных инноваций в методах измерения, помогающих преодолеть разрыв между реальностью и репрезентацией. То, что имеет значение, измеримо, и, согласно стереотипам менеджериальных консультантов, всем, что нельзя измерить, нельзя управлять (этот принцип, надеюсь, они не применяют к своей собственной жизни). Но измерение — это всегда борьба, потому что ценность никогда не является объективной, ее необходимо извлечь из фактов. Макс Вебер полагает, что капитализм по определению зависит от «оценки и проверки возможностей получения прибыли», и она должна включать «оценку общих активов... в начале прибыльного дела и сравнение ее с подобной оценкой... в конце». Но цифры не объективны. Приток денег в лавку или на фабрику — это факты: но то, как они соотносятся с вложениями энергии или труда, относительным вкладом рабочего и лавочника,— нет. Ответы тут будут одновременно и технические — как организовывать счета таких сложных систем, как самолетостроительный завод, студия видеоигр или крупная розничная сеть вроде Wallmart,— и политические, касающиеся конкурирующих друг с другом притязаний на вознаграждение, отражающих относительную способность каждого игрока выбирать, насколько просто ему выйти из игры и заняться бизнесом с кем-то еще.
Ненадежное измерение — это ахиллесова пята современной капиталистической экономики. Standard and Poor’s печально прославились тем, что присвоили высокие рейтинги инвестиционным банкам как раз накануне их краха в 2008 г. Греческая экономика, казалось, процветала незадолго до того, как начался ее полный развал. Профессионалы, в чьи функции входят измерения, утверждают, что ставят на первое место трезвость, осмотрительность, предпочтение трудных и объективных задач, а аудиторы хвастаются тем, что они нейтральны, осторожны и не подвержены чужому влиянию (хотя некоторые из них с готовностью вступали в сговор с клиентами, чтобы раздуть показатели в их пользу). Осуществляемую ими фетишизацию количественных оценок часто критикуют как нечто антигуманное, форму слепоты. Но странным образом критике подвергается и противоположный феномен — тенденция к столь же бездумной переоценке и истерии. Капиталистическая система нуждается в оценочных инструментах, которые позволили бы взглянуть в будущее и судить о будущих доходах: бизнес-план, прогноз и сценарий являются примерами таких инструментов, а рынки фьючерсов пытаются назначать цены на будущие цены. Такие оценки стремятся к объективности, но капитализм, по природе,— культура оптимизма и надежды, которая постоянно воспаряет над реальностью, а потом падает в обязательных циклах излишеств и разочарования. Его врожденный оптимизм, естественно, связан с тем, как функционирует надежда: именно надежда заставляет работника работать, инвестора — инвестировать, менеджера — расширяться. Только представьте себе, как выглядел бы капитализм в фаталистической культуре. Оптимизм помогает людям стремиться и добиваться успеха: согласно одному знаменитому исследованию, если студенты демонстрируют признаки жизнерадостности при поступлении в колледж, то по ним можно предсказать их доход через 16 лет с учетом многих других переменных, включая доход родителей. Самые жизнерадостные дети обеспеченных родителей зарабатывали на 25 тысяч долларов в год больше, чем менее жизнерадостные. Но институциализиро ванный оптимизм обусловливает также и систематический крен в сторону преувеличения, раздутых цифр и необоснованной самоуверенности.
Этот оптимизм был неразрывным образом связан с экспансивным характером капитализма. Надежда — это надежда на увеличение вещей, прибылей и денег, но также на захват все новых сфер, идея того, что все что угодно может быть куплено и продано. Как предсказывал Карл Маркс, капитализм стремится освободиться от пут, а экспансия — часть его природы. В XIX в. капиталисты с одинаковым наслаждением покупали политиков, коллекции искусства, пейзажи и университеты. Современный капитализм обходится с корпоративным спонсорством, предметами роскоши и старыми мастерами с той же легкостью, что и с программным обеспечением и космическими путешествиями. Его методы распространились на здравоохранение, управление землей и благотворительность (и даже на «филантропо капитализм», сюрреалистическую идею, будто богатые люди лучше всего могут решить проблемы бедности и неравенства). Финансовый сектор стал основным источником финансирования политических партий (с опорой на такие судебные решения, как решение Верховного суда США по делу Superpac, значительно облегчившее господство богачей в американской политике). В результате ценности и культурные знаки капитализма — головы, инкрустированные бриллиантами, корпоративное искусство, рекламные клипы, аватары или же щедрые налоговые льготы для венчурного капитала — вот то, что определяет нашу культуру. Но другой результат — неспадающая волна жалоб, указывающих на то, что именно эти вещи и есть антитеза истинной культуры и разумности.
