Преодоление частной собственности

Основные понятия: попытка переосмысления

Роль частной собственности в истории человечества не поддается однозначному определению. С каждым этапом прогресса экономической эпохи не только нарастали вызываемые ею бедствия, в описании которых столь преуспели социалисты, но все более полно реализовывался и конструктивный ее потенциал. Сегодня не следует рассматривать гипотетические варианты общественного развития, которые могли бы иметь место в прошлом при тех или иных условиях; история оперирует с фактами, и нельзя не признать, что как хозяйственный прогресс последних столетий был достигнут в условиях использования преимуществ системы, основанной на частной собственности, так и крах эксперимента, предпринятого в странах бывшего Восточного блока, связан в первую очередь с волюнтаристской попыткой создания системы, основанной на «общественной» собственности на средства производства.

Однако исторический контекст, в котором потерпела неудачу эта попытка, не свидетельствует, на наш взгляд, о торжестве системы частной собственности, с которым обычно связывается конец нашего столетия. И упадок коммунистических хозяйственных систем в конце 80-х годов, и резкий пересмотр патерналистских ценностей в Азии, знаменующий собой конец 90-х, не следует столь однозначно, как это часто делается, рассматривать в качестве примера доминирования частной собственности над общественной или коллективистской. Вся логика социального прогресса свидетельствует, что утверждение о расцвете отношений частной собственности — одной из фундаментальных характеристик экономического строя — в условиях заката такового является не более чем образцом вопиющего несоответствия распространенных оценок общественного развития его реальным параметрам. Сегодня именно на примере оценок отношений собственности можно видеть, до какой степени традиционные подходы, не позволяющие исследователям признать формирующийся мир постэкономическим, мешают анализу более конкретных проблем, препятствуют становлению новой системы знаний о современной цивилизации.

Начиная эту главу, мы вновь, как и в некоторых предыдущих разделах, вынуждены обратиться к краткому терминологическому и методологическому экскурсу, показывающему, насколько даже незначительные и несущественные на первый взгляд моменты могут кардинальным образом изменить сложившиеся подходы к оценке условий возникновения, этапов развития, степени значимости для социального целого и, наконец, к оценке исторических судеб и перспектив феномена, известного под названием частной собственности и остающегося одним из наиболее противоречивых в рамках любой хозяйственной системы.

Понятие «частная собственность» (английское «private property», французское «propriete privee», немецкое «private Eigentum») прошло весьма продолжительный путь развития, показывающий, в частности, насколько противоречивым и сложным был исторический путь самого обозначаемого им явления. Следует отметить, что мнение об этом термине как о раз и навсегда определенном настолько же ошибочно, насколько и распространено. На наш взгляд, понятие частной собственности соединяет в себе два весьма важных элемента. С одной стороны, оно подчеркивает формально-юридический аспект, заключенный в термине «собственность», который непосредственно восходит к принятому в римском праве понятию «dominium» и определяется в наиболее ранних источниках по современной европейской юриспруденции именно через это последнее; в данном контексте речь идет именно о неограниченном владении (sole and despotic dominion) тем или иным объектом или вещью. С другой стороны, существует аспект, подчеркивающий характер этого владения, и здесь следует со всей определенностью указать, что эквивалентные понятия, в английском языке — «private», во французском — «privee», в немецком — «privat», появились только в середине XVI века, причем без всякой связи с термином «собственность», а всего лишь для обозначения непричастности человека к элементам властных, государственных и отчасти сословных структур, к public office или affaires publiques. Исключительно важно понимать, что частная собственность возникла как противостояние довлеющему фактору государственной власти, по сути как отношение экономического порядка, подрывающее неэкономическую реальность; не менее важно и осознание того, что property не тождественно wealth, что богатство нации может расти в условиях, когда частная собственность составляющих ее граждан не обнаруживает подобной тенденции, и «многие богатые (wealthy) общества остаются в то же самое время propertyless, так как формирующие их богатство ценности не могут быть присвоены частным образом.

