Главная » Юристу »
Аналитическая школа права и аналитическая философия
Аналитическая школа права и аналитическая философия
Статью подготовил ведущий корпоративный юрист Шаталов Станислав Карлович. Связаться с автором
Аналитическая школа права (аналитическая юриспруденция) в современной отечественной научной и учебной литературе рассматривается в качестве разновидности юридического позитивизма, представляющего собой своеобразный синтез догматической юриспруденции, юридической лингвистики и позитивистской философии.
Задачи догматической юриспруденции определяются потребностями повседневной юридической практики, в рамках которой восприятие права как упорядоченной системы законов и отраслей права представляется вполне достаточным. Поскольку же закон воспринимается как словесное выражение мысли законодателя, а в совокупности законов должна иметься своя внутренняя логическая связь, постольку задача юристов состоит в том, чтобы содействовать избавлению системы от противоречий и позаботиться о более совершенном словесном и смысловом содержании юридических текстов.
Полученные результаты и применяемые процедуры могут рассматриваться в качестве позитивно-правовой науки о фактически значимых правовых нормах, которая свободна от всех не позитивных элементов права и в той или иной мере дополнена логико-лингвистическими приемами, составляющими юридическую лингвистику. Данные рамки научной деятельности могут показаться слишком ограниченными для исследователя с более широкой теоретической и философской ориентацией, поэтому классическая критика подобной науки, проводимая представителями исторической и социологической школы, сводилась к упрекам в консерватизме, схоластичности и отсутствии бескорыстных научных интересов.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Схожая критика имеет место и в адрес аналитической школы права, которая считается своего рода философским аналогом догматической юриспруденции. Вместе с тем, между ними существует одно принципиальное различие. Если догматическая юриспруденция ограничивает свои предмет, метод, цели и задачи лишь границами практики, за пределами которой находится все то, что не имеет для юриста практического смысла, то аналитическая юриспруденция стремится дать определение права как такового, за границами которого лежит уже не избыточное для практики, а чуждое праву как таковому. «Юриспруденция, писал крупнейший представитель аналитической школы права Г. Кельзен, совершенно некритически «расширилась» за счет психологии и социологии, этики и политической теории. Такое расширение можно объяснить тем, что эти науки имеют дело с предметами, которые, несомненно, тесно связаны с правом. И если чистое учение о праве желает отграничить познание права от смежных дисциплин, то вовсе не потому, что оно не замечает или даже отрицает эту связь, но потому, что оно хочет избежать методологического синкретизма, который затемняет сущность правоведения и смазывает границы, предназначенные ему природой его предмета».
Подобная формулировка может рассматриваться как манифест юридического позитивизма, как методологическая позиция, защитники которой просто не хотят выходить за границы позитивного права. Вместе с тем, теоретики аналитической школы были не только представителями юридического позитивизма, но и сторонниками философского позитивизма, которые уже не столько не хотят, сколько не могут выйти за указанные границы.
Например, Кельзен по своим философским воззрениям принадлежал к так называемому Венскому кружку, представители которого обычно именуются «логическими позитивистами». «Кельзен не создал бы своего «чистого учения о праве», совершенно справедливо отмечает В.А. Четвернин, если бы не был представителем «логического позитивизма».
Принадлежность Кельзена к логическому позитивизму не является случайной. Именно благодаря основным принципам логического позитивизма кельзеновское «чистое учение о праве» получило свою специфику, отличающую его от классического юридического позитивизма, который исходил из того, что общая теория права должна описывать все существующие законы в их эмпирической данности, будучи тем самым сходной со сравнительным правоведением. Для логико-позитивистской теории права эмпирические различия законодательств не имеют существенного значения, поскольку такая теория призвана создать логическую конструкцию, объясняющую любой законопорядок единым источником действительности закона. Основная цель кельзеновского учения создать логически непротиворечивую теорию закона, объясняющую закон из «самого себя», поскольку право мыслится как самодостаточный феномен должного, который нельзя объяснять государственным законотворчеством или содержанием объективных общественных отношений.
Данная позиция вызвала довольно резкую критику, в том числе и со стороны отечественных исследователей правовых учений. «Кельзен, полагает В.А. Четвернин, опираясь на философию неопозитивизма, выступает как автор величайшей мистификации в юриспруденции XX в.». Речь в данном случае идет о кельзеновской иерархической конструкции правопорядка, в которой действительность нормы каждого уровня проистекает из действительности нормы более высокого уровня. Так, решение суда действительно постольку, поскольку действительна соответствующая норма закона. Действительность нормы закона производна от действительности конституции. Действительность этой высшей ступени норм во внутригосударственной правовой системе можно выводить из действительности норм международного права. Поскольку же на этом уровне исчерпывается иерархия реального феномена права, выраженного в законах, постольку Кельзен приходит к гипотетической основной норме, которая мыслится в качестве общего источника единства и действительности всех норм.