Капитализм делает людей несчастными, а не счастливыми
Самая сильная моральная претензия капитализма — то, что он удовлетворяет человеческие потребности и нужды лучше любой другой альтернативы. Он соединяет желания с производственными мощностями и тем самым делает людей счастливыми. Приблизительно в 135 странах есть достаточно полные данные, охватывающие сорокалетний период. Во всех них ВВП на душу населения удвоился, продолжительность жизни поднялась вверх — от 59 лет в 1970 г. до 70 в 2010 г., прием в школу вырос с 55% всех детей дошкольного и школьного возраста до 70%. Пессимистический взгляд, в соответствии с которым мир катится в тартарары, заставляет игнорировать эти и другие показатели.
Но этому оптимистическому описанию противоречат давние жалобы на то, что погоня за доступной для обмена ценностью, хотя и выступает как будто в качестве союзника стремления счастья, на самом деле не позволяет достичь последнего. Репрезентации ценности подрывают реальность. Капитализм обрекает работника на тяжелый механический труд, когда кормилец жертвует своей жизнью ради корпорации в надежде на повышение, которого так и не происходит. Потребитель попадает в ловушку растущего потребления, переходя от одного ожидания к другому, но никогда не получая полного удовлетворения, тогда как мелкий инвестор заточен в тюрьме своей мечты о том, что его акции внезапно взлетят и сделают его богатым безо всякого труда. Все они уязвимы для не очень явной, но повсеместной эпидемии современного мира, каковой является депрессия.
Однако, если взглянуть на этот вопрос с разных сторон, нет никаких сомнений в том, что капиталистическое процветание коррелирует с ростом счастья, с тем, что страны становятся счастливее, когда доход вырастает до ю тысяч долларов на душу населения. Есть также некоторый прирост индивидуального счастья сверх этого уровня, совершенно точно—вплоть до 6о тысяч долларов, согласно недавним исследования, одно из которых было проведено в 2009 г. Институтом Гэллапа среди американских граждан. После этой цифры увеличение количества денег не ведет к росту ощущения счастья, но улучшает заявленную удовлетворенность жизнью, потому что, предположительно, усиливает у человека чувство относительного преуспевания.
Этот успех всегда был двусмысленным. Британия XIX в., возможно, была самой передовой страной в мире с точки зрения индустриализации, но также считалось, что в ней очень высокий уровень самоубийств, и это заставляло многих критиков в континентальной Европе связывать его со слишком большой свободой и завышенными ожиданиями. С тех пор знания о счастье постоянно бросали вызов экономике, побуждая таких критиков, как Авнер Оффер, предупреждать, что «процветание порождает нетерпение, а нетерпение подрывает благополучие», или подталкивая таких, как Франко Берарди, к утверждению, будто капитализм стал «машиной по производству несчастья», расширив пропасть между способностями мозга и растущим объемом информации и давлением, оказываемым на мозг.
Ричард Истерлин — один из первых экономистов, которые стали изучать данные, указывающие на то, что экономический рост не всегда ведет к счастью. В недавнем исследовании этих данных Истерлин сообщил, что в 16 развитых странах с динамическими рядами продолжительностью не менее 21 года не обнаруживается значимой связи между темпами экономического роста и повышением удовлетворенностью жизнью. В 7 странах, переживающих переход к рыночной экономике, с динамическими рядами продолжительностью по меньшей мере 14 лет, включающими в себя замеры до или непосредственно перед началом перехода, нет значимой связи между темпами экономического роста и увеличением удовлетворенности жизнью. В 13 развивающихся странах, относящихся к Азии, Африке и Латинской Америке, с динамическими рядами продолжительностью ю лет (в среднем —15 лет) нет значимой связи между темпами экономического роста и повышением субъективного ощущения благополучия. Если объединить данные для всех 36 вышеуказанных стран, значимой связи между темпами экономического роста и изменением в удовлетворенности жизнью не обнаруживается.
