Альтернативы постиндустриальной концепции

Социологическая доктрина постмодернизма: конфликт содержания и формы

Концепция постиндустриального общества имеет не менее важное значение для развития социологической теории во второй половине XX века, нежели то, какое имела «позитивная наука» О.Конта для становления современных представлений об обществе в середине XIX столетия. В предыдущей главе мы показали, что в основе постиндустриальной теории лежит понимание определяющего социальный прогресс объективного начала, обусловливаемого в конечном счете технологическими и экономическими характеристиками соответствующего сообщества. При этом ни то место, которое отводят сторонники постиндустриализма изменению роли личности в новом типе общества, ни детальный характер исследования ими субъект-субъектных взаимодействий в формирующемся социуме не должны заслонять того, что эта теория глубоко объективна по своей сути, что она остается воплощением наиболее достойных подражания качеств позитивной науки прошлого века.

Между тем хорошо известно, что позитивистская теория нередко подвергалась критике со стороны философов, придававших особое значение исследованию внутреннего мира человека как активного субъекта и подчеркивавших относительную самостоятельность развития социального целого и тем более отдельных индивидов от эволюции хозяйственных, а в еще большей мере технологических процессов. С каждым новым этапом социального прогресса роль этого фактора возрастала; люди во все большей мере становились личностями, выходя за пределы той массы, которая, как заметил Ж.Бодрийяр, вряд ли даже может называться реальным субъектом социальных процессов. Параллельно шел и процесс более глубокого осмысления креативного потенциала человечества, его роли в ускорении развития общества. Сфера культуры как относительно автономная от сферы производства все чаще рассматривалась в качестве движителя прогресса в новых формах общества, сменяющих индустриальную цивилизацию.

Такая постановка проблемы представлялась вполне естественной и разумной. Однако в тот же период, когда закладывались основы постиндустриальной концепции, исследования философов и культурологов, пытавшихся осмыслить современную социальную трансформацию, ее природу и последствия, вышли за рамки собственно философии и культурологии, положив начало теории, которую обычно называют постмодернизмом. Следует сразу отметить, что в данном случае мы ведем речь о постмодернизме исключительно как о комплексной социологической доктрине, каковой он стал с середины 60-х годов. Идеология постмодернизма, и на этом мы остановимся ниже, формировалась в различных областях европейской культуры с начала XX века, однако как комплексная доктрина она стала заметной лишь тогда, когда сфера культуры впервые достаточно решительно заявила о своих претензиях не только на особое, но и на доминирующее положение среди остальных сфер общественной жизни.

Будучи порожденной теми же материальными и культурными предпосылками, что и постиндустриальная концепция, теория постмодернизма, с одной стороны, предприняла попытку возвысить культурологическую составляющую в теоретическом аспекте до уровня, уже обретенного ею в реальной жизни; с другой же стороны, она поспешила преподнести происшедшее изменение в предельно обостренной форме, трактуя его как фундаментальную революцию и переоценивая не столько значение самого данного феномена, сколько собственную роль как его воплощения и средоточия. Между тем эволюция, проделанная теорией постмодернизма, имела весьма важные последствия для формирования современных взглядов на общество и направления его прогресса. От этих взглядов, как мы увидим ниже, до формулирования основ концепции постэкономического перехода остается один только шаг.

Понятие постмодернизма является, на наш взгляд, наиболее эмоционально насыщенным, но в то же время наименее фундированным термином, воплощающим в себе дихотомию уже существующего и еще только формирующегося общественных состояний. Это понятие содержит серьезный революционный элемент, который обеспечивал и сегодня еще обеспечивает широкую популярность данной теории как бросающей вызов современной эпохе и в то же самое время претендующей на объяснение природы нового, становящегося общества. Однако, как и всякая иная революционная теория, доктрина постмодернизма отягощена элементами демагогии; последние, правда, в основном поверхностны, в силу чего наиболее существенные возражения могут вызывать не столько сами теоретические положения, высказанные в рамках постмодернистской концепции, сколько форма их преподнесения. В то же время именно она придает теории ту оригинальность, которая считается (и которая в действительности является) одной из наиболее привлекательных ее сторон.

Как теория постиндустриального общества не могла быть создана без четкого понимания границ индустриальной цивилизации, концепция постмодернизма должна была своей отправной точкой иметь понимание того, что можно считать эпохой, которая в английском и французском вариантах называется соответственно modernity и modemite. Однако такое понимание было объективно затруднено тем, что в прямом смысле данные термины обозначают современное общество; в этом случае постмодернити неизбежно должно трактоваться как постсовременность. Между тем применение такого понятия по отношению к настоящему времени явно несправедливо, а к будущему — не более чем банально. Впрочем, на подобной парадоксальности строятся не только терминологические, но и многие более принципиальные стороны постмодернистской концепции.

Для того, чтобы оценить данную теорию, показать не только содержащиеся в ней противоречия, но и обозначить ее значение для становления постэкономической методологии, мы должны остановиться на основных применяемых ее сторонниками терминах, ибо именно в них заложена основа противоречивости и внутренней несогласованности различных аспектов этой доктрины.

История развития понятий «модернити» и «модернизм» не может не вызывать серьезных сомнений в том, что таковые могут быть плодотворно использованы в качестве инструмента социологического исследования. Во-первых, следует вполне однозначно отметить, что оба термина изначально не предполагали четкой хронологической определенности обозначаемых ими периодов истории или философских теорий. Характеристика современного мира как modemus возникла с формированием основ христианской философии истории; в данном случае имело место его противопоставление прежним социальным системам как antiquus, что должно было в максимальной степени подчеркнуть отличие нового монотеистического мира от языческих цивилизаций Средиземноморья. Распространение этого понятия с V века  совпало с укоренением теории прогресса, основанной на канонах Священного Писания и предполагавшей, как это было прекрасно выражено у св. Августина, конечность земного пути человечества; в такой ситуации обозначение этого отрезка истории как modemus было вполне обоснованным и логичным. Однако, и на этом мы остановимся ниже, применение такого термина начиная с XIX столетия, когда стали доминировать идеи безграничности прогресса, вызывает целый ряд вопросов, на которые мы не получаем ответа у сторонников данной теории. Во вторых, нельзя также не отметить, что с самого своего возникновения термин «модернити» оставался тесно связанным с культурным аспектом развития цивилизации. Появившись в качестве инструмента противопоставления систем, основанных на полярных мировоззрениях, он до сих пор сохранил ярко выраженный культурологический оттенок. Так, в период первого европейского ренессанса XI—XII веков он использовался в основном в литературном, если не сказать даже — поэтическом, контексте; в эпоху итальянского Возрождения наиболее частым было его применение для описания новых явлений в сфере искусства; в век Просвещения акцент был перенесен на философские и политические факторы; начиная с середины прошлого столетия основное внимание вновь обратилось к искусству и словесности. Само по себе это обстоятельство не может считаться отрицательным, так как отражает стремление к более комплексному постижению эпохи, однако оно серьезным образом затрудняет применение термина в социологических дисциплинах, оперирующих с более широким крутом разнообразных общественных явлений и затрагивающих также социальные, хозяйственные и даже технологические проблемы.

Самое читаемое за неделю
Введение ковидных паспортов в 2021 году
Должен знать каждый: Сильное повышение штрафов с 2021 года за нарушение ПДД
Введение продуктовых карточек для малоимущих в 2021 году
Доллар по 100 рублей в 2021 году
Новая льготная ипотека на частные дома в 2021 году
Продление льготной ипотеки до 1 июля 2021 года
35 банков обанкротятся в 2021 году

Первый вызов традиционным представлениям о модернити был брошен в конце XVIII века торжеством идеи бесконечного прогресса. По сути дела, теоретики прошлого столетия фактически повторили в своей методологии подход раннехристианских отцов Церкви, когда стали обозначать в качестве модернити период, открывающийся этой сменой методологий, так же как философы раннего средневековья называли модернити время, открытое их собственными трудами. При этом следует отметить, что эпоха Просвещения была одним из тех периодов в истории, когда отождествление прогресса знания, или культуры, и прогресса социума, или хозяйства, достигло своего высшего предела, и эти процессы были фактически идентифицированы; в данном случае вновь нельзя не заметить сходства с раннехристианской эрой, когда прогресс отождествлялся с распространением новой веры и основанных на ней сообществ. В этой связи замечания многих социологов о том, что «модернити может быть рассмотрено как общество, в котором воплощены идеалы эпохи Просвещения, где осмысленное взаимодействие между миром человека и миром природы регулирует остальные стороны социального бытия», а эпоха модернити охватывает все развитие западных обществ начиная с середины XVIII  (иногда утверждается, что с конца XVII  и даже с последней четверти XV) века, представляются нам по степени как их фундированное, так и их условности крайне схожими с кажущимися сегодня наивными идеями св. Августина и теологов V—VIII веков. Таким образом, ответив, как может показаться, на исторический вызов, теория модернити в первый раз продемонстрировала всю меру своей относительности; по сути дела, под модернити может пониматься любой исторический период, рассматриваемый современными исследователями как вполне развитый и зрелый. Идея модернити подтвердила свое очевидное сходство с идеей современности, однако тем самым она продемонстрировала и малую свою применимость для конкретного социального анализа.