Основная норма никем не установлена и не зафиксирована в юридических текстах. Это лишь «трансцендентально-логический постулат», или условие теоретического познания и осмысления, всей иерархической системы норм, поэтому основная норма не имеет никакого ценностного или социологического смысла, она лишь повелевает подчиняться конкретной конституции и созданному в соответствии с ней принудительному порядку. При этом полагал Кельзен: «...не имеет значения содержание самой конституции или созданного на ее основе государственного правопорядка: неважно справедливый он или нет, обеспечивает ли он состояние относительного мира в рамках конструируемого им сообщества или нет. При постулировании основной нормы не утверждается никаких ценностей, вне положенных позитивному праву». Основная норма, предшествующая конституции гласит: «должно вести себя так, как предписывает конституция».
В результате, Кельзен получает концепцию, которая уязвима для критики общего характера в силу дефицита этики и общественной практики в определении понятия права в целом. «В той мере, в какой правовая теория, отмечает О. Хеффе, отдает себе отчет в том, что в центре ее интереса находится не право вообще, а именно позитивное право, взятое в догматически правовой перспективе, она не содержит в себе провокации по отношению к перспективе справедливости. Она представляет собой аналитическую правовую теорию в нейтральном смысле. Этико-правовая провокация начинается лишь там, где момент справедливости исключается из государственно-правового дискурса (в специальном дискурсе это, как видели, вполне допустимо). Лишь в этом пункте теоретики права выступают как настоящие позитивисты».
Таким образом, главный аргумент против Кельзена сводится к тому, что он фактически отождествляет общую теорию права с теорией позитивного права, отвергая право-дефинирующую функцию справедливости во имя туманных, можно даже сказать, квазимистических положений об основной норме. Если бы Кельзен ограничился лишь построением аналитической правовой теории (юридической догматики), то его подход бы не вызывал сомнений, а его самого не нужно было бы квалифицировать в качестве позитивиста.
Вместе с тем, отказ Кельзена от этики и социологии является не столько результатом его аксиологических или методологических предпочтений, сколько платой за логику, то есть за саму возможность рационально рассуждать о понятии права, а не о метафоре права, почерпнутой из естественно-правовых концепций. Говорить о понятии права мы может только в рамках логической конструкции, которая предполагает существование предела интерпретации включенных в нее терминов. В противном случае речь может идти скорее о герменевтике права, а не о его логике. Правовая наука просто не будет теорией, в которой возможен дедуктивный вывод, а будет представлять собой бесконечный процесс истолкования многозначных выражений как в рамках позитивного права, так и в рамках сверхпозитивного права. Ответ на вопрос о том, как избежать бесконечного регресса в интерпретации, Кельзен нашел в философии логического позитивизма.
Логические позитивисты были уверены в том, что результаты исследований основоположников аналитического движения Фреге, Рассела и Витгенштейна позволяют говорить о решительном повороте в развитии философии, который должен положить конец прежнему соперничеству систем и сделать философию подлинно научной. Появлению надежд на революционную трансформацию философии, по их мнению, способствовало прояснение вопроса о природе логики и выявление ее чисто формального характера. «Довольно давно, отмечал один из лидеров движения М. Шлик, уже был высказан взгляд, что логическое в некотором смысле есть чисто формальное; это мнение часто повторялось, однако не было ясности относительно природы чистых форм. Ключ к пониманию их происхождения следует искать в том факте, что всякое познание есть выражение или репрезентация, а именно: познание выражает факт, который познается. Это может случиться весьма по-разному, в рамках разных языков, с помощью любой произвольной системы знаков». Предполагалось, что все возможные способы выражения должны иметь нечто общее: и это общее есть их логическая форма.
Таким образом, философское исследование в традиционном эпистемологическом или метафизическом смысле заменялось логическими позитивистами исследованием природы выражения или репрезентации, то есть «всякого возможного «языка» в самом общем смысле этого слова». Познаваемо все, что может быть выражено. Следовательно, не существует вопросов, на которые в принципе нельзя дать ответа. То же, что прежде принималось за подобные вопросы, в новом освещении представляет собой всего лишь бессмысленные цепочки слов. Внешне такие цепочки выглядят как вопросы потому, что удовлетворяют обычным правилам грамматики, но на самом деле состоят из пустых звуков, ибо нарушают более глубокие правила логического синтаксиса, который может быть обнаружен, как на то надеялись логические позитивисты, с помощью новых методов анализа.
Логический анализ приводит к позитивному результату в сфере эмпирических наук: разъясняются отдельные понятия, раскрываются их формально-логические и теоретико-познавательные связи, а вот в сфере метафизики логический анализ приводит к негативному выводу: мнимые предложения этой области являются полностью бессмысленными. Этот вывод, по мнению логических позитивистов, позволяет говорить о радикальном преодолении метафизики, которое было невозможно с более ранних антиметафизических позиций.