Другие результаты, как представляется, подтверждают эту картину с выравниванием, сопровождающим рост доходов.
Но это не настолько очевидные факты. Одна из причин выравнивания корреляции между счастьем и экономическим богатством состоит в том, что каждое маргинальное увеличение дохода производит все меньшее и меньшее абсолютное увеличение счастья. Если разместить эти показатели на логарифмической шкале, будет наблюдаться почти точное соответствие между доходом и счастьем. Более детальный анализ подсказывает, почему получаются такие данные. В ходе мирового опроса Института Гэллапа людей спрашивают, какие эмоции они испытывали в предшествующий день. Люди в относительно богатых странах с большей вероятностью сообщают о себе, что они испытывали любовь и радость, и с меньшей — гнев, депрессию или скуку. Паттерны не особенно изменяются с течением времени, проявляя, однако, тенденцию к росту счастья (особым исключением являются США).
Итак, рост оказывает определенное воздействие на счастье. Но удивительно, насколько оно невелико. Хорошей иллюстрацией может служить кризис конца 2000-х гг. В Соединенном Королевстве в 2007 г. средний уровень удовлетворенности жизнью составлял 7,3; в 2008 г. цифра выросла до 7,5; она слегка упала до 7,4 в 2009 г. и снова вернулась к 7,5 в 2010 г., после самого острого спада экономической активности за несколько поколений и резкого скачка безработицы. В Соединенных Штатах ежедневный опрос Гэллапа зарегистрировал падение всего на 2% среди тех, кто сообщал, что был счастлив в предыдущий день (от 89 до 87) в течение 2008 г. С чем это связано? Каким образом спад мог сделать людей счастливее, даже пусть минимально? Возможно, людям пришлось проводить больше времени с друзьями или семьей, и им это очень понравилось; низкие процентные ставки заставляли большинство чувствовать себя преуспевающими; ожидания стали более реалистичными; или люди ощущали большую общность, чем во время наибольшего экономического процветания. Другой ответ заключается в том, что все оценки счастья обычно меняются крайне медленно; измерения несчастья, что может показаться странным, не движутся в тандеме с измерениями счастья и могут оказаться более чувствительными к переменам. Вероятность того, что безработные в США сообщат о беспокойстве в данный конкретный день, на 20% выше, чем у людей, имеющих работу, но вероятность, что они сообщат о том, что счастливы, ниже лишь на 5%. Кризисы, как выясняется, значительно усиливают стресс и тревогу, в особенности если вы обременены долгами.
Еще один ответ состоит в том, что мы быстро возвращаемся к установленному уровню счастья даже после таких серьезных потрясений, как болезнь, нетрудоспособность или смерть супруга, что ставит под вопрос одновременно и политические действия, и обещания рынка. Кроме того, не исключено, что множество факторов, влияющих на счастье (например, генетика или детский опыт), не зависят от рынка. Какое-то влияние можно приобрести: физическая привлекательность у женщин и рост у мужчин коррелируют с заявленным счастьем и поддаются корректировке при помощи правильной косметики или обуви. Даже кровяное давление приблизительно коррелирует (повсеместно) со счастьем на уровне целых народов и в принципе поддается воздействию того, что мы покупаем и потребляем. Однако большая часть из того, что важнее всего для счастья, лежит вне досягаемости денег.