Такой подход имеет также два других фундаментальных следствия, каждое из которых важно для понимания модернити как исторического этапа и модернизма как описывающей его теории.

С одной стороны, относя становление модернити к XVIII веку и отмечая, что оно было подготовлено всем предшествующим развитием, исследователи все чаще стали отмечать, что модернита является неоспоримым продуктом западноевропейской цивилизации, формирование основ которой завершилось к данному периоду. При этом не только указывается, что «модернити, будучи порождено Европой, в то же самое время само породило Европу» как социальную систему, способную к быстрому и динамичному развитию, но и подчеркивается, что его расцвет пришелся на XIX век прежде всего как на эпоху, являвшуюся «периодом явного доминирования европейской культуры». Такое понимание представляется нам весьма условным, однако ныне оно считается многими исследователями одним из серьёзных оснований для переоценки характера современного мира; одно то обстоятельство, что в последние десятилетия евроцентристская модель мира кажется в значительной мере подорванной, убеждает многих в справедливости взгляда на современный период как на противостоящий модернити; становление постмодернити как нового исторического периода в данном случае связывается с вполне естественным в наше время увеличением культурного разнообразия  и отходом от концепции национального государства (nationstate), остававшегося одной из основ европейского политического устройства.

С другой стороны, акцентирование внимания на европейской цивилизации XVII и XVIII веков приводит к тому, что сдвигаются рамки периода, который относится к премодернити; если ранее под таковым понимались античные цивилизации, то теперь к нему причисляются и средневековые общества. Модернити противопоставляется уже не античной эпохе, а всем тем социальным структурам, которые обычно называют «традиционными»; в таком случае само его значение резко сужается, и, чтобы обеспечить должное противопоставление, его начинают ассоциировать со строем, где господствует индивидуализм, а унификация общественных отношений приводит к максимальной формализации всех сторон жизни. Следует отметить, что подобный прием, приводящий к определению модернити как посттрадиционализма (as post traditional order), основывается на примитивной трактовке постмодернити только лишь как исторического состояния, сменяющего модернити; последнее запутывает методологию доктрины и делает ее основное понятие еще в большей мере лишенным собственного внутреннего содержания. Хронологическое ограничение понятия «модернити», в таком контексте само по себе достаточно противоречивое, делает его использование в социологическом анализе более приемлемым, но в то же время существенно обесценивает его, так как, становясь лишь иным обозначением production of order, модернити объективно сближается с понятиями индустриализма и капитализма: как отмечает К.Кумар, «модернити и индустриализм представляются тесно, если не сказать — неразрывно, связанными». В результате оказывается, что термин, первоначально являвшийся, если так можно сказать, предельно глобализированным, применяется к весьма конкретному состоянию, характеризующемуся в первую очередь национальным государством с его жесткой политической системой и капиталистическим производством, пронизанным всеобщей стандартизацией, то есть обозначает буржуазный строй в его европейском исполнении XVIII—XIX веков. Последнее как принижает значение модернити, так и неоправданно расширяет рамки индустриального общества.

Описывая период «организованного капитализма», теория модернити, с одной стороны, не противоречит представлениям об индустриальном обществе, и это делает понятным фактически одновременное распространение идей постиндустриализма и постмодернизма; с другой стороны, она по-прежнему претендует на более комплексный характер, стремясь рассматривать сферу культуры, искусства, индивидуальный мир человека, чего, по мнению ее приверженцев, не делают в должной мере сторонники постиндустриализма. Между тем с сугубо методологической точки зрения сегодня ясно, насколько самоуверенной была позиция постмодернистов и насколько малообоснованными оказались выдвигавшиеся ими положения.

Тест "На сколько вы активны" Тест "Подходит ли Вам ваше место работы" Тест "На сколько важны деньги в Вашей жизни" Тест "Есть ли у вас задатки лидера" Тест "Способны ли Вы решать проблемы"

Тест "Для начинающего миллионера" Тест который вас удивит Семейный тест "Какие вы родители" Тест "Определяем свой творческий потенциал" Психологический тест "Вы терпеливый человек?"

Фундаментальная проблема теории модернити и постмодернити заключается в том, что она использует термин, который лишь весьма условно можно назвать детерминативным. Применяя понятие «modem» и производные от него, исследователи оказываются в плену распространенного на любом уровне восприятия неизбежного отождествления идеи modem с идеей современности, поэтому они так или иначе повторяют худшую из ошибок своих далеких предшественников, переоценивая значение современного им исторического момента и даже помещая это утверждение в центр своего теоретического построения. Поэтому можно утверждать, что выход за пределы модернити невозможен, идея постмодернити настолько внутренне противоречива, что неизбежно должна отрицать саму себя, как только она выходит за пределы китча и начинает претендовать на определение самостоятельного научного направления. Подобное развитие событий прекрасно иллюстрируется на примере становления и исторического пути идеи, называющейся постмодернизмом.

Говоря как о возникновении термина «постмодернити», так и о становлении постмодернизма в качестве относительно целостной теории, следует отметить распространенность представления, согласно которому постмодернизм представляет собой исключительно культурологическое течение, сторонники которого рассматривают достаточно ограниченный круг вопросов, оставляя в стороне создание социологической доктрины. Это утверждение представляется нам и верным, и несправедливым одновременно. С одной стороны, корни постмодернизма как интеллектуального течения, безусловно, лежат, если можно так выразиться, в культурологической плоскости; с другой стороны, идея постмодернизма, и это заметно по работам большинства его идеологов, заключается не столько в анализе культурологической составляющей человеческой жизни, сколько в распространении действующих в ее рамках принципов на остальные стороны общественного целого, в обосновании доминирующего значения личностных черт над социальными, и поэтому постмодернизм не может не претендовать на статус социологической теории. Такое стремление не должно восприниматься как нечто негативное, а сам этот подход в условиях формирования постэкономического общества можно только приветствовать; проблема же, как мы покажем далее, заключается преимущественно в том, что увлечение постмодернистскими по форме терминами и понятиями помешало сторонникам данной теории достичь своей цели, а саму ее сделало уязвимой для критики.

Таким образом, легко понять, почему появление термина «постмодернизм» в культурологических исследованиях не намного опередило первые случаи его применения в социологии, да и «опережение» это можно считать весьма условным. В 1934 году, когда Федерико де Ониз впервые использовал термин «postmodemismo» для характеристики испанской и латиноамериканской поэзии начала ЖС века, стремившейся порвать с канонами прошлого, историки и социологи были вполне готовы к тому, чтобы определить всю современную эпоху как «postmodem». Всего через пять лет, в 1939 году, А.Тойнби охарактеризовал таким образом период, открытый окончанием Первой мировой войны, а в 1946 году распространил данную характеристику и на более широкий промежуток времени, отодвинув его границы в XIX век и назвав переломным моментом середину 70х годов прошлого столетия. В послевоенные годы изучение постмодернистских традиций в литературе и искусстве также шло параллельно с расширявшимся использованием понятия «постмодернизм» философами и социологами; наиболее известные культурологические статьи Л.Фидлера и Л.Мейера, где, как считают, был определен интересующий нас термин, работы И.Хассана и Ч.Дженкса, посвященные развитию постмодернистских тенденций в искусстве и архитектуре, не говоря уже о трудах Ж.Ф.Лиотара и Ж.Бодрийяра, заложивших основы постмодернистской психологии, теории языка и других символов, появились уже несколько позже того, как А.Тойнби стал активно использовать понятие «постмодернити» в своих исторических исследованиях, а К.Райт-Миллс и П.Дракер определили формирующийся социологический и экономический порядок как postmodern. Спор о приоритетах и источниках данной концепции кажется нам поэтому неплодотворным; можно утверждать, что постмодернизм стал естественной реакцией представителей разных направлений общественных наук и различных сфер искусства на возросшую комплексность социума, выделение в котором неких узких форм человеческой деятельности уже не казалось целесообразным.

Нельзя также не отметить, что, в отличие от постиндустриальной теории, сторонники которой опирались прежде всего на взгляды социологов и экономистов начала XX и конца XIX века, а также использовали в своих работах труды философов-позитивистов, теория постмодернизма основывалась на более широком интеллектуальном базисе. Так как стремление выйти за рамки модернити объективно существовало с тех пор, как стали очевидными социальные пороки индустриальной системы, и поиски такого выхода шли не только в социально-экономическом аспекте, но и в исследованиях личностных качеств человека, теория постмодернизма оказалась подготовлена работами Ф.Ницше не в меньшей мере, чем трудами К.Маркса. В XX веке фактически каждое социологическое направление привносило определенные элементы в данную теорию, так как любое развитие объективно приводило к отрицанию прежней социальной системы и в этом аспекте способствовало становлению постмодернити. Можно утверждать, что в политической и философской теории данное направление в наиболее полном виде представлено группой французских интеллектуалов, чьи идеи произросли на почве, давшей жизнь брожению 1968 года; в социологической же области наиболее близки основным проблемам постмодернизма идеи Т.Адорно  и представителей так называемой франкфуртской школы, многие из сторонников которой занимали постмарксистские позиции. Подобное сочетание самых разных направлений в рамках единой по своему духу теории привело к тому, что сторонники трактовки современного мира в качестве постмодернити потенциально способны были к более широкому видению исторической перспективы, нежели постиндустриалисты. Однако нельзя не признать, что эта задача была решена лишь отчасти, и притом не самым совершенным образом.

