Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. Связаться с автором
Всего несколько лет назад вопрос о том, что может быть после капитализма, постоянно откладывался и считался не более разумным, чем вопрос о том, что придет на смену электричеству или науке. Казалось, ничто не может бросить вызов капитализму. Глобальные рынки втянули в свою орбиту Китай и Индию. Сторонники Средневековья на периферии ислама и армии оборванцев, окружившие мировые саммиты, боролись друг с другом за то, чтобы быть последним, ослабленным противником капитализма.
Нам говорили, что многонациональные компании управляли империями, превосходящими по размерам большинство национальных государств, и, по мнению некоторых, сумели привлечь на свою сторону массы при помощи брендов, когда Coca, Nike и Google пришли на смену красному флагу и сжатому кулаку. Религиозные институты трансформировались в высокодоходные предприятия, продающие верующим массу мультимедийных продуктов. Коммунистические лидеры в переживающих экономический подъем Шанхае и Шэньчжене мутировали в инвесторов и предпринимателей. Приватизировалась даже природа, шла ли речь о ДНК редких насекомых или о тропических лесах в Южной Америке, а добыча полезных ископаемых переместилась с земли в океаны, а потом в космос.
Тот факт, что Китай удвоил свой ВВП за ю лет, тогда как у США в XX в. на это ушло более 40, а у Британии в XIX в.— более 50 лет, говорит о том, что мировая экономика переживает радикальное ускорение и что система настолько превосходит своих конкурентов, что все споры должны прекратиться.
Недостатка в скептиках и недовольных по-прежнему не было. Но серьезные диссиденты и критики стали маргиналами. Фидель Кастро, запертый на своем острове, старел, болел и стал никому не нужен. Аятоллы в Коме (Иран) в 1980-е гг. попытались было экспортировать свои альтернативы, но потерпели неудачу и теперь проигрывали битву за сердца и умы своей молодежи, устраивавшей тайные вечеринки в пригородах Тегерана.
Контркультура, бросившая вызов капитализму в конце 1960-х гг., предложив любовь, мир и подлинность, была в основном кооптирована в бизнес-этику джинсов и расстегнутых рубашек, сочетавшуюся с безжалостным вниманием к чистой прибыли. Казалось, война окончена и капитализм ее выиграл.
И все же урок самого капитализма состоит в том, что нет ничего вечного. Как выразился Карл Маркс, «все сословное и застойное исчезает». В капитализме поровну сил, которые его динамически подрывают, и сил, которые толкают его вперед. Созидательное разрушение — его природа, а не злополучный побочный эффект. Мы не можем легко предсказать, что будет с капитализмом. Но так же глупо делать вид, что он сохранится вечно.
На протяжении всех 170 лет использования термина «капитализм» не утихали споры о том, во что он может эволюционировать. Утописты предлагали подробные описания того, как может выглядеть общество будущего, без денег или без прибыли. Теоретики показывали, что капитализм был просто этапом в эволюции человечества, такой как феодализм, необходимой вехой, на который вам, однако, не захотелось бы застрять.
Эти споры в значительной мере поутихли после 1989 г. И если одной из причин этого был очевидный триумф капитализма, то другой причиной стал провал теории. 1989 год ознаменовал победу экономики над социологией и победу требований рынка как двигателя прогресса человечества. Однако, хотя интеллектуальные инструменты экономической науки хороши для объяснения того, как нерыночная экономика может стать капиталистической, а еще лучше подходят, чтобы показать, как происходят изменения внутри рынка через подъемы и спады предприятий, секторов и технологий, они мало что могут сказать о том, как капиталистическая рыночная экономика может эволюционировать в нечто иное.
Моя цель в этой книге — дать инструменты для размышлений о капитализме как системе, которая находится в движении, а не дошла до конечной точки в каких-то своих фундаментальных аспектах. Я приступил к ее написанию на пике рыночной эйфории и продолжил во время кризиса, который начался в следующем году и конца которого пока не видно.