То, что капитализм делает людей несчастными, в лучшем случае недоказуемо. Но так же недоказуемо и утверждение, будто капитализм является надежным источником благополучия. Это странно, поскольку экономика построила высокое здание теории и анализа вокруг того, как выбор индивида работает на максимизацию полезности, которая изначально означала счастье. Покупая вещи на рынке, мы удовлетворяем наши потребности и желания, а потому становимся счастливыми. Так что труд — это средство, создающее возможность потребления, а потребление и означает счастье. Больше денег значит больше потребления, что должно означать счастье. Но не всегда. Южная Корея, восточноазиатское экономическое чудо,— хороший пример того, как капитализм может очевидным образом подточить благополучие. В 1950-х гг. она имела гораздо более низкий ВВП, чем Африка, но за последующие несколько десятилетий вырвалась вперед в ряды самых процветающих государств. ВВП на душу населения в Корее вырос с 8оо долларов в 1970 г. до 19 тысяч долларов в 2008 г. Однако, по данным ОЭСР, уровень удовлетворенностью жизнью среди корейцев упал с 61,1 до 47,3% в период с 1990.по 2002 г. Еще один пример — Египет: в конце 20т г., как раз перед падением режима, всего 9% египтян считались преуспевающими, то есть меньше, чем в Палестине и Йемене, несмотря на 5%й рост в тот год. Показатели упали в предшествующие годы для всех, кроме самых богатых, опять-таки несмотря на сильный экономический рост. Прогресс должен означать увеличение срока жизни, которая проживается богаче, с большим чувством самореализации. Однако, хотя деньги и потребление могут служить времени, они могут также и снижать его качество. Так, недавнее исследование показывает, что сама свобода и выбор, ассоциирующийся с развитыми рынками, могут оказаться антитезой счастью. При сравнении данных для многих стран выясняется, что экономическая свобода негативно коррелирует с удовлетворенностью жизнью (когда учтены другие факторы, такие как доход, здоровье и доверие).
В недавних исследованиях были учтены и микроданные, касающиеся отношений между рыночными экономиками и счастьем, и они, по-видимому, подтверждают, что, по крайней мере, некоторые аспекты потребительской культуры должны, скорее, понижать нашу удовлетворенность, обещая при этом обратное. Один из ведущих исследователей отношений между потреблением и счастьем приходит к выводу, что «люди, строго ориентированные на такие ценности, как деньги, имущество, имидж и статус, сообщают о более низком субъективном благополучии». Симптом и причина переплетены между собой: зашедшие в тупик отношения и недовольство заставляют людей фокусироваться на материальных благах, которые потом понижают их способность заводить и поддерживать хорошие отношения. «Ориентация на материалистические ценности» развивается через «опыт, который вызывает чувства неуверенности и незащищенности перед социальными моделями, поощряющими материалистические ценности». Если показать молодым людям очень привлекательных женщин, они дадут более негативную оценку другим женщинам. В одном исследовании 8i студент мужского пола, проживавших в общежитии, смотрели популярное телевизионное шоу, главными героинями которого были три поразительно привлекательные женщины, а потом их попросили оценить фотографии обычной женщины (описанной как потенциальная участница свидания, проводимого наугад с произвольным соседом по общежитию). Их оценки этой женщины оказались гораздо ниже, чем у контрольной группы, а в еще одном исследовании выяснилось, что мужчины, которым показывали фотографии физически привлекательных женщин, в дальнейшем испытывали большую неудовлетворенность имеющимися у них гетеросексуальными связями.
Первоначальные впечатления от романтических партнеров—женщин, которые были для них доступны и могли ими заинтересоваться,— подверглись такому негативному воздействию, что мужчины не захотели даже пальцем пошевелить. Самооценка привлекательности тоже меняется. «Женщины, окруженные другими привлекательными женщинами, будь то живыми, из фильмов или на фотографиях, считают себя менее привлекательными и менее желанными в качестве партнера по браку». Это давление может сказываться даже на подростках, потому что реклама нацелена на девочек моложе 13 лет, убеждая их, что косметика и мода — самый легкий путь к популярности и счастью. Исследования потребления показывают, что слишком большое внимание, уделяемое материальным ценностям и имуществу, негативно воздействует на психологическое благополучие. Влияние на самоуважение вполне очевидно. Но есть и более общее воздействие на отношение к жизни. Чем больше значения люди придают материальным предметам, тем больше рискуют почувствовать себя преданными, потому что новая мода, макияж или аромат едва ли дадут все, что обещают. Слишком большое внимание к материальным вещам может также оказаться помехой в других отношениях. Было проведено исследование эмпирических связей между просмотром телевизора, желаниями и благополучием у английских детей. Оно показало, что дети, которые больше времени проводят перед телевизором или компьютерным экраном, более материалистичны. Дети с большей склонностью к материализму обычно имеют более низкую самооценку, более негативное мнение о своих родителях, а дети, более негативно оценивающие родителей, как правило, больше ссорятся с ними и имеют более низкое мнение о самих себе.