Именно на этом этапе можно констатировать то внутреннее противоречие, которое характерно для теории постмодернизма и которое разрушает ее структуру и делает ее непоследовательной.

С одной стороны, сторонники данной концепции определяют новое состояние в первую очередь через те признаки, которые отличают его от предшествующего. Как и постиндустриалисты, они апеллируют прежде всего не к позитивным характеристикам этого состояния, а к тем, которые легче всего можно обозначить как радикально отличающиеся от прежних. Особое внимание уделяется то процессам демассификации и дестандартизации, то преодолению принципов фордизма, то отходу от прежних форм индустриального производства  и возрастающей плюралистичное общества, то проблемам снижения возможности прогнозировать развитие как отдельных общностей, так и социума в целом, возрастанию неопределенности общественного прогресса; говорится о преодолении ранее существовавшего отчуждения, об уходе от массовости социального действия, об изменившейся роли человека — от движущих им мотивов и стимулов  до ценностных ориентаций и норм поведения  и, что особенно существенно, характера восприятия существующей реальности. Между тем все эти совершенно правильные и в значительной степени эмоционально окрашенные формулировки используются лишь для того, чтобы отделить новый мир от прежнего индустриального строя, ибо именно он рассматривается обычно в качестве эпохи модернити. Поэтому на социологическом уровне предельно ясно, почему новое состояние социума противопоставляется не более чем традиционному (организованному) капитализму либо как дезорганизованный (disorganized), либо как поздний (late)  капитализм, несмотря на то, что в культурологических и философских дискуссиях такое понимание затуманивается обильной риторикой. В результате теория постмодернизма оказывается лишь дополняющей постиндустриальную концепцию, но вряд ли способной претендовать на ее замещение.

С другой стороны, и это представляется нам наиболее важным, в рамках постмодернистской теории фактически невозможно адекватно определить возникающее социальное состояние. Данная проблема настолько серьезна, что заслуживает более подробного рассмотрения.

Современный постмодернизм появился не как научная теория. Претендуя на то, чтобы стать глобальной социальной доктриной, он возник как интеллектуальное течение, представители которого с гуманистических позиций отрицали важнейшие принципы, на которых базировалась эпоха модернити. Как подчеркивают многие исследователи, соответствующие идеи прошли в своем развитии два этапа; на первом, начавшемся на волне социальных трансформаций 60-х, постмодернизм стал наиболее понятным (но при этом и наименее удачным) термином, в котором воплотились понимание быстро меняющегося мира, революционные ожидания того времени и который поэтому оказался исключительно привлекательным для многих деятелей культуры, политиков и философов, обеспечивших его широкое распространение. Постмодернизм 60-х был естественен, олицетворяя идеологию людей, действия которых реально определяли впечатляющие социальные трансформации этого времени, подготавливали новый мир, оформившийся политически после потрясений конца 60х, экономически — после кризиса 1973 года. Как сформировавшаяся теория постмодернизм возник позже, во второй половине 70-х, когда основы нового миропорядка оказались уже созданными, а социальные и экономические тенденции — объясненными в рамках постиндустриальной концепции; поэтому новое направление заявило себя как доктринерское, хотя и оставалось обреченным на популярность благодаря своей фразеологии, столь напоминавшей об атмосфере переломного периода. События конца 60-х и начала 70-х годов на самом деле послужили основой того, что привычно называется постмодернити, но этот мир оказался способным ко вполне самостоятельному развитию, обнаружив внутренние закономерности, и оказалось, что его не нужно создавать и строить, как об этом мечтали те, кто так или иначе участвовал в прежних революционных потрясениях. И теперь, когда стало укрепляться понимание того, что постмодернистские исследования последних двадцати лет представляют собой скорее теоретизированный фарс, нежели собственно теорию, проявились и наиболее очевидные их недостатки.

По мере того как реальная революционность сходила на нет, революционный и схоластический дух теории оказывался все более явным. При этом, как мы подчеркивали, понятие постмодернити не несло в себе никакого позитивного смысла. Известно, что все сторонники выделения в истории периодов премодернити, модернити и постмодернити обращают особое внимание на динамизм, привнесенный в развитие цивилизации периодом модернити. Этот тезис с различной степенью основательности и радикализма повторяют все, кто, так или иначе рассматривает соответствующую проблематику; относительно объективистские рассуждения Э.Гидденса о корнях и причинах такого динамизма  соседствуют с мнением А.Турена, полагающего, что «модернити отрицает саму идею общества, разрушая ее и замещая ее идеей постоянного социального изменения»; так или иначе резкое ускорение развития общества признавалось и признается как основной задачей, так и основным результатом данного периода его эволюции.

Соответственно технологический, духовный и социальный прогресс, который был порожден этой эпохой, все чаще стал обозначаться термином «модернизация» (modernization), при этом подчеркивается, что только комплексный процесс, ведущий к становлению новой социальной структуры, может рассматриваться в этом качестве. Неудивительно, что постмодернити стало определяться как состояние, которое знаменует собой завершенную форму процесса модернизации (when the modernization process is complete), что представляется тем не менее явным нонсенсом. Избегая его, сторонники концепции стали использовать понятия modernity и modernism, postmodemity и postmodernism в самых разных значениях, а иногда и как взаимозаменяемые. Первоначально доминировала точка зрения, сторонники которой считали «modernity» и «postmodemity», «modernism» и «postmodernism» соответственно двумя периодами в социальной эволюции и двумя культурологическими доктринами; в то же время они указывали, что первая пара понятий предназначена для исследования социальных различий, тогда как вторая фокусируется на проблемах культуры. Однако в 80-е и начале 90-х годов, когда стало ясно, сколь широкий круг явлений охватывается понятиями модернити и постмодернити, возникла иная позиция; ее сторонники ограничили модернити (modernity) периодом с XVII по конец XIX века, обозначив завершающую треть прошлого столетия и первую половину нынешнего века понятием «модернизм» (modernism), стремясь тем самым подчеркнуть возросшее влияние интеллектуально-культурной сферы на социальные трансформации этого времени. Это стало возможным на фоне отсутствия продолжительной и устойчивой традиции различения понятий «postmodemity» и «postmodernism» по отношению к явлениям общественной жизни. Одновременно другие авторы поспешили отойти от казавшегося прежде вполне очевидным противопоставления модернити и постмодернити потому, что, по их мнению, «контуры нынешнего мира, который может быть обозначен как постмодернистский (postmodem), весьма отличаются от того, что мы привыкли называть постмодернити (postmodernity)». Уже на этом этапе было ясно, что прогностические возможности теории близки к исчерпанию; очевидным это обстоятельство стало в последние годы.

С начала 90-х, когда потенциал саморазвития общества стал очевиден, а вероятность новых переломных моментов оказалась сведенной на нет, начался повсеместный отказ от применения понятия постмодернити к обозначению современной реальности. Отступление от ранее провозглашенных принципов было гораздо более неуклюжим, чем объявление двумя десятилетиями ранее о наступлении новой эры. Инструментом изучения современного состояния было провозглашено сначала понятие модернизации, причем надлежало различать модернизацию как комплексное усложнение социальной структуры и собственно развитие, которое может не иметь явной позитивной направленности; затем понятие постмодернити стало заменяться идеей «радикализованной (radicalized) модернити»; потом была высказана мысль, согласно которой постмодернити (иногда обозначаемое уже и как постмодернизм (postmodernism) не является историческим преемником модернити, или модернизма, а представляет собой его реконституирование  (следует отметить, что подобная идея без соответствующего фурора была изложена Д.Беллом двадцатью годами ранее в терминах индустриализма и постиндустриализма); позднее исследователи восприняли распространившийся в 90е годы термин «beyond», отмечая, что лучше говорить о состоянии, возникающем «beyond modernity», чем собственно о postmodernity; отмечалось также, что постмодернити может быть рассмотрено как завершенное состояние модернити, в котором модернити проявляется в наиболее цельной форме, как modernity for itself. И, наконец, логическое завершение этого процесса проявилось в точке зрения, согласно которой социальное состояние, наблюдаемое сегодня, скорее всего, является зрелым модернити (la pleine modemite), тогда как прежнее, которое в течение десятилетий именовалось модернити, следует трактовать как ограниченное модернити (la modemite limitee); вся мудрость постмодернистской доктрины в этом случае оказалась сведенной к весьма показательному рассуждению, которое следует процитировать полностью: «Модернизм характеризуется незавершенностью модернизации, а постмодернизм в этом отношении более современен, чем модернизм как таковой (postmodernism is more modem than modernism itself)».