Мой основной посыл прост. Капитализм в своих лучших проявлениях вознаграждает тех, кто творит, производит и обеспечивает: людей и фирмы, которые создают ценные вещи для других (например, изощренные технологии и хорошую еду, автомобили и здравоохранение) и доставляют радость и удовлетворение. Его моральное притязание — создавать альтернативу хищническим тенденциям государств и феодальных правителей, подобных саранче. Он вознаграждает людей, которые, подобно трудолюбивым пчелам, много работают и создают инновации, и поэтому он приносит всем пользы больше, чем любая другая экономическая система в истории.
Но капитализм также вознаграждает потребителей и хищников, людей и фирмы, которые извлекают пользу из других, мало что отдавая взамен. Хищничество — часть повседневной жизни капитализма в ведущих секторах, таких как фармацевтика, программное обеспечение и нефть, где у людей ежедневно отбирают деньги, данные, время и внимание в глубоко асимметричном обмене. Это обычное поведение для домовладельцев в трущобах и ростовщиков, в порнографии и проституции. Там, где закон не действует, организованная преступность отбирает заработанные непосильным трудом деньги и подсаживает людей на наркотики. Там, где закон действует, разного рода асимметрии используются в значительной части финансовой деятельности для того, чтобы захватывать, а не создавать прибыль, и за последние 20 лет, когда капитализм стал получать основную часть своих доходов не от производства и инноваций, а от спекуляции, эта часть финансов выросла.
Это не новые проблемы. Историк Джордж Анвин связывает неспособность обратить динамику изобретений и предпринимательства в Англии XVI—XVII вв. в промышленную революцию с «лихорадочным самообманом спекуляции и эгоистической жадности монополий», которые заслонили честное предпринимательство и высосали ресурсы из новых технологий и производства.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Адам Смит прекрасно осознавал двойственную природу капитализма и много писал о соблазнах сговора и эксплуатации, с которыми можно столкнуться на рынках. Два столетия спустя некоторые из самых прозорливых мыслителей в современной экономике пытались разобраться со сложностями «экономической ренты» и хищнического поведения и тем, почему оно получает все более широкое распространение в экономиках, основанных на знании и информации. Политологи тоже показали повсеместное распространение хищнического поведения, а также то, что конфликт между продуктивностью и хищничеством многое объясняет в той непростой политике, которая всегда окружала капитализм, и почему либеральная мечта о рынках, которые будут сами собой управлять, превратилась в химеру.
Но при этом большая часть написанного об экономике и капитализме либо игнорирует, либо забывает об этих конфликтах. Критики капитализма слепы и не видят его творческого духа, тогда как его самодовольные защитники воспринимают в штыки любое указание на то, что система может иногда вознаграждать хищника или что создание ценности для одних может привести к ее уничтожению для других.
По всему миру резкий рост асимметрии в распределении власти, богатства и вознаграждений, сопровождавший переход к экономике, основанной на знании и информации, сделал общества богаче, но в то же время создал для них больше напряжения и неудобств. Капитализм еще никогда не был столь креативным, как сейчас. Но столь хищническим тоже не был. В итоге мы имеем пейзаж, где политика и экономика сталкиваются с проблемами, в корне отличающимися от тех, с которыми они имели дело на пике индустриальной эпохи, с проблемами, которые им нелегко признать, тем более решить.
Никто не вводил капитализм законодательным путем. Никто его не планировал. Даже само слово было придумано его критиками, а не защитниками. Капитализм, описанный Адамом Смитом, имеет лишь слабое отношение к сегодняшнему капитализму. Однако ввиду всех этих причин капитализм — общественное достояние, часть мировых ресурсов общего пользования, как литература, наука или великие религии. Это необыкновенно мощная система, и для нас всех должно представлять интерес, в каком направлении он движется. Как сказал о свободе английский поэт Мэтью Арнольд: на этой лошади хорошо скакать, но нужно выбрать направление, в котором мчаться.