Есть также очевидные связи между материализмом и антисоциальным поведением — это явления, взаимно поддерживающие друг друга. Дети, которые меньше общаются со своими родителями или получают от них негативный отклик, более склонны сосредоточиваться на деньгах. Позднее они легче откликаются на призывы бизнеса. Большая часть рекламы зависит от создания неуверенности благодаря вертикальным социальным сравнениям, из-за которых стройные женщины чувствуют себя толстыми, красивые люди — уродами, а успешные — неадекватными.
При этом разные типы капитализма оказывают разное воздействие. Расходы на рекламу на душу населения в Соединенных Штатах были в 4 раза выше, чем в Европе, и в 2 раза выше, чем в Великобритании. Какое влияние это оказывает на настроение в обществе? Ведет ли это к более материалистической ориентации — к выбору тяжелого труда, чтобы заработать больше наличных денег, вместо того чтобы больше времени проводить с семьей или с друзьями? Похоже, что да. Приносит ли это потом разочарование в плане счастья? Опять-таки, похоже на то, если есть стремление компенсировать разочарование аддиктивным поведением. Роберт Фрэнк исследовал эти закономерности в Соединенных Штатах. Он попросил людей рассмотреть выбор между двумя мирами. Первый мир А—тот, в котором вы зарабатываете но тысяч долларов в год, а другие 200 тысяч. Другой мир в тот, в котором вы зарабатываете 10 тысяч долларов в год, а другие 85 тысяч. Как выяснилось, большинство американцев выбирает мир В. Почему? Возможно, дело в зависти, но также это признание того, что, если кто-то богаче нас, разница может стать источником неудовлетворенности. Неудовлетворенность может побудить к упорному труду, а готовность к риску может завести в ловушку, в особенности в той среде, где медиа предлагают Porche и часы PatekPhillipе, роскошный отдых и спортивные машины. Г. Л. Менкен однажды определил богатого человека как того, кто зарабатывает на 100 долларов в год больше, чем его свояк. То же самое давление, заставляющее некоторых больше трудиться, других толкает на то, чтобы влезть в долги. Мы знаем, что счастье достигается не только благодаря обладанию вещами или зарабатыванию больших денег. Научиться быть счастливыми часто означает научиться поддерживать эмоциональные связи и объяснять другим свои потребности, научившись при этом самому удовлетворять потребности других. Однако капитализм часто поощряет нарциссическую озабоченность исключительно собой, что является одной из наименее вероятных дорог к счастью.
Капитализм угрожает жизни
Пятое направление критики капитализма — самое сокрушительное из всех: капитализм здесь преподносится как враг всего живого. Безостановочная погоня за доступной для обмена ценностью сталкивает капитал с живым трудом. Маркс представлял его в виде вампира, как мертвый труд, питающийся живым трудом. Уильям Блейк изображал капитал в качестве провозвестника «мрачных фабрик сатаны». С этой точки зрения он подобен войне, силе танатоса, смерти, замаскированной под позитивную деятельность. Если капитал вышел на первое место, то это должно означать, что природа лишилась всех прав. Равно как и люди, которых стали рассматривать как одноразовый товар, покупаемый на время, а затем выбрасываемый. Неудивительно, что на ранних этапах западной индустриализации продолжительность жизни резко снизилась, а затем снова снизилась в наши дни в Китае, где самая драматическая индустриализация в истории сопровождалась отчетливым сокращением продолжительности жизни. Также и природа пала одной из первых жертв погони за прибылью, поскольку с безжалостным аппетитом капитализма можно сравнить лишь не менее хищнический аппетит коммунистического государства до того, как оно открыло рынки.