Не менее показательна неудача, постигшая постмодернистов в их попытках нападок на идеи историзма. Введенный А. Геленом термин «постистория» (posthistoire)  активно использовался в 70-е и 80-е годы для того, чтобы максимально подчеркнуть значение современного социального перехода. Между тем позднее появились утверждения о том, что «преодоление истории» представляет собой не более чем преодоление историцизма, а его значение никогда не было внятно объяснено; затем Ж.Бодрийяр начал акцентировать внимание не столько на конце истории, сколько на конце социального начала в истории, после чего участники этих поисков согласились, что речь следует вести не столько о пределе социального развития, сколько о переосмыслении прежних категорий; закончилось же все признанием, что постмодернити не означает конца истории. Если учесть, что само постмодернити представляется все менее и менее определенным, становится ясно, что и этот залп растрачен впустую. Признание того, что Европа и сегодня не вышла из модернити, как не вышла она и из истории, завершает дискуссию. Характерно, что оказавшиеся в столь затруднительном положении постмодернисты упорно не хотят поддержать какую-либо иную концепцию, отличающуюся более последовательным отношением к проблемам терминологического и методологического характера; когда Ф.Джеймсон отмечает, что дихотомия модернити и постмодернити является в сегодняшних условиях неприменимой, он призывает обратиться к термину «реализм», который, однако, представляется еще более неопределенным и малоприменимым для конкретных социальных исследований.

Этот итог весьма показателен. Постмодернисты фактически признали, что современный им период является современным им периодом, что modem times могут быть обозначены как modernity. То же самое было предпринято христианскими теологами в V веке и просветителями в XVIII; и те, и другие отметили, что каждый качественно новый этап развития общества следует считать качественно новым. Постмодернисты подчеркнули это еще раз, быть может, с наибольшей эмоциональностью и душевным надрывом. Характерно, что именно конец 80х и первая половина 90-х годов ознаменованы самыми радикальными и жесткими, порой даже уничижительными оценками работ авторов этого направления со стороны их теоретических оппонентов.

Постиндустриализм и постмодернизм: возможности позитивного взаимодействия

Подход к постмодернизму в социологии как к весьма односторонней и внутренне противоречивой теории не исчерпывает, однако, ее содержания и значения. Расцвет данного направления приходится, как мы уже отмечали, на 80-е годы, и для того, чтобы понять движущие силы постмодернизма, следует вновь обратиться к эволюции постиндустриальной доктрины.

80-е и 90-е годы рассматривают иногда как период относительного упадка постиндустриальной теории, но эта оценка далека от реальности. Действительно, в этот период не было создано столь фундаментальных работ, какими в 70-е стали труды основателей концепции, и в первую очередь две дополняющие друг друга книги Д.Белла. Но и задачи, стоявшие перед приверженцами этого направления, серьезно отличались от прежних.

На наш взгляд, в этот период теория постиндустриального общества вступила в пору своей научной зрелости; ее основные методологические аспекты уже были сформулированы, вычленение этапов социального прогресса было произведено, перспективы развития общества также казались весьма определенными. В такой ситуации наиболее важным для концепции стало накопление новых фактов, переход от методологических и терминологических дискуссий к исследованиям конкретных тенденций в различных областях хозяйственной и социальной жизни, изучение специфики современной эпохи в том виде, в каком она проявляется в различных областях социальной действительности. Не следует также забывать, что 80-е годы стали десятилетием, насыщенным событиями в экономике, временем беспрецедентной структурной модернизации хозяйственных систем западных стран; начало 90-х ознаменовалось не менее масштабными переменами, связанными с распадом

Восточного блока, а в последнее время экономический кризис в Азии окончательно сделал западную модель, о близком крахе которой так много говорили постмодернисты, лидирующей накануне XXI века. В связи с этим мы считаем возможным утверждать, что в последние полтора десятка лет постиндустриальная теория переживает этап внутреннего развития, предшествующий новому ее взлету, и в настоящее время данная концепция остается фактически единственным примером адекватного исторического построения, обладающего серьезным прогностическим потенциалом.

Однако все это не отрицает того очевидного обстоятельства, что большинство исследователей постиндустриальных тенденций в 80-е и 90-е годы обратились, с одной стороны, к осмыслению природы и последствий информационной революции (в связи с чем концепцию «информационного общества» следует, на наш взгляд, рассматривать как составную часть и как форму развития постиндустриализма); с другой стороны — к частным исследованиям, проводящимся в соответствии с методологическими основами теории, но имеющим преимущественно прикладной характер. Наиболее активными при этом оказались работы, касающиеся закономерностей технического прогресса, совершенствования технологического базиса современного хозяйства, новых методов организации производственной деятельности, теории форм и механизмов конкуренции, формирующейся структуры общества и потенциальных источников новых социальных конфликтов и противостояний, а также исследование отношений между развитыми странами и развивающимся миром и труды, посвященные проблемам экологии и использования ресурсов.

При этом следует еще раз отметить, что методологические основы теории за эти годы не претерпели фундаментальных изменений; правильнее говорить, что каждый из признанных классиков данного направления проделал определенную личную эволюцию (либо смягчая некоторые критические оценки современного общества и осмысливая перспективы его развития в более «спокойных» тонах, как это делает О.Тоффлер, либо, напротив, более настойчиво приковывая внимание читателей к росту кризисных явлений, что заметно, например, у 36.Бжезинского), чем утверждать, что сама теория претерпела существенные изменения. На наш взгляд, поиск, начатый в 70е годы, продолжается сегодня не менее активно, и новая волна теоретических обобщений кажется уже не слишком отдаленной; одну из первых таких попыток мы видим в фундаментальном труде М.Кастельса, хотя нельзя не отметить, что именно его пример показывает, насколько сложной задачей является сегодня четкое и непредвзятое обобщение того огромного материала, который накоплен за эти годы.

Таким образом, ни концепция информационного общества, ни другие вполне конкретные исследования, предпринимаемые в рамках постиндустриальной доктрины, не делают ее односторонней и сами не могут стать легкой мишенью для критики. Теорию информационного общества, например, нельзя назвать вполне новой; ее истоки восходят к началу 60-х, когда данный термин фактически одновременно был введен в США и Японии Ф.Махлупом и Т.Умасео; ее развитие происходило в 80-е годы, когда с новаторскими работами выступили такие известные исследователи, как М.Порат, И.Масуда, Т.Стониер, Р.Кац и некоторые другие. Эта концепция, с одной стороны, продолжает традиции европейского позитивизма, идущие от Ж.А. де Кондорсе и А. де Сен-Симона, и подкреплена авторитетом многих мыслителей XIX века, рассматривавших знания как показатель развитости общества, определяющий будущие пути социальной эволюции; с другой стороны, она позволяет через призму развития науки и технологий обратиться к исследованию новых потребностей и возможностей человека, к эволюции его личности, и такой подход кажется нам более продуктивным, чем исследование этих явлений лишь со стороны культуры, искусства и других форм субъективированного выражения личности. Этот подход, таким образом, сочетает ценимую позитивистами преемственность в социальном развитии с провозглашением наступающего радикального сдвига в общественном устройстве, обусловленного переходом к обществу, где информация и знания обретают статус основного производственного ресурса; последнее особенно активно подчеркивается в рамках концепции технетронного общества, а также доктрин, обозначающих нынешнее общество как «высоко информированное общество», «общество знаний»  или «социум, в котором знания имеют высшую ценность».

Между тем следует со всей определенностью отметить, что состояние концепции постиндустриального общества не является сегодня идеальным и совершенным. Уже в начале 80-х годов стало очевидным, что, хотя все известные подходы и стремятся предложить достаточно широкую и всеобъемлющую картину социальной трансформации, методологически и терминологически они остаются весьма ограниченными. Наиболее четко это обстоятельство было отмечено в 1980 году О.Тоффлером, заявившим, что не только все ранее выдвигавшиеся обозначения будущего общества, но и предложенный им самим термин «супер индустриальное общество» нельзя рассматривать как адекватные. Можно назвать две причины такого несовершенства.

С одной стороны, та или иная дефиниция, связанная с особым вниманием к определенным технологическим, хозяйственным или даже социальным процессам, относительно искусственно абсолютизирует лишь одну из сторон весьма богатой общественной жизни. При этом становится вполне возможной трактовка современного социума как постиндустриального и информационного одновременно: ряд постиндустриалистов разделяют понимание его как информационного, а многие идеологи концепции информационного общества не отрицают его постиндустриального характера; следует, однако, отметить, что в основе этих понятий лежат существенно отличные друг от друга характеристики, что развитие сферы услуг, изначально считавшееся одной из определяющих черт постиндустриального общества, совершенно не тождественно экспансии знаний и информации, а технологический прогресс в свою очередь проявляется в последние десятилетия в индустриальной сфере не менее зримо, чем в третичном секторе. Это лишний раз показывает, что, хотя определения современного общества и не должны быть столь абстрактными, как рассмотренные несколько выше, они в то же время не должны и искусственно переоценивать лишь одну из его характеристик, упуская из виду иные, не менее важные.