Однако именно эти обстоятельства и вызвали те многочисленные затруднения, с которыми позднее столкнулась теория. Будучи определенным образом соотнесена со сферой социальной деятельности, частная собственность рассматривалась многими исследователями не только как противостоящая этой общественной сущности, но и возникшая из нее. Такой подход на долгие столетия определил методологию изучения этого явления. Еще в эпоху Просвещения в трудах исследователей — от А.Фергюсона и А.Смита до Ж.А. де Кондорсе и И.Г.Гердера — сформировалось понимание начальных этапов человеческой истории как периода господства общинной собственности, которая позднее была разрушена и вытеснена частной. Вполне понятно и то, что, даже не преувеличивая достоинств этого архаического строя, многие гуманисты — от св. Августина и св. Фомы до Т.Мора и Т. Кампанец, В.Вейтлинга и О.Бланки, — рассматривавшие хозяйство будущего как основанное прежде всего на коллективной деятельности и принципах равенства и братства, не могли не вносить в свои концепции элементы идеи общественной собственности как признаки общества справедливости. Мы не побоялись бы даже утверждать, что в гносеологическом аспекте представление о возможности формирования системы общественной собственности было порождено концепцией общинной собственности доэкономического этапа человеческой истории, концепцией, которая была лишь гипотетическим допущением, не основанным на реальных фактах.

Самое читаемое за неделю
Введение ковидных паспортов в 2021 году
Должен знать каждый: Сильное повышение штрафов с 2021 года за нарушение ПДД
Введение продуктовых карточек для малоимущих в 2021 году
Доллар по 100 рублей в 2021 году
Новая льготная ипотека на частные дома в 2021 году
Продление льготной ипотеки до 1 июля 2021 года
35 банков обанкротятся в 2021 году

Основоположники марксизма восприняли как представления о процессе становления социума, так и идею о формировании справедливого общества, включив их в свою синтетическую и внешне весьма непротиворечивую концепцию. Согласно их теории, потребности развития производительных сил вызвали деструкцию примитивных форм общинной собственности; в иной исторической ситуации подобные потребности устраняют частную собственность и заменяют ее общественной, соответствующей тем социализированным формам, которые приобретает масштабное индустриальное производство. Избрав для обоснования теории принципы диалектики, прилагавшиеся Г.Гегелем к изучению законов движения абсолютного духа, К.Маркс в концепции общественных формаций (Gesellschaftsformationen) применил идею триадичности к описанию динамики прогресса общества; в результате он не только охарактеризовал земледельческую общину как «последнюю фазу первичной общественной формации (formation primitive de la societe)», являющуюся в то же время «фазой... перехода от общества, основанного на общей собственности (la propriete commune), к обществу, основанному частной собственности (propriete privee)», но и заявил, что современные ему условия производства позволяют «заменить капиталистическую собственность высшей формой архаического типа собственности (par une forme superieure du type archaique de la propriete), то есть собственностью коммунистической». Таким образом констатация факта существования в прошлом общинной собственности, имевшаяся в трудах многих европейских философов, стала инструментом доказательства возможностями и неизбежности последующего отрицания частной собственности общественной.

Между тем катастрофические последствия применения марксистской модели на практике свидетельствуют не только о ее неудачном воплощении, но и о порочности основных постулатов теории. Полагая, что правильнее не переносить на будущее далеко не вполне очевидные тенденции прошлого, а осмысливать предшествующее историческое развитие, исходя из вполне проявившихся тенденций, мы попытаемся представить модель, которая, на наш взгляд, более соответствует процессам, развертывающимся в современных обществах Запада, и позволяет говорить о реальных путях преодоления частной собственности.