Множество вещей распространились по всему миру благодаря модерну: рациональность науки, предсказуемое верховенство закона и беспорядочные, но в целом крепкие формы демократии. Тем не менее ни одна из этих вещей не является столь противоречивой и не вызывает столько споров, как капитализм, еще одна система, получившая распространение вместе с ними. Капитализм неоднократно сталкивался с кризисами прибыльности. Но порой он сталкивался и с кризисами смысла. В любой капиталистической экономике есть антикапиталистические движения, активисты и даже политические партии в том смысле, в каком больше нет антидемократических движений, активистов и партий. Есть сотни миллионов скептиков и циников, с отвращением взирающих на наглую самоуверенность корпоративной рекламы, диссидентов в мыслях, хотя и не на деле. Вопреки всем достижениям в улучшении уровня жизни, капитализм почти в буквальном смысле слова не сумел создать цель не только для проигравших, но и для победителей. Несмотря на все свои успехи в удовлетворении того, что некоторые африканцы называют «меньшей жаждой» — жаждой вещей, он не смог удовлетворить «большую жажду» — жажду смысла.
Многочисленные кризисы прибыльности, которые пунктиром проходят через короткую историю капитализма, привели к приспособлениям и компромиссам главным образом с государством, а кризисы смыслов заставили капитализм искать компромиссов со своими критиками, чтобы выжить. Снова и снова капитализму приходилось перестраиваться, его энергию канализировали, сдерживали и направляли новыми способами, путем создания государств всеобщего благосостояния и государственной системы здравоохранения или путем принятия законов, запрещавших продажу некоторых вещей, от наркотиков до органов тела, от небезопасных продуктов до государственных должностей. Иногда он пытался выдать идеи своих критиков за свои,— например, представляя корпорацию в качестве религии или места, в котором перевернуты иерархии и отставлена бюрократия. Он позиционировал себя в качестве силы, борющейся за равенство, спасение окружающей среды и даже за решение мировых социальных проблем. Проблема всегда была в том, чтобы заставить это качество работать не только в узко экономическом смысле, но также в когнитивном отношении, как систему, которая обладает смыслом для людей, находящихся в ней.
У капитализма много разных вариантов будущего. Его хищнические наклонности могут стать более агрессивными вследствие образования новых монополий, связанных с энергоресурсами, природными ресурсами или интеллектуальной собственностью, с опорой на государственную власть, и из-за смещения центра тяжести на Восток. Капитализм может развиться еще глубже, превращая в собственность все что угодно, от генов и мелодий до океанского дна. С повсеместным распространением данных и сетей каждый факт, каким бы интимным он ни был, может стать товаром в мире, где реальное и виртуальное сливаются воедино.
Но меня интересуют возможности приведения капитализма в более тесное соответствие с жизнью, так, чтобы она помогла ему укрепиться, обогатиться и ожить, преодолеть нехватку смысла и значения. Как я показываю, капитализм достиг расцвета отчасти благодаря радикальной двусмысленности определяющих его идей, которые предлагают огромные выгоды хищникам, но в то же время дают всем шанс творить, производить и обеспечивать. В латентном виде в нем заложены, как я предполагаю, совершенно разные идеи о росте, ценности и предпринимательстве, а также о любви и дружбе.
Поэтому в этой книге я предлагаю некоторые инструменты, при помощи которых мы могли бы думать и действовать в целях осуществления этого проекта. С методологической точки зрения это потребует переключения в разные масштабы—с микроуровня на макроуровень и обратно. Этот метод отражает то, что я считаю закономерностью социальных и экономических изменений — постоянный обмен между частным и общим, а также между дном и верхушкой общества, жизненным миром индивидов, организаций и миром агрегатов.
Кризисы ускоряют эти процессы обмена. Институты и народы поначалу реагируют на кризисы, обращая настойчивое внимание на симптомы, лежащие у них перед глазами: предприятия разоряются, рабочие теряют работу или люди лишаются жилья. Некоторые так и не доходят до борьбы с причинами, которые, как я полагаю, коренятся в том, что хищники и «безбилетники», стремящиеся захватывать ценность, которую они сами не создают, что выражается, например, в росте акций технологических компаний, цен на землю или дешевого долга, заходят слишком далеко. Но некоторые умеют извлечь из кризисов максимальную пользу, чтобы исцелиться, прибегая к лекарствам, которые в противном случае игнорировали бы. В самом деле, одно из определений лидера — способность использовать малейший кризис с максимальной эффективностью, и мы должны надеяться на то, что настоящий кризис породит новые приспособления, которые займутся устранением его фундаментальных причин.