С другой стороны, все предложенные в рамках теории постиндустриализма понятия остаются в той или иной степени поверхностными. Говоря о постиндустриальном, информационном, технетронном или каком-либо ином обществе из этого ряда, исследователи так или иначе обращаются к оценке одной из внешних характеристик социума, не обращая внимания на глубинные причины, приведшие к ее доминированию. На наш взгляд, до сих пор никому не удалось ни определить новую общественную стадию в качестве социального целого, заданного одной глобальной характеристикой или становлением некоего принципиального отношения, ни объяснить, каким образом все остальные, очевидно важные, процессы и явления обусловлены подобной фундаментальной трансформацией. Описание формирующегося общества осуществляется на разных уровнях абстракции одновременно, а основные элементы происходящих изменений рассматриваются параллельно, не обусловливая друг друга. Так, у Д.Белла доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общества противопоставляются по четырем основным направлениям: по превалирующим ресурсам, методу производственной деятельности, организации технологии и характеру построения отношений человека и природы. О.Тоффлер при анализе первой, второй и третьей «волн» в истории рассматривает в аналогичном контексте источники энергии, ресурсы, характер труда, а также роль информационной сферы и политической системы. И в первом, и во втором случаях как относительно однопорядковые рассматриваются процессы, протекающие на разных уровнях хозяйственной и социальной структуры, причем их взаимообусловленность или прослеживается формально, или вообще не затрагивается. В результате картина будущего общества оказывается мозаичной, а основные принципы его организации — неопределенными.

Несогласованным оказывается и понимание исторической роли нового общества. Если Д.Белл, основатель и наиболее последовательный сторонник теории постиндустриального общества, отмечает, что оно «не “замещает” индустриальное и даже аграрное общество... [а лишь] вводит дополнительное измерение, рассматривая управление данными и информацией в качестве необходимых элементов сложного по своей структуре общества», что «постиндустриальные тенденции не замещают предшествующие социальные формы как “стадии” общественной эволюции; они часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры», и заключает: «Понятие постиндустриального общества — это парадигма социального исследования, которая определяет новые оси общественной организации и новые направления социального расслоения в развитых сообществах Запада», — то имеют место и гораздо более радикальные позиции. Так, рассуждения О.Тоффлера о «третьей волне» обусловлены в том числе и желанием устранить у читателя любые сомнения в масштабности и важности происходящих изменений. По его мнению, «эта третья волна исторической трансформации — не продолжение развития индустриального общества в определенном направлении, а радикальное изменение подобного направления, зачастую отрицающее весь предшествующий опыт. Она представляет собой не что иное, как глобальную трансформацию, не менее революционную, чем промышленный переворот триста лет назад», результатом чего становится «не расширенный, крупномасштабный вариант нашего современного общества, а новое (курсив мой. — В.И.) общество». Между тем следует отметить, что второй, более энергичный подход, остается в рамках теории постиндустриализма менее популярным и распространенным, нежели первый.

На наш взгляд, основой объективной критики данной теории со стороны сторонников постмодернизма остаются три обстоятельства — относительно эволюционный характер формирования нового общества, чрезмерная отвлеченность предлагаемых понятий, которые иногда трактуются как односторонние и поверхностные, и заметный объективизм, являющийся данью позитивистской традиции и в последние годы лишь нарастающий.

Но революционная фразеология постмодернистов еще больше противоречит сегодняшним реалиям, нежели эволюционистский подход сторонников постиндустриальной доктрины; само понятие «постмодернити», как мы показали, оказывается гораздо более условным и несовершенным, чем все термины, предложенные постиндустриалистами. Возможно ли в таком случае позитивное взаимодействие между данными направлениями и способна ли теория постмодернити обогатить постиндустриальную концепцию? Несмотря на все отмеченные обстоятельства, мы полагаем возможным дать положительный ответ на этот вопрос.

Концепция постмодернити исходит из иного понимания природы и основных признаков индустриального строя, чем теория постиндустриалистов. Хотя ее сторонники допускают фактическое отождествление понятий «модернити» и «индустриальное общество», такое отождествление остается ограниченным и может быть отнесено только к хронологическим аспектам соотношения двух этих понятий. Между тем при описании эпохи модернити акценты смещаются и особое внимание уделяется тем сторонам этого строя, которые тесно связаны с проблемами положения личности в обществе, с различными аспектами процесса ее социализации. Именно с этих позиций модернити определяется как исторический период, характеризующийся, во-первых, господством индивидуализма и быстрой изменчивостью, во-вторых — отношением к человеку как к простому представителю класса или иной социальной группы и максимальной формализованностью всех сторон общественной жизни.

Соответственно и историческое время, сменяющее «модернити», определяется сторонниками данной теории в первую очередь через апелляцию к модифицирующейся человеческой природе, к изменяющемуся месту человека в социальной структуре. Как мы уже отмечали, многие исследователи говорят о возрастающей плюралистичное, о снижении прогнозируемости социума и возрастании неопределенности общественного прогресса, о преодолении ранее существовавшего отчуждения, об уходе от массовости социального действия, об изменившихся мотивах и стимулах человека, его новых ценностных ориентациях и нормах поведения  как о важнейших характерных чертах формирующегося общества. При этом, нельзя не отметить, идеологи постмодернизма вполне осознанно признают особое место хозяйственных отношений даже в современных условиях, отмечая, что весьма популярный в кругах постмодернистов принцип «anything goes» сегодня может быть отнесен только к культурной, но не к экономической  области. Противопоставление всех этих реалий характеристикам модернити становится противопоставлением положительных элементов отрицательным, а устранение прежних форм воспринимается как само содержание общественного прогресса. На этом уровне вновь становится заметным ранее казавшееся полностью утраченным различие между доктринами модернити и индустриального общества. Так, если М. Вебер считает рационализацию, которую он называет differentia specifica данной эпохи, явлением всецело положительным, то современные авторы склонны придерживаться иной точки зрения, обращая внимание на то, сколь сильным оказалось движение за преодоление рационализации на протяжении XX века. Еще более негативным является их отношение к тому порожденному данной эпохой явлению, каким выступает «фрагментация» общества. Отмечая, что «история modemite представляет собой историю медленного, но непрерывного нарастания разрыва (rupture) между личностью, обществом и природой», А.Турен указывает, что наиболее опасен «распад» (dissociation) общества и активного субъекта, феномен нарастания отчуждения человека от общества, которое становится непомерно высокой платой за достижения материального и экономического прогресса.

Уже здесь хорошо заметно отличие концепции модернизма и, соответственно, идеи постмодернизма как ее развития, от теории индустриального и постиндустриального общества. Это отличие, на наш взгляд, заключается в том, что сторонники рассмотрения дихотомии модернити и постмодернити стремятся охватить более широкий круг явлений, нежели приверженцы постиндустриальной теории, пусть даже и ценой отказа от четких формулировок и детализированного анализа реальности. Нельзя не признать, что теоретики постмодернизма обращают значительное внимание на хозяйственные проблемы; при этом для них характерен поиск нетрадиционных путей осмысления роли экономических явлений в жизни общества. Одними из первых и в наиболее последовательной форме они отметили, что современное общество достигло такого уровня развития, на котором повышение степени свободы без резкого отрицания экономических закономерностей, без выхода за пределы рынка  не представляется возможным. При этом тем не менее преимущества постиндустриальной теории в аспекте четкости противопоставления трех эпох в истории человечества как доиндустриальной, индустриальной и постиндустриальной  перед анализом премодернити, модернити и постмодернити  настолько очевидны, что признаны и сторонниками постмодернизма.

Между тем широта восприятия социологических проблем, свойственная современным постмодернистам, пусть не всегда подкрепленная в рамках их теории серьезным методологическим основанием, делает эту концепцию важным и, несомненно, заслуживающим внимания элементом современной социологии.

На наш взгляд, социологическая доктрина постмодернизма представляет собой одну из разновидностей постиндустриальной концепции, ее оборотную сторону, в рамках которой внимание исследователей обращено прежде всего на иные аспекты тех же процессов, которые рассматриваются и постиндустриалистами. Можно утверждать, что становление постмодернизма как глобальной социологической теории было резко ускорено успехами постиндустриализма на протяжении 70-х годов. Будучи вначале сугубо культурологической реакцией на данное течение (так, сторонники постмодернизма подвергали критике теоретиков постиндустриализма за недостаточное внимание к проблемам коммуникации, языка, знаковых систем и т.д.), она стала впоследствии более комплексной; можно видеть, насколько эффективным было в начале 80-х годов «переключение» постмодернистами внимания исследователей с проблем постиндустриализма на это новое направление. Причины тому были весьма вескими.