Основными терминами, которыми оперировали исследователи как в западных странах, так и в Советском Союзе, традиционно были понятия общинной, частной и общественной собственности. Советские авторы, особенно в послевоенные годы, отмечали существование и так называемой личной собственности, которая, по их мнению, может распространяться на ограниченный круг предметов потребления, не противореча характерному для социализма общественному владению средствами производства. Восходящий к К.Марксу, этот взгляд, не получивший в его теории глубокого развития, был тем не менее подвергнут критике рядом западных авторов, которые с конца 70-х называли различение между частной (private) и личной (personal) собственностью элементом советской теоретической модели и считали такую позицию ошибочной. Эту критику трудно признать справедливой, и с нашей точки зрения, понятия «private» и «personal» применительно к собственности, при устранении того смыслового контекста, который они имели в рамках советской теории, могут стать весьма действенными инструментами современного хозяйственного и социологического анализа. Использование этих терминов открывает возможность предложить существенно отличную от традиционной схему исторического развития отношений собственности.

Обратимся непосредственно к определению понятий. Идея общинной собственности, характеризующей примитивные общества, едва ли корректна по целому ряду причин. Во-первых, в соответствующих условиях не были разделены присвоение и потребление, что безусловно необходимо для возникновения отношений собственности. Большинство продуктов потреблялось непосредственно в момент их присвоения; отсутствовали значимые запасы потребительских благ, а накопление орудий труда представлялось бессмысленным. Во-вторых, охота, пастушество и земледелие, предполагая коллективную деятельность, не формировали общинной собственности на орудия труда и землю; средства труда применялись индивидуально, леса, пастбища и водоемы также не становились собственностью племени. И наконец, в-третьих, собственность на любой объект предполагает не только осознание того, что «это мое», то есть собственное, она означает также, что «этоне его», не чужое. В рамках же замкнутой общности, где по отношению к ней не существует подобного контрагента, не существует и общинной собственности. Как отмечали древние, ex determinatio est negatio, и в данном случае подобный универсальный логический принцип не находит применения, как бы этого ни хотелось.

Напротив, формирование собственности происходило не как выделение «частной» из «общинной», а как появление собственности личной в противовес коллективной. Последнее не означает, что личная собственность выступала отрицанием коллективной; эти две формы появились одновременно, ибо они обусловливают друг друга как «нечто» и «его иное». Когда один из субъектов начинает воспринимать часть производимых благ или орудий труда в качестве своих, он противопоставляет им все прочие как принадлежащие не ему, то есть остальным членам коллектива. В этом отношении собственность возникает как личная, а коллективное владение становится средой ее развития. Этот момент мы считаем исключительно важным.

Тест "На сколько вы активны" Тест "Подходит ли Вам ваше место работы" Тест "На сколько важны деньги в Вашей жизни" Тест "Есть ли у вас задатки лидера" Тест "Способны ли Вы решать проблемы"

Тест "Для начинающего миллионера" Тест который вас удивит Семейный тест "Какие вы родители" Тест "Определяем свой творческий потенциал" Психологический тест "Вы терпеливый человек?"

Личная собственность характеризуется соединенностью работника и условий его труда. Работник владеет орудиями производства, а земля используется коллективно и вообще не рассматривается как собственность. Личная собственность выступает атрибутом всей той исторической эпохи, которая рассматривается К.Марксом как восходящий этап развития экономической общественной формации, но вместе с тем на ней не запечатлены основные закономерности экономического строя. Формы личной собственности очень многообразны, они характеризуют различные социальные системы, представляемые нередко в качестве составных элементов эпохи, на протяжении которой основной формой общественной связи людей выступала личная зависимость. Как это ни парадоксально, личная собственность, обеспечивающая сегодня максимальное развитие свободы, в прошлом нередко определяла ее отсутствие. Достаточно вспомнить о собственности восточных деспотов на все богатства и всех живущих в границах их государств, о собственности рабовладельцев на рабов, личном владении римскими императорами отдельными провинциями, такими, как Египет, собственности феодалов на землю и крестьян во времена раннего средневековья; в то же время личной представляется и собственность ветерана-легионера на его земельный надел, ремесленника на его мастерскую и так далее. Все эти виды собственности объединяют два признака: во-первых, отмеченная выше соединенность работника со средствами производства и, во вторых, отсутствие экономических отношений на этапе производственного процесса.