Идея, утверждающая, что капитализм — враг жизни, может показаться надуманной. Но просто сравните типичный рынок, например овощной или рыбный, с местами, наиболее типичными для капитализма. Рынки полны жизни, энергии, людей, так или иначе взаимодействующих друг с другом на равных, и такими они были тысячи лет, начиная от первых торжищ в городах вроде Иерихона или Уру ка. Даже помещение биржи обладает некоторыми из этих качеств. А теперь сравните это с образцовыми местами капитализма: штаб-квартирами крупных корпораций, центральными деловыми районами, городами, предназначенными для перемещения на автомобилях, и огромными фабриками, производящими наши потребительские товары. Все это может считаться противоположностью жизни — все здесь монотонное, холодное, бездушное, напрочь лишенное причуд и общительности живых мест. Их эстетика сливается с эстетикой тоталитаризма (штаб-квартиры таких компаний, как Goldman Sachs, с их интерьерами, наполненными почти исключительно грубым черным цветом, без деталей, без человеческого тепла, почему-то тоже намеренно создают тот же эффект, возведя уродство едва ли не в культ). Все эти места решили выставить напоказ культуру абстракции, которая отражает различие между капитализмом и рынками: капитал уютнее всего чувствует себя в холодном модернизме, с искусством, начисто лишенным репрезентации и уж тем более людей, и рекламой, намекающей на разные качества, но никогда целиком не описывающей, что именно продается и почему. Если рынки основаны на прямом взаимодействии и на человеческом общении, позволяющем отдавать и брать, то капитал — нечто далекое и недосягаемое, и это находит отражение и в его этике, и в его эстетике.
Это важно, потому что все мы можем сразу отличить живые места от неживых; и проблема капитализма с собственным образом, то есть как его видит общественность, связана с тем, что, хотя нам могут нравиться его продукты и их применение в нашей повседневной жизни, как система он противостоит многому из того, что нам дороже всего. Природа циклична, тогда как капитализм копит и запасает. Природа достигает гармонии через многообразие, тогда как архитектура капитализма часто почти намеренно враждебна красоте, создается из мрачных, похожих друг на друга башен и промышленных единиц, отрицающих любое разнообразие, благодаря которому столь привлекательны леса, сады или моря.
Предпринимались попытки примирить природу и капитализм. Идея устойчивого развития (sustainability) была впервые сформулирована Комиссией Брундгланд в 1987 г., которая определяла его как «развитие, отвечающее потребностям настоящего, но не наносящее ущерба способности будущих поколений удовлетворять свои собственные нужды». Не так давно экологические метафоры начали проникать в экономическую мысль, часто косвенно, через разнообразные версии теории сложности. Теории, описывающие капитализм, стали более походить на жизнь, их рыночные схемы сравнивались с природным миром, с аналогичным кодом степенных законов, случайности, хаоса и сложности. Ниже я расскажу, как экологические идеи используются для того, чтобы сделать производство менее расточительным, более цикличным и примирить его с природой. Но эта критика по-прежнему бьет в точку: капитализм в чистой форме абстрактен, а то, что является по-настоящему абстрактным, чем бы это ни было, легко может восстать против человека и природы.
Натуралистические заблуждения у критиков и защитников
Одна из самых странных особенностей, которую критика капитализма разделяет с его защитниками и апологетами,— стремление делать выводы из фактов, касающихся человеческой природы. Капитализм претендует на выражение фундаментальной человеческой природы — стяжательской, эгоистической, продажной и материалистической. Хищничество — это, наверное, отвратительно, но естественно и неизбежно. Может, оценивать все в категориях денег — грубо, но это соответствует нашему алчному и расчетливому характеру. Может, потребители порой ведут себя неразумно, но они просто выражают свою свободу.
Возражение критиков на этот аргумент обладало аналогичной структурой. Они утверждали, что люди «по-настоящему» добры, альтруистичны, сострадательны, склонны к сотрудничеству и духовны. Если они жестоки или эгоистичны, это просто следствие неисправных социальных институтов или обращенной на них жестокости. Дайте им свободу, и они естественным путем обратятся к добру.