Основным моментом, на который обращают внимание постмодернисты, является возросшая комплексность общества, которая, как это ни парадоксально, базируется на небывалой прежде роли индивидуального сознания и поведения. Современное общество основано на разнообразии (diversity) составляющих его людей, оно задано в своих основных аспектах перенесением акцента с понятия «мы» (свойственного индустриальному обществу при всем присущем ему индивидуализме) на понятие «я»; более того, в рамках новых представлений исследователи все чаще отмечают возникающее «расщепление» «я» как субъекта социального действия и «я» как личности, для которой противоестественно быть вовлеченной в любого рода массовые движения. Знаменитое «je n’est pas Moi»  А.Турена представляет собой один из наиболее точных афоризмов современного периода, и, во многом соглашаясь с критиками постмодернизма как теории, в значительной степени развивающейся ради самой себя, мы не можем поддержать их во мнении о том, что недопустимо перенесение проявляющегося на личностном уровне релятивизма на социальные отношения; напротив, такое перенесение происходит сегодня ежедневно и ежечасно, а недопустимо прежде всего избегать исследования того, что в конечном счете определяет лицо формирующегося общества.

В этом отношении нельзя не отметить в качестве важного, а возможно, даже важнейшего достижения постмодернизма как социальной доктрины то, что его теоретики постоянно акцентируют внимание на расширении рамок общественного производства и даже на устранении границ между производством и потреблением. Эти подходы развиваются как с точки зрения расширения понятия самого производства, в которое включаются производство креативной личности, а следовательно, и все стороны жизни человека, так и с позиций потребления — не столько потребления материальных благ и услуг, сколько статусных состояний и культурных форм. В условиях постоянного роста роли знаний и информации, развития хозяйственной деятельности как обусловленной творческой активностью личности становится очевидной необходимость перехода от традиционного изучения субъект объектных отношений к исследованию межсубъектных контактов и связей; соответствующие проблемы подняты в рамках постмодернистской теории более отчетливо, чем у постиндустриалистов, хотя это не означает, что они достигли большей их проработанности. Кроме того, именно сторонники постмодернистского направления имеют явный приоритет в таких областях, как переосмысление роли и значения потребительной стоимости и полезности, рассмотрение статусных и культурологических аспектов потребления, исследование новой роли и значения времени и пространства как культурных форм и в то же время факторов производства, и в ряде других направлений.

Характерно, что именно представители постмодернизма первыми отметили, что деятельность, объединяющая в себе черты как производства, так и потребления и создающая вещные и нематериальные блага лишь в той мере, в какой они обеспечивают само совершенствование личности, не создает продукты как такие потребительные стоимости (usevalues), иной стороной которых неизбежно выступает меновая стоимость (exchangevalue). Именно они указали, что сегодня, когда и хозяйственная, и социальная жизнь во все большей степени обретают черты гиперреальности, подлинное содержание полезности заключено не столько в универсальной потребительной стоимости продукта, сколько в его высоко  индивидуализированной знаковой ценности (signvalue), отметили, что именно «постмодернистская культура... [не только] в большей мере способствует потреблению благ как “символических ценностей”, чем как потребительных стоимостей», но и изменяет сам характер потребления, которое Ж.Бодрийяр называет consumation в отличие от традиционного французского понятия consommationM.

Подходя к исследованию хозяйственных процессов с точки зрения субъекта — как производства, так и потребления, — именно постмодернисты первыми выявили феномен симулированных потребностей; разделив needs и wants и предполагая, что первые отражают уже прошедшие социологизацию потребности, которые «заставляют нас рассматривать потребительское поведение как социальный феномен», в то время как вторые, хотя и могут становиться объектом социального прогнозирования, основаны на субъективных стремлениях личности к самовыражению в потреблении, они получили результаты, которые не могли быть достигнуты в рамках традиционной постиндустриальной теории. Называя сущности, возникающие в процессе производства, инициированном подобным образом, символическими ценностями (symbolic values), Ж.Бодрийяр отмечает их относительную несравнимость друг с другом, утрату возможности «исчисления стоимости подобных объектов в квантифицируемых единицах цены или общей полезности».

Эти выводы, полученные в рамках постмодернизма, крайне важны в нынешних условиях, когда характернейшей чертой хозяйственной жизни становится рост роли и значения личностного фактора как в производстве, так и в потреблении. Сегодня как никогда ранее, и это также отмечено социологами-постмодернистами, «богатство представляет собой систему знаков, которые созданы, преумножены и модифицированы людьми». Таким образом, следует признать, что именно постмодернисты ближе всех подошли к проблеме обусловленности современного производства и современной социальной структуры не столько объективными факторами и конкретными действиями человека, сколько субъективными обстоятельствами и системой мотивов и стимулов, определяющих эти действия. Можно привести в этой связи как слова К.Кумара, считающего, что «постмодернизм как теоретический подход... выделяется среди прочих тем, что заостряет внимание не только на новом обществе или новой социальной реальности, но и на нашем понимании этой реальности», так и мнение 3.Баумана, указывающего на то, что, охватывая целый спектр разнообразных сторон жизни общества, «постмодернити в то же время является отражением, возможно, даже в большей мере, нежели объективных процессов, состояния человеческого сознания».

Заслуги представителей этого направления отнюдь не сводятся только к отмеченным достижениям; однако мы не хотели бы в рамках данной главы чрезмерно подробно останавливаться на конкретных аспектах данной теории, поскольку нам придется анализировать их в следующих разделах книги. Здесь важнее оценить, в какой мере обе концепции — постмодернизм и постиндустриализм — способствуют формированию того нового представления о социальных процессах, которое может считаться основой для создания теории постэкономического общества.

Обращаясь к этому вопросу, следует прежде всего отметить, что теория постэкономического общества в том виде, в каком она могла бы занять значимое место в кругу современных социологических доктрин, не должна представлять собой простую сумму постиндустриальной и постмодернистской концепций. Хотя каждая из них иногда изображается как дополняющая другую, они существенно отличаются и по внутренней структуре, и по задачам исследования, в силу чего не могут стать объектом непротиворечивого синтеза. Между тем каждая из этих теорий предоставляет исследователю целый ряд важных методологических инструментов, которые могут и должны быть использованы при формировании концепции постэкономического состояния человечества.

С одной стороны, теория постиндустриального общества выдвинула целый ряд исключительно важных положений, сформулированных на основе ее методологических постулатов:

Во-первых, она является сегодня наиболее последовательным преемником тех адекватных теорий, которые базируются на идее триадичности социального прогресса. Выделение в истории доиндустриальной, индустриальной и постиндустриальной стадий вполне приемлемым образом отражает, пусть и с одной определенной точки зрения, исторический путь человеческого общества. При этом, что необходимо подчеркнуть, такой подход основан на исследовании вполне конкретных явлений и процессов, а завершающий историю этап остается, в соответствии с логикой адекватных исторических доктрин, открытым в будущее и не исключает возможности безграничного совершенствования человечества во всех его проявлениях.

Во-вторых, постиндустриальная концепция является в своих основных чертах материалистической. В данном случае мы имеем в виду, что в ее рамках социальный прогресс понимается как подготовленный всем технологическим и хозяйственным развитием. Несмотря на рост значения и роли личностного фактора в современных условиях, такая позиция кажется нам наиболее взвешенной и обоснованной, поскольку лишь с такой точки зрения можно не только непротиворечиво объяснить формирование предпосылок перехода к постиндустриальному обществу, но и исследовать механизм технического и хозяйственного прогресса на тех ранних стадиях постиндустриализма, которые нам выпало наблюдать в реальной жизни.

В-третьих, постиндустриальная концепция предпочитает движение от анализа конкретных фактов действительности к широкомасштабным обобщениям. Именно поэтому в течение последнего времени имеет место скорее накопление исходного материала и подготовка нового этапа развития концепции, чем формулирование неких общих принципов. Подобный подход позволяет рассмотреть целый ряд исключительно важных конкретных проблем, таких, как оценка невоспроизводимых благ, роль интеллектуального капитала, механизм развертывания информационной революции и многие другие. В рамках постиндустриализма эмпирический материал всегда оказывается первичным по отношению к теоретическим тезисам, и это также представляется ценным качеством этой теории.

Однако, несмотря на эти положительные моменты, постиндустриальная доктрина имеет существенный недостаток, заключающийся в том, что она не дает исследователю инструмента осмысления того развития, которое привело к становлению индустриального, а позднее и постиндустриального общества. Основной термин, применяющийся в данной концепции, как бы привнесен в теорию извне, он не обозначает естественного и саморазвивающегося, системообразующего процесса, лежащего в основе становления новых социальных структур. В этом отношении теория постиндустриального общества лишь констатирует происходящие социальные трансформации, подчеркнуто вынося себя вовне самого общества, и это делает многие ее положения и трактовки излишне объективистскими и поверхностными.