И все-таки, когда большая часть развитого мира столкнулась с перспективой длительного периода низкого роста и стагнации доходов большей части населения, лишь немногие политические партии смогли предложить достоверные объяснения того, откуда могут прийти процветание, счастливая жизнь и хорошая работа, если это вообще возможно. Этот провал рискует еще больше повысить и без того высокий уровень политического недоверия и вызвать крен в сторону популистского авторитаризма и поисков козлов отпущения, а не ответов на вопросы. Потребность в творческом подходе к политике и экономике велика, как никогда.
Никто не может предсказать, какие именно формы примут эти новые приспособления в глобальном, национальном и местном масштабе. Но есть возможность наметить элементы, на которые они могут опираться, и я надеюсь, что любой читатель к концу книги получит представление о возможных мирах, находящихся в зоне нашей досягаемости, и о том, как могут трансформироваться наши взгляды на то, что такое благосостояние, как оно создается и как его следует использовать.
Этот кризис, подобно многим другим, зародился на периферии капитализма, в жилищном и земельном секторе, и в наиболее шатких частях системы, чтобы после перекинуться на все остальные части, заморозив движение кредита в банках, а затем вызвав шквал банкротств. Оглядываясь назад, мы можем увидеть, что конец 1990-х гг. принес с собой историческое перемещение прибылей из производства в финансовый сектор, что, как любой переизбыток хищничества, в конечном счете, нанесло ущерб жизнеспособности расхищаемой системы. Кризисы могут быть либо бесплодными, либо плодотворными. Но сам объем государственных субсидий и гарантий, потребовавшихся для предотвращения финансового краха, противоречивые результаты, к которым они привели, и тяжесть последовавшего налогово-бюджетного и политического кризиса увеличивают вероятность того, что со временем внимание переключится с лечения симптомов на более фундаментальную реформу.
Я определяю его как идею — упорную погоню за обмениваемой ценностью, которая становится формой жизни. В этом отношении он резко отличается от социальных систем, которые ставят на первое место захват территории, спасение души или человеческое братство. Но капитализм — это вопрос степени. Разные общества могут выбрать, насколько капиталистическими они станут, насколько далеко позволят капиталистической идее проникнуть в такие области, как здравоохранение или искусство. Любой реальный капитализм — нечистый гибрид, полукровка, смешанная с другими породами.
Эти компромиссы возникают на пересечении между тем, что я называю «живой ценностью» — ценностью пищи, домов, автомобилей или отношений, которая дана нам в опыте и в основе которой лежат наши потребности в выживании и процветании, и «репрезентированной ценностью» денег, акций, облигаций и кредитных карточек. Ценность обретает смысл только в жизни — в реальном времени и месте. Но ее репрезентации преодолевают время и место. Капитализм взорвал мир репрезентированной ценности, его сила заключена в абстрактном, универсальном характере этой ценности и применении математики во многих сферах деятельности. Но его многочисленные слабости также происходят от разрыва между живой ценностью и ее репрезентациями, включая распространение отчуждения и его уязвимость для кризисов (которые возникают, когда связь между живой и репрезентированной ценностью становится слишком натянутой).
Лицевая сторона капитализма — производительная, создающая продукты и услуги, от более эффективных станков для текстильной промышленности до более эффективных способов управления магазином. Эта его сторона трансформировала условия жизни при помощи миллионов мелких улучшений и тысяч более крупных. Самый яркий ее пример — инновации заводской системы, автомобиль, микропроцессор и мобильный телефон. Способность систематически создавать новую ценность через производство — самая поразительная особенность капитализма как экономической системы, сделавшая его двигателем материального благосостояния. Не так давно она сделала из капитализма отличного мобилизатора материальных желаний, фантазий и мечтаний. Это капитализм надежды, обещавший превратить низкие металлы в золото, шлам — в медь, бедных — в богатых, а также мобилизовать миллионы изобретателей, предпринимателей и рационализаторов. Это капитализм, предлагающий честную награду взамен экспроприации государством-угнетателем или феодальными правителями.