Тезис о бессмысленности метафизики следовал из теории значения, которая состояла из двух главных принципов. Первый гласил, что значением предложения является метод его верификации, то есть проверки с помощью наблюдения. Второй принцип заключался в том, что утверждения логики и математики являются аналитическими в специфическом смысле, а именно: они истинны единственно благодаря значению и не содержат никакой информации о мире.
Логические позитивисты фактически отождествили понимание предложений с возможностью классификации их в качестве аналитических или синтетических. ««Понять», полагал Шлик, не означает ничего иного, как прояснить правила, по которым употребляются слова; но именно эти правила употребления и делают предложения аналитическими. Если я не знаю, образует комплекс из слов аналитическое суждение или нет, это просто означает, что в данный момент я не знаю правил употребления; что, следовательно, я просто не понял предложения». Тот же самый принцип применим и к синтетическим предложениям. «Другими словами, пишет Шлик, я могу понять смысл «констатации», только сравнивая ее с фактами, осуществляя таким способом процесс, который необходим для верификации всех синтетических предложений. В то время как в случае всех других синтетических предложений установление смысла отделено, отличимо от установления истинности, в случае предложений наблюдения они совпадают, как и в случае аналитических предложений».
Итак, логический анализ выносит приговор бессмысленности любому знанию из чистого мышления и чистой интуиции. Приговор остается в силе для всей философии ценностей и норм, для любой этики или философии права как нормативной дисциплины. Ибо объективная значимость ценности или нормы не может быть эмпирически верифицирована или дедуцирована из эмпирических предложений, более того, ценности и нормы вообще не могут быть высказаны осмысленными предложениями. Либо для «хорошо» и «прекрасно» и остальных нормативных предикатов имеются эмпирические характеристики, либо они не действенны. Предложения с такими предикатами становятся в первом случае эмпирическими, а не ценностными, суждениями, во втором случае они становятся псевдо-предложением. Если же этические понятия не являются чисто эмпирическими понятиями, а над эмпирическими они быть не могут, то предполагалось трактовать их в духе эмотивизма.
Поэтому исследования этики имеет смысл только в натуралистической перспективе, а не в нормативной. «Теперь должно быть ясно, писал Айер, что единственная информация, которую мы можем законно извлекать из изучения наших эстетических и моральных опытов, есть информация о нашем собственном умственном и физическом устройстве. Мы берем на заметку эти опыты как источник данных для наших психологических и социологических обобщений. И только таким способом они служат прибавлению нашего знания. Отсюда следует, что любая попытка сделать из нашего употребления этических и эстетических понятий основу для метафизической теории о существовании мира ценностей, отличного от мира фактов, будет предполагать ложный анализ этих понятий. Наш собственный анализ показал, что феномены морального опыта нельзя надлежащим образом использовать для подкрепления какой бы то ни было рационалистической или метафизической доктрины».
В полном соответствии с доктриной логического позитивизма нормы закона для Кельзена суть единственные критерии оценки, и никакие моральные критерии здесь не допускаются. «Норма права» не может быть «хорошей» или «дурной»; она либо обладает действительностью, то есть соответствует «норме права» более высокого ранга, либо вообще не существует как «норма права». Конечно, Кельзен не идет столь далеко, чтобы объявить справедливость просто несуществующей. Он полагает, что человек должен делать выбор сам, и выбор этот никто не может отменить «ни Бог, ни природа, ни даже разум как объективный авторитет».
Даже разум не может считаться авторитетом в области этики, поскольку в этой области вообще невозможна рациональная дискуссия. Данный вывод следовал из доктрины логического позитивизма, согласно которой существуют нормы языка, определяющие, что рационально приемлемо, а что нет. Кризис этой идеи привел к кризису кельзеновское «чистое учение о праве».
Фактически, верификационистская теория значения логических позитивистов которых была не чем иным, как переопределением смысла самого термина «значение». Логические позитивисты не просто пытались доказать, что этические высказывания являются «бессмысленными» в силу невозможности их эмпирической проверки, они надеялись на то, что мы признаем их переопределение термина «значение», сохраняя в то же время уничижительный смысл выражения «бессмысленный» в обычном (лингвистическом) понимании, то есть в буквальном значении не иметь смысла. Поскольку же не имеющий смысла тезис нельзя ни обсуждать, ни оспаривать, постольку человек, утверждающий, что этика «бессмысленна», полагает, что он вправе отрицать ее в целом, не приводя никаких аргументов против нее.
Однако метод верификации не является экспликацией того понятия значения, которое используется лингвистической теорией и применяется в повседневной жизни. Для достижения своей цели (устранение метафизики, нормативной этики, теологии и т.д.) позитивизму и было необходимо, чтобы верификационная теория значения как раз и не была экспликатом обычного понятия «значения».
Статью подготовил ведущий корпоративный юрист Шаталов Станислав Карлович. 