С другой стороны, доктрина постмодернизма, в которой воплощен иной вид реакции на противоречия индустриального строя, также предоставляет исследователю многие важные положения, которые не могут быть проигнорированы при создании постэкономической теории.

Во-первых, несмотря на крайне неудачно выбранные терминологические «точки отсчета», концепция постмодернизма объективно выработала более «насыщенное», если так можно сказать, понимание значимости современного социального переворота. В крайне противоречивой форме, фактически уравнивая модернити с индустриальным строем, сторонники постмодернизма всем духом своей теории дают понять, насколько существенно для общества происходящее сегодня изменение. При этом, прослеживая ход развития данной концепции, можно заключить, что сведение модернити к индустриальному строю не есть ее «родовой недостаток». Поясняя это обстоятельство, отметим, что в постиндустриальной теории не возникает сомнения относительно хронологической определенности индустриального периода; между тем постмодернисты основываются на применении термина, первоначально использовавшегося по отношению к гораздо более широкому временному промежутку. С такой точки зрения постмодернистская концепция, пусть и в неявном виде, содержит положение о том, что идея модернити может быть распространена гораздо дальше в глубь истории, нежели идея индустриализма; именно это, на наш взгляд, и обусловливает более точное понимание значимости нынешнего перехода, и, соответственно, сближает понятие модернити с экономической эпохой.

Во-вторых, обладая существенной культурологической составляющей и будучи изначально ориентированной не только и не столько на исследование объективных характеристик современного общества, сколько на изучение изменения места и роли человека в нем, а в последнее время — даже изменения отношения человека к институтам и формам этого общества, теория постмодернизма в целом с большим вниманием, нежели постиндустриальная доктрина, относится к новейшим явлениям, происходящим на индивидуальном и даже социопсихологическом уровне. Это обстоятельство представляется исключительно важным, так как сегодня, и на этом мы акцентируем внимание в следующих главах, наиболее существенны не объективные стороны хозяйственных явлений, а то воздействие, которое они оказывают на развитие субъективных черт личности и в значительной мере — даже на изменение ее самосознания и перемену в представлениях о новом обществе и месте конкретного индивида в нем. В результате может радикально меняться содержание важнейших социальных понятий, а вместе с этим могут устраняться и явления, преодоление которых ранее казалось возможным только вместе с трансформацией материальных условий человеческого существования.

В-третьих, постмодернисты в гораздо большей степени, чем сторонники постиндустриальной доктрины, склонны к обобщающим оценкам значительных исторических промежутков. Если с точки зрения постиндустриализма исследование доиндустриального общества фактически не представляет значительного интереса, кроме как в аспекте обнаружения новых относительно поверхностных линий, по которым можно было бы провести противопоставление доиндустриального, индустриального и постиндустриального обществ, то исследователи модернити, будучи в существенной степени ориентированы на постижение культурологической составляющей социальной эволюции, открывают в прошлом гораздо более важные закономерности и явления. В этом отношении все глобальные противопоставления оказываются в рамках данной теории более глубокими и теоретически обоснованными, чем у постиндустриалистов.

Однако доктрина постмодернизма все же остается излишне релятивистской. Попытавшись инкорпорировать в социологическую концепцию исследование явлений, относящихся к сфере индивидуального самосознания, ее сторонники оказались в плену постоянно меняющегося взгляда человека на самого себя и на современное ему общество. Как отметил А.Турен, идеи модернити особенно явно доминировали в то время, когда основы индустриального строя находились в стадии формирования, когда революционеры XVIII века еще только ставили перед собой задачу ниспровержения традиционных порядков; естественным продолжением такого рассуждения является мысль о том, что и идеи пост модернити столь же активно распространяются в первую очередь тогда, когда сам этот строй еще представляется незавершенным проектом и переживает период своего становления. Поэтому с каждым новым шагом развития роль постмодернистской теории будет объективно снижаться, хотя при этом сам социальный порядок, обозначаемый как постмодернити, будет достигать все новых степеней совершенства.

Все это свидетельствует, на наш взгляд, о том, что современная социология нуждается в глобальной исторической теории, которая была бы свободна как от излишнего объективизма постиндустриальной концепции, так и от релятивизма постмодернизма, но при этом в своих наиболее принципиальных моментах была бы обращена на объяснение внутреннего механизма саморазвития общества и в то же время вполне явно отражала бы изменяющуюся роль личности в условиях современной социальной трансформации и подчеркивала бы качественно новый характер формирующегося ныне общественного устройства. Мы полагаем, что все эти задачи могут быть успешно решены в рамках теории, которую мы называем концепцией постэкономического общества.

Говоря о постэкономическом обществе, мы не имеем в виду постэкономическую общественную формацию, весьма неявные упоминания о которой встречаются в трудах К. Маркса. Концепция выделения в истории общества доэкономической, экономической и постэкономической эпох, на наш взгляд, оптимально сочетает все черты адекватной исторической теории, которые лишь отчасти присутствуют в доктринах постиндустриализма и постмодернизма.

В основе теории постэкономического общества лежит понимание социума, который можно обозначить прилагательным «modern» в широком смысле — со времен становления классовых обществ до формирования основ постиндустриальной цивилизации — как пребывавшего в экономическом состоянии, когда важнейшее значение для поведения человека имеют материальные интересы, выраженные в специфическом виде интерперсональных возмездных отношений. Развитие экономических тенденций включает в себя как прогресс материальных факторов производства, на котором останавливаются постиндустриалисты, так и повышение степени свободы, на чем акцентируют внимание постмодернисты. При этом экономическая эпоха представляется вполне самодостаточным целым; источник ее развития заключен в постоянно воспроизводящемся противоречии между материальными интересами отдельных членов общества, а направление прогресса задано не выходом за пределы определенной технологической формы производства или периода, искусственно обозначенного как modem, а преодолением существующего механизма соподчинения индивидуальных интересов через формирование нематериальных мотивов, определяющих человеческие действия.

Говоря о постэкономическом обществе, мы акцентируем внимание на всех важнейших элементах современной трансформации, к которым ныне апеллируют представители самых разных футурологических школ. Концепция постэкономического общества не переоценивает значение постиндустриального сдвига, имеющего технологический характер; она не возвышает и проблем самоосознания человека вне его продуктивной деятельности, так как учитывает, что выход за пределы таковой не станет реальностью в ближайшие десятилетия. Оценивая значимость постэкономической трансформации, мы обращаем внимание прежде всего на изменение окружающего мира, порождаемое изменением самого человека, а именно этот новый тип социального взаимодействия и представляется нам наиболее важной чертой современной эпохи. Преодоление противоречий, основных для эпохи индустриализма или эры модернити, возможно на путях изменения представлений о таковых, неизбежно сопровождающего современный материальный прогресс. Основной для постэкономического общества является переориентация интересов человека на задачи развития собственной личности; не мотивированная утилитарными потребностями деятельность способна изменить социальную структуру в гораздо большей мере, чем десятилетия революционных потрясений.

Формирование общества, основанного на надутилитарно мотивированной деятельности, которую мы называем творчеством в противоположность труду, вызывает радикальные изменения как в механизмах хозяйственного взаимодействия, так и в оценке самими творческими личностями целого ряда социальных отношений, приводит к фактическому преодолению тех феноменов отчуждения и эксплуатации, которые казались неустранимыми на путях эволюционного развития общества. Постэкономический строй не требует и не может требовать ни выхода человека за пределы материального производства, на чем акцентируют внимание постиндустриалисты, ни перенесения основных его интересов в сферу культуры, к чему подталкивает теория постмодернизма; напротив, подобное общество основывается на переосмыслении и переоценке мотивов и стимулов той деятельности, которая по своей внешней форме и по своим вещественным результатам может казаться даже оставшейся неизменной. Постэкономическая трансформация не требует внешних форм своего проявления, не нуждается в революционном характере проведения в жизнь; развиваясь по мере развития самих людей, она представляет собой не менее масштабное изменение, нежели то, что привело на заре цивилизации к становлению атомизированной структуры общества и устранению неспособного к динамичному развитию общинного строя.

Наше исследование обращено к самой сути этой разворачивающейся трансформации. Особое внимание мы будем уделять важнейшим методологическим и терминологическим проблемам, нерешенность которых в значительной мере обесценила как идеи постиндустриализма, так и постмодернистскую доктрину. Центральным моментом нашей работы станет изучение содержания и форм проявления того нового типа деятельности, который приходит на смену труду, обусловливая все важнейшие черты постэкономической эпохи. И только затем мы обратимся к конкретным социальным процессам, вызванным постэкономическим переходом, обращая внимание на то, сколь велико отличие их трактовки с точки зрения постэкономической трансформации от наиболее распространенных в социологической науке. Вместе с тем мы будем постоянно подчеркивать, что все исторические концепции, рассмотренные в этой части работы, представляют собой то уникальное воплощение человеческого опыта, без усвоения которого и без корректного и уважительного отношения к которому никакое позитивное движение невозможно.