Изнанка капитализма — лицо хищника, извлекающего ценность из людей или природы и мало что или вовсе ничего не дающего взамен. На протяжении всей истории люди отбирали урожай, скот и чужие жизни при помощи механизмов феодализма, рабства и империи. Финансовые хищники извлекали прибыль из наивных клиентов. Шахты извлекали ее из земли. Хищничество отнюдь не ограничивалось экономикой. Неслучайно, что ведущие капиталистические державы всегда были ведущими военными державами, с готовностью использовавшими силу для открытия новых рынков. В прошлом хищничество затрагивало вполне материальные вещи — пищу, дома или жизни. Но в мире, в котором господствуют репрезентации ценности, хищничество оказывается опосредованным, происходит без видимой связи между потерями одного и приобретениями другого. Более того, меняются формы хищничества: теперь они затрагивают умы и надежды не в меньшей степени, чем материальные вещи. Но сам факт хищничества при капитализме не изменился и объясняет его сомнительную легитимность. В капиталистической системе помимо надежды мы встречаем некоторые из самых первобытных наших страхов.
Критики клеймили капитализм как заговор власть имущих, бестолкового врага сосредоточенных размышлений, разрушителя истинной ценности, природной или культурной, врага общности и крепких социальных связей и врага жизни. Этот последний пункт показывает, насколько капитализм отличается от рынка. Если рынки полны жизни и социального взаимодействия, места, в которых сконцентрирована власть капиталистов, могут оказаться полной противоположностью жизни. Бездушные и тоскливые деловые кварталы, автоматизированные производственные линии на заводах или суровые абстрактные штаб-квартиры глобальных банков воплощают в себе эстетику, идущую вразрез с ярким, многообразным рисунком живых вещей — таких, как леса или коралловые рифы.
Утопии — один из способов, при помощи которых общество представляет себе альтернативные варианты будущего, кроме того, многие утопии претворяли свои идеи в жизнь, создавая островки будущего. Тогда, как и сейчас, они были здоровым противоядием ленивому пессимизму, утверждающему, что все попытки достичь прогресса обречены на неудачу. Если утопии — это миры, в которых хищники были уничтожены, дистопии, в свою очередь,— миры, в которых они завоевали господство. Но утопии одновременно и слишком много обещают, и слишком мало дают, поскольку сегодня, как и в прошлом, их самый большой недостаток — то, что они не знают, как могут произойти изменения, как мы можем попасть отсюда туда.
Никто не может просто придумать и законодательно оформить совершенно новый вид экономики (хотя некоторые и пытались). Точно так же никто не может просто заявить об иных принципах и надеяться, что они станут реальностью. Фундаментальные изменения происходят только тогда, когда видно, что существующие системы потерпели провал, в том числе и по их собственным меркам. Часто это происходит из-за динамики внутри самой системы. Многие анализировали то, каким образом капитализм может стать своим собственным могильщиком, некоторые из этих способов уже дискредитированы историей, другие — ею оправданы. Они включают в себя давление, оказываемое производительностью (которое парадоксальным образом приводит к сжатию наиболее успешных секторов), изменение закономерностей спроса (который имеет тенденцию переходить от количества к качеству, от вещей к услугам) и то, что получило название «культурные противоречия капитализма» (конфликт между требованием пуританского тяжелого труда в производстве и гедонистических излишеств в потреблении).
Сам успех капитализма создает условия для изменений: прогнозы предсказывают троекратный рост размеров мировой экономики и даже удвоение в старых экономиках Европы и Соединенных Штатов к 2050 г. Прошлый опыт подсказывает, что большее процветание влечет за собой изменение перспективы и корректировку взглядов на соотношение между работой и жизнью. Я предлагаю более широкий аппарат для осмысления такого рода изменений и того, как взаимосвязанные комбинации интересов, отношений и ментальностей могут оказывать сопротивление переменам или ускорять их по мере того, как новые истины проходят через стадии, описанные Шопенгауэром: сначала их игнорируют, затем активно им сопротивляются и, наконец, начинают считать самоочевидными.