Из каждого аргумента следуют свои выводы. Первый, рассматривающий человеческую природу как состоящую только из эгоизма, требовал систем, полностью построенных на наказании и финансовых стимулах. Второй, основанный на альтруизме и великодушии, мог обойтись добровольным трудом и состраданием (даже налоги можно сделать добровольными). В одном случае собака съедает собаку, в другом — собака помогает собаке (удивительно, как редко то и другое случается с собаками).
Эти полностью противоположные посылки сегодня выглядят уже странными, столь же причудливыми, как некоторые из теологических аргументов далекого прошлого. Трудно поверить, что кто-то может совершенно серьезно принимать столь односторонние взгляды на человеческую природу, а затем выводить из них целую политическую и экономическую философию, когда мы знаем, что человеческая природа состоит из того и другого, да и вообще из многого чего еще. Оба взгляда отражают тоску по более простому миру, чем тот, который у нас есть, по миру более ясному и осмысленному. Сейчас мы лучше знаем, что эгоизм играет определенную, но не исключительную роль. Финансовые вознаграждения мотивируют некоторых людей на некоторое время, но не всех и не навсегда, а потакание финансовым мотивам может быть контрпродуктивным. Социальная психология пыталась лучше откалибровать качества человеческой природы, учитывая непростые уроки о балансе финансового вознаграждения и морального обязательства, которые, кажется, лучше всего применимы для разных ролей.
Социальная психология еще не до конца сложившаяся наука. Но она планомерно вырабатывала более реалистичные взгляды на человеческую природу, на эвристику, используемую нами при принятии решений, на тенденциозность в восприятии и принятии решений. Ее самый здоровый инстинкт—наблюдать, а не предполагать. Что, судя по всему, ценят люди в своей жизни, в том, как они проживают ее? Вы можете посмотреть на то, как они тратят деньги,— этому методу предпочтение отдают экономисты. Но точно гак же вы можете выяснить, где они проводят время или на что обращают свою любовь и внимание. Первый метод подчеркивает в качестве вопроса первостепенной важности жилье и питание, автомобили и одежду. Второй выводит на первый план мир семьи и друзей, энтузиазм и убеждения. Эта экономика времени и любви, как я покажу, сейчас, возможно, даже важнее, а в будущем станет еще важнее.
Если и можно вынести какой-то урок из двух столетий жарких споров, то он, конечно, будет состоять в том, что природа не фиксирована, но и не текуча. Мы можем найти закономерности, которые связывают нас с нашими эволюционными корнями, и нами часто движет голод — желание пищи, секса или славы. (Мне нравится ответ боксера, который так никогда и не добрался до верхней ступеньки пьедестала, но когда его спросили, чего бы он добился, если бы держался подальше от девушек и выпивки, сказал: «Да ведь я занимался этим только ради девушек и выпивки».) Но это лишь отдельные влечения; мы все время их подавляем, перенаправляем и сдерживаем, и все институты — от семьи до фирмы — в какой-то мере для этого и существуют. Монастырь, армия, школа и брак — все это институциональные средства формирования людей, и ни одно из них не принимает природу как данность. Наоборот, через поощрение, награду, наказание и влияние старших они лепят из человека нечто новое. В лучшем случае они усиливают лучшее в нашей природе, делают нас более творческими, сострадательными и усидчивыми. В худшем — они усиливают то, что есть в нас неприятного, делая нас более жестокими, злыми и жадными.
Разношерстная коалиция критиков на протяжении двух столетий посылала в сторону капитализма и капиталистов свирепые филиппики, а также бомбы и пули. Миллион копий и стрел был брошен в эту неумолимую силу, целые леса были изведены на памфлеты и газеты, и было проведено бессчетное множество жарких демонстраций и жестких забастовок. Глядя из сегодняшнего дня, можно сказать, что они и проиграли, и выиграли. Проиграли, потому что капитализм выжил и даже добился триумфа. Но и выиграли, потому что с каждым шагом вперед ему приходилось меняться.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