Переходя к оценке закономерностей становления и развития постэкономической эпохи, следует сказать несколько слов о том, чему, на наш взгляд, учит история развития представлений о прогрессе общества.

Мы не стремились в этой части рассмотреть как можно больше исторических построений, а остановились в первую очередь на тех, которые либо оставили наиболее заметный след в политической философии, либо выделялись из общего ряда строгостью методологии или значимостью полученных результатов. Однако даже анализ этих теорий позволяет сделать ряд важных выводов, заслуживающих внимания исследователей, работающих над современными концепциями исторического прогресса.

Во-первых, теории исторического прогресса могут быть подразделены на адекватные и неадекватные. В условиях, когда ни одна концепция не может охватить всей совокупности социальных явлений, важнейшее значение имеет принцип четкого выделения изучаемых процессов и глубокого проникновения во внутреннюю динамику их развертывания. К адекватным мы относим теории, сочетающие внятное определение тех процессов, которые в их рамках рассматриваются как основные, с диалектическим подходом к их изучению и оценкой перспектив человеческой цивилизации как синтетического периода, в равной степени порожденного всеми предшествующими этапами социальной эволюции. Внешними признаками таких концепций служат обнаружение в ходе исторического процесса трех глобальных этапов и акцентирование внимания на ряде фундаментальных процессов, обусловливающих эволюцию всего социального целого. Подобные концепции, и это следует подчеркнуть особо, оценивают общественное развитие как поступательное движение, определяемое эволюционными по своей природе процессами. Важнейшей чертой адекватных теорий истории является то, что они не исключают друг друга; обладая внутренней структурированностью и рассматривая один из «срезов» исторической динамики, они дополняют и обогащают друг друга, хотя и могут казаться качественно различными и исповедующими противоположные исходные принципы.

Во-вторых, в теориях общественного развития даже более, чем в других сферах науки, необходима строгая методологическая и терминологическая последовательность. С одной стороны, любая адекватная историческая концепция не может не основываться на выделении доминирующего направления или доминирующей характеристики социального прогресса; вне зависимости от того, рассматривается ли в качестве таковых стремление к воссоединению с Богом или совершенствование технологических аспектов общественного производства, все социальные изменения должны объясняться именно исходя из избранного основополагающего принципа. Это не только позволяет соответствующей концепции позитивно сосуществовать с другими направлениями исторической мысли; в таком подходе заложен мощный инструмент верификации теории, естественно отсекающий те направления, которые выступают чуждыми по отношению к формам проявления глобальной тенденции. С другой стороны, огромное значение имеет и избранная терминология, не в последнюю очередь определяющая ход и результаты предпринимаемого исследования. В данном аспекте важнейшим принципом, на наш взгляд, является четкое соотнесение терминологического обозначения отдельных исторических периодов и состояний с фазами развертывания отношения, рассматриваемого в рамках той или иной теории как основное; при этом система терминов не должна допускать релятивизма, позволяющего в различных ситуациях или по мере появления новых целей толковать основные понятия неоднозначным образом.

В-третьих, история прогресса социальных теорий показывает, что наиболее противоречивы и наименее приспособлены для объяснения общественного развития те концепции, что основаны на аналогиях, особенно на аналогиях, почерпнутых из естественнонаучных дисциплин. Любая доктрина, претендующая на адекватное отражение общественного прогресса, не должна допускать предположений о том, что процессы, разворачивающиеся внутри социального организма, можно отождествлять с развитием природы или другими формами проявления движения материального мира. Использование подобных приемов, которое было очень распространено сначала в античности, затем, в еще более примитивной форме, в Новое время, а также в конце XIX и начале XX века, показывает, что построенные на них теории оказывались наиболее противоречивыми, а их широкое распространение, в том числе и благодаря некоторой внешней парадоксальности, предшествовало быстрому и радикальному упадку.

В-четвертых, при построении социальных доктрин не следует переоценивать изменчивость и изменяемость общественных структур. Одним из наиболее опасных соблазнов, встававших перед историками и философами всех времен, представляется иллюзия, что созданные ими концепции способны не только объяснить, но и преобразовать окружающий мир. На наш взгляд, значение исторической теории заключается лишь в том, чтобы предложить одну из многих возможных трактовок хода и причин социального прогресса; усваивая таковую, люди корректируют имевшиеся у них предпочтения и ценностные установки, переосмысливают свои стремления и цели. Уже этим новые социальные доктрины объективно воздействуют на общественное развитие; однако подобным типом воздействия их вмешательство в ход исторического прогресса и должно быть ограничено. Идеи радикального изменения существующей реальности наиболее порочны с точки зрения логики адекватной исторической теории и не могут быть естественной составной ее частью. Инкорпорирование в теорию таких идей радикально воздействует на внутреннюю ее структуру по меньшей мере в двух направлениях, каждое из которых оказывается весьма опасным. С одной стороны, уже одно только утверждение, выделяющее концепцию из ряда других, объективно предполагает, что ее создатели считают свое творение не одной из исторических теорий, а единственно верной. С другой стороны, пытаясь применить свою доктрину для обоснования радикальных социальных изменений, исследователи в подавляющем большинстве случаев приносят внутреннюю стройность теории в жертву конституирования ее в качестве инструмента оценки текущей ситуации, пренебрегают методологическими и философскими основами концепции ради широкого усвоения ее людьми, способными стать проводниками тех изменений, к обоснованию которых она стремится. Наиболее показательным примером того, насколько губительно для научной теории обретение ею характера политической идеологии, представляется история развития марксизма, возникшего как одна из наиболее совершенных адекватных теорий прошлого столетия и завершившего свой путь в качестве набора примитивных догм, служивших обоснованием всевластия кремлевской бюрократии.

В-пятых, история показывает, что в условиях непрерывных социальных перемен любая концепция остается достаточно ограниченной в своих прогностических возможностях; из этого вытекают два важных следствия, которые редко признаются историками и философами. С одной стороны, нельзя не учитывать, что прогнозы будущего социального состояния не могут быть детализированы с позиций сегодняшнего дня; поэтому важным инструментом верификации исторической теории служит то, насколько подробно считают возможным ее авторы изображать будущее человечества. Совершенно очевидно, что максимальная детализированность присуща в первую очередь примитивным концепциям, основанным на поверхностных аналогиях и стремящимся привлечь сторонников через обращение к парадоксальным формулировкам и утверждениям. С другой стороны, следует понимать, что никакая адекватная историческая теория не может быть в равной мере истинной в течение продолжительного периода времени, ибо концепция прогресса не может не изменяться вместе с самим обществом. Поэтому для социальной теории одинаково важно как появиться в определенный, соответствующий ей исторический момент, так и вовремя уйти, уступив место иным, более совершенным для нового времени представлениям. В противном случае мы наблюдаем возвращение теории к своим истокам (как это можно видеть на примере христианской доктрины V — XVI веков), либо выхолащивание ее сущностных черт (примером чего служит история марксистской теории), либо ее глубокий методологический кризис (постигший, например, концепцию постмодернизма). Следует заметить при этом, что если в первом случае для возвращения христианства к неоавгустинианской трактовке понадобилось почти тысячелетие, то марксизм проделал этот скорбный путь за полтора века, а теория постмодернистов — за три десятилетия; скорость развития и быстрота смены социальных доктрин будет, на наш взгляд, возрастать и в дальнейшем.

В-шестых, и это вытекает из только что изложенного, фактически неустранимым недостатком многих исторических концепций оказывается переоценка их сторонниками значимости современного им периода развития общества. Это существенно снижает значение подобных теоретических построений и делает получаемые в их рамках результаты весьма условными.

В заключение следует отметить, что сравнительный анализ исторических доктрин доказывает преимущества тех, которые основаны на подходе к общественному развитию как к эволюционному процессу, над теми, что подчеркивают и обосновывают революционные характеристики движения социума. Как мы отмечали выше, социальный прогресс главным образом обусловлен поступательными изменениями в производительных силах и социальных отношениях, медленным накоплением знания и совершенствованием еще более инертной системы мотивов и ценностей человека как производителя и как потребителя. Революционные перемены затрагивают в первую очередь поверхностные формы социальной жизни, и, хотя в них оказывается вовлеченным порой все общество, излишнее внимание к ним как «локомотивам истории» означает прежде всего недостаточно глубокое проникновение в процессы, лежащие в основе общественного прогресса.

Все эти моменты мы отметили в качестве уроков, которые следует усвоить из рассмотрения эволюции наиболее известных теорий истории, созданных мыслителями прошлых и нынешнего столетий. Переходя к исследованию формирующегося постэкономического строя, следует иметь в виду, что понимание недостатков предшествующих концепций не всегда, к сожалению, может служить залогом безошибочности новых теоретических построений. На протяжении последующих глав мы, вполне вероятно, будем допускать просчеты, в той или иной мере характерные и для наших предшественников; однако мы попытаемся избежать их воздействия во всяком случае на основополагающие элементы предлагаемой доктрины. 

Назад | | Вверх