С достоверностью можно предсказать, что глобальные расходы на научные исследования и разработки к середине этого столетия будут в 5 раз выше, чем теперь. Представители ряда «теорий длинной волны» пытались осмыслить длинные циклы экономических изменений и теперь говорят о новом виде экономики, складывающемся из экологических технологий, широкополосного Интернета, исследований генома и нанотехнологий. Но технологии всегда в одинаковой мере и формировались обществом, и формировали само общество, и мы должны ожидать начала борьбы за влияние на формирование науки и технологий — борьба, в которой государство и крупный бизнес часто будут противостоять обществу. Как я утверждаю, зрелые системы инноваций потребуют лучшего понимания наиболее важных проблем, с которыми сталкиваются общества, более совершенных способов направить творческие умы на их решение и более эффективных каналов для претворения полученных таким образом идей в жизнь. В этой статье я также более подробно рассматриваю циклический характер творческого начала и хищничества в экономике и то, как взаимодействуют их циклы.
Утверждается, что, хотя большинство из нас считает, что экономика состоит из вещей (новых автомобилей, консервов или ипотеки), во многих богатых экономиках автомобили и сталь, микрочипы и финансовые услуги перестают быть господствующими отраслями и на смену им приходят здравоохранение, образование, уход и неопределенная территория экологических отраслей и видов деятельности: все те сферы, где ключевое значение имеют отношения. Докапиталистические экономики были озабочены главным образом сохранением и поддержанием (maintenance), циклами сельского хозяйства, ремесел и производства, заботой о детях и доме. Огромная часть выполняемого труда была направлена на сохранение и поддержание — прополка, чистка, подготовка и приготовление пищи. Многие из этих операций были однообразными и вписанными в рамки отношений. Напротив, капитализм ввел в экономику линейность и идею кумулятивного роста, а также экономику, основанную на вещах, которые использовали, а затем попросту выкидывали, распространив на другие сферы то, что всегда было частично присуще экономике роскоши. Я полагаю, что в долгосрочной перспективе это убеждение может оказаться аберрацией, что большая часть нашей экономики снова станет цикличной, озабоченной сохранением и поддержанием, хотя и значительно обогащенной знаниями и информацией. Домохозяйство снова станет важным местом производства и потребления. В материальной экономике мы все больше стремимся к гомеостазу и равновесию, подобно тому как мы стремимся к ним в наших физических телах. Но мир знаний, как и способности нашего собственного мозга, имеет потенциал для неограниченного роста. Соедините все это вместе, и тогда вы поймете, как наши идеи о росте могут измениться с «больше и крупнее» на «снова и лучше», в том же ключе, в каком мы уже представляем себе пищу и секс, дружбу и удовольствие.
Эти идеи я позаимствовал не из утопических традиций, марксизма или либерализма, а из собственных идей капитализма, содержащих в себе потенциал для его радикального преодоления. Они включают в себя более широкое понятие роста, теснее связанного с качеством жизни, а не с количеством потребления: я прошу читателя представить себе экономику, в которой весь существующий рост качественный, а не количественный, с меньшими затратами энергии, материалов и времени, которые дают большую отдачу, и где часто отдается предпочтение не экспансии (ожирению или расточительству, например), а сокращению. Я также рассматриваю здесь идею обмена. Капитализм позволил соединить крайне разбросанное население, которое стало участвовать в обмене друг с другом ради взаимной выгоды. На рынках эти обмены управляются деньгами, решениями о том, покупать или не покупать, продавать или нет. Это системы с крайне ограниченной пропускной способностью, больше озабоченные количеством, чем качеством. Но они позволяют нам представить более сложные системы, в которых обмен богаче и имеет больше направлений, качество в которых не менее важно, чем количество, а ценности не менее важны, чем стоимость. Я называю это идеалом совершенного сообщества, совершенной коммуникации и обмена внутри большого комплекса систем, в которых ограниченная пропускная способность рыночного обмена является частным случаем. Глядя сквозь эту призму, мы можем быть точнее в суждениях о моральных пределах капиталистического мышления. Я также обращаюсь к идеям максимизации и к тому, как можно представить себе максимизацию отношений, а не денежной стоимости, а также к расширению возможностей измерения. Рынки часто замечательным образом мобилизовали математику, остальное общество может сделать то же самое. Другие продуктивные идеи включают в себя идею предпринимательства, которая может найти применение не только в бизнесе, но и в политике, религии, обществе и искусстве.
В статье и объясняется, как теории применяются на практике, описываются те пути, которые ведут к радикально иным социальным и экономическим условиям в будущем. Я показываю, как в решающие моменты истории целые общества перестраивались при помощи трудных соглашений, позволявших капитализму эволюционировать, а не жестоких революций. Новая Зеландия, Швеция, Соединенные Штаты, Южная Корея и Германия — это лишь несколько примеров из прошлого. Исландия может оказаться важной иллюстрацией из настоящего. Эти приспособления всегда брали идеи и организации, которые уже существовали, хотя и на периферии, и помещали их в центр; и они всегда имели очевидный моральный пафос. Реформаторы, радикалы и те, кого мы сегодня называем социальными новаторами, предоставляли набор опций, на основе которых можно было подготовить новые договоренности, и помогали капитализму стать более цивилизованным, давая людям возможность высказаться. Глядя вперед, я указываю на элементы, которые можно будет использовать в будущих приспособлениях, по-новому определив роль капитала, труда, производства, знания, благополучия и игры. Каждый из них воплощает изменившийся взгляд на то, что представляет собой благосостояние, как оно создается и как должно использоваться. Ответы могут принимать самые разные формы в зависимости от контекста: Маркс был прав, когда утверждал, что мы «заставляем обстоятельства плясать под нашу дудку». Но если история может служить нам проводником, то, по-видимому, будет присутствовать сильная тенденция к конвергенции, и здесь я намечаю элементы, на которые можно будет опереться при формировании политической программы на грядущие годы, которая бы усилила экономическую креативность и сдержала хищничество.
Он был могучим ускорителем кооперации, вдохновленной конкуренцией, мощным катализатором эффективности, которую подстегивали постоянное удвоение и трата. Неудивительно, что он оставил людей в парадоксальном состоянии, где им более чем достаточно того, на что жить, но остро не хватает того, ради чего это делать, где у них есть более чем достаточные средства (means), но не хватает смысла (meaning). Как я предполагаю, эти парадоксы будут разрешены при капитализме иного рода, который будет больше ориентирован на жизнь и сотрудничество и заново свяжет репрезентации ценности с живой ценностью, стоящей за ними.
Существует много конкурирующих друг с другом историй о том, что может случиться дальше. Есть знакомая история о непрерывно углубляющемся триумфе капитализма, согласно которой он проникает на все уровни жизни, сделавшись здравым смыслом и отбиваясь от врагов — от коммунизма до ислама. Нам говорят, что этот триумф неизбежен, потому что капитализм укоренен в природе — люди по природе своей потребители, эгоисты, материалисты и рабы своих генов. Нам говорят, что другие системы не работают, потому что противоречат природе. Этот взгляд резюмирует фраза Маргарет Тэтчер «Альтернативы нет», и она неоднократно использовалась для подавления несогласия и скептицизма, как современная версия знаменитого описания Вальтером Беньямином картины «Angelus Novus». На картине в раю разразилась буря, которая дула с такой силой, что «он [ангел] уже не может их [крылья] сложить. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, тогда как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал». Буря, кажется, сопротивляется уговорам или аргументам и предполагает либо подчинение, либо гибель, естественным путем приводя к историям об апокалиптической катастрофе, по-видимому, через финансовые или экологические катаклизмы.
Здесь я предлагаю иную версию, на которую повлияло то, что история рассказывает нам о других периодах, когда считалось, что то, что есть, то и должно быть. Два столетия назад миром правили монархии. Существовали случайные республики, в великих итальянских городах или в молодых Соединенных Штатах. Но революционная волна, начавшаяся в Париже в 1789 г., себя исчерпала, в результате чего многие пришли к выводу, что массовая демократия — это ошибка, эксперимент, который был испробован и провалился. Монархия укоренена в человеческой природе: люди по природе своей нуждаются в иерархиях, разделении на слабых и сильных, при котором сильные стоят во главе. Демократия означает власть толпы и хаос и обречена быть крикливой, грубой и жестокой.
Как мы знаем, каждая из составляющих этого благоразумного утверждения оказалась полностью ошибочной. Монархии казались всемогущими, но в действительности были началом того, что стало сперва медленным, а затем ускорившимся упадком, отмеченным революциями и парламентскими бунтами, в итоге чего ко второй половине следующего столетия они стали не правилами, а странными исключениями. Наследники могущественных императоров, царей и кайзеров стали туристическими достопримечательностями, роль которых свелась к участию в торжественных открытиях общественных зданий и присутствию на страницах желтой прессы и которых грубо ставили на место, как только они пытались оказывать влияние на правительство, часто позволявшее им сохранить свои титулы и регалии. В 1914 г. в Европе было 17 монархий, включая империи в Германии, Австро-Венгрии, России, Британии и Турции. Через пять лет из них осталась только одна.
Какие уроки мы можем извлечь из этого периода? Мы можем представить, что нечто очень похожее происходит с нашими внешне могущественными правителями, когда после периода триумфа, начиная с 1989 г., капитализм начал медленно отходить на периферию из-за сознательного выбора или, точнее, миллионов актов сознательного выбора. Допущение, что он опирается на неизменную человеческую природу, было в основном опровергнуто наукой, а также растущим осознанием многообразия нашей природы — кооперативной и эгоистичной, боязливой и полной надежд, жаждущей признания и обижающейся на пренебрежение. Допущение, что капитализм — конечная точка в истории, противоречит растущему осознанию того, что существует множество его разновидностей, которое частично связано с подъемом иных видов капитализма в Китае, Индии, Бразилии и других странах. В 1900 г. Европа производила 40% мирового ВВП, в 2000 г.— 25%, а к середине столетия ее доля может сократиться. Эти прогнозы могут оказаться преувеличением, подобно тому как в прошлом оказались ошибочными прямолинейные прогнозы, касавшиеся роста СССР и Японии. Но многополярная экономика вполне возможна, и вероятность того, что какая-то из молодых держав станет подражать прежним лидерам гонки, столь же мала, сколь мало сходство между японским и английским капитализмом.
Карл Маркс полагал, что капитализм, сконцентрировав рабочих на фабриках, создаст ту саму общественную силу, которой предназначено его разрушить. Я утверждаю, что капитализм действительно может создать общественную силу, необходимую для того, чтобы выйти за его рамки, но совсем иным образом, чем представлял себе Маркс. Решающей силой будут связи (connectedness), а не концентрация: в конечном счете связи модифицируют интересы и восприятие, а связи в одной сфере, такой как торговля, проникают и в другие. Они проникают в личные отношения, в культурное, а затем моральное сознание по мере того, как инвесторы и потребители становятся заинтересованы в последствиях своих решений и действий. Именно это, как ни удивительно, предсказывали Адам Смит и другие на заре современного капитализма. Они предполагали, что рынок принесет с собой цивилизованность и даже эмпатию и будет сдерживать хищников: рост и взаимная выгода, как ожидалось, будут близнецами-братьями. С их точки зрения, цивилизация означала и рост способностей действовать, и сокращение возможностей для эксплуатации.
Бернард Мандевиль написал одно из основополагающих произведений о современном капитализме под названием «Басня о пчелах» в начале XVIII в., за несколько десятилетий до Адама Смита. С тех пор пчела служила метафорой для обозначения лучшей стороны капитализма. Она тихо занята производством, принося пользу многим. Она также в высшей степени склонна к сотрудничеству и, подобно лучшим рынкам, наделена коллективным разумом, который в значительной мере превосходит сумму индивидуальных разумов.
Хищническую сторону капитализма олицетворяет саранча-паразит, хорошо приспособленный для того, чтобы наносить вред невиновным. С бессмысленной жадностью она уничтожает все на своем пути у нас есть веская причина бояться ее и не любить, и тысячи лет она обозначала силу, которая уничтожает все вокруг, упоминалась как в Библии, так и в Коране. Все сметающие на своем пути армии и алчные государства очень часто воспринимались как саранча, и, начиная с африканских вождей и кончая северокорейскими чиновниками, поведение, напоминающее поведение саранчи, встречается повсюду. Капитализм должен быть альтернативой. Но очень часто его собственное хищническое поведение заставляет рвать и метать.
Как сдвинуть с места бетонную плиту размером 50 метров в высоту, 100 метров в длину и весом 202 тонны, не применяя никаких механизмов и приспособлений?
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