Личная собственность прошла в своем развитии два важных этапа. На первом из них, который наиболее четко прослеживается в развитии средиземноморского региона, она вытесняла коллективную собственность, постепенно превращаясь в доминирующую форму. Сокращение ager publicus, формирование императорских доменов, создание системы государственного рабства и другие процессы свидетельствуют именно об этом. Второй этап характеризуется обратным движением; на этот раз неэффективность жесткого принуждения и развитие товарных отношений привели к повышению степени свободы производителей и к проникновению экономических отношений в организацию самого процесса производства. Это ознаменовало достижение исторического предела развития отношений личной собственности и оказалось начальным этапом формирования собственности частной, ставшей в течение периода между XIII и XVII веками основной формой собственности во всех странах европейского континента. Экономический строй достиг своей зрелости.

Частная собственность характеризуется отделенностью работника от условий его труда; тем самым она делает участие в общественном хозяйстве единственным средством удовлетворения материальных интересов субъекта производства. Частная собственность выступает атрибутом этапа зрелости экономического общества; именно в ней запечатлены его основные закономерности, именно она отражает проникновение экономического типа отношений не только в сферу обмена, но и в сферу производства. В отличие от форм личной собственности, множественность которых соответствовала разнообразию путей становления завершенной экономической системы, частная собственность не столь разнообразна. Феноменально, но разделение работников со средствами производства, которое, казалось бы, должно было стать основой самых жестоких форм подавления, открыло дорогу к ранее неизвестному уровню политической, а позднее и социальной свободы.

Частная собственность возникла там и тогда, где и когда индивидуальная производственная деятельность субъекта хозяйствования не только стала доказывать свою общественную значимость посредством свободных товарных трансакций, но и начала ориентироваться на присвоение всеобщего стоимостного эквивалента. Весьма характерно заявление Ю.Хабермаса, который, рассматривая противопоставление сфер социальной, частной пличной жизни, в качестве не нуждающейся в доказательстве аксиомы утверждает, что «рыночную сферу мы называем частной»; более того, он подчеркивает существенный элемент тождества частной деятельности и экономической, что, с учетом применения им в его оригинальных текстах немецкой терминологии, лишь усиливает положение об ограниченности частной собственности экономической эпохой.

Поясняя это положение, отметим, что собственность античного аристократа на земли его латифундии, размещенные на ней постройки, на земледельческие орудия, рабов, составлявших familia rustica и familia urbana, на городской дом, средства сообщения и так далее, оставалась по своей экономической природе и хозяйственному значению личной собственностью, если продукты, производимые в подобном хозяйстве, потреблялись в его же границах и не взаимодействовали с иными компонентами общественного богатства. Более того, собственность мелкого ремесленника или крестьянина, выходившего со своей продукцией на рынок для обмена ее на блага, недостающие в собственном хозяйстве, также не может быть названа частной собственностью в том смысле, который мы вкладываем в данное понятие. Но, напротив, собственность владельца виллы, ориентированной на высокоэффективное производство продуктов, реализовывавшихся на рынке ради получения денежного дохода, представляется частной собственностью, так как она обусловливает возникновение между ее владельцем и его контрагентами отношений, свойственных независимым друг от друга свободным субъектам рыночного хозяйства.

В ходе дальнейшего развития экономического общества процесс формирования частной собственности развертывался как на базе развивающейся и накапливающейся личной собственности отдельных независимых производителей, так и на основе вовлечения в рыночный оборот личной собственности представителей доминирующего класса. В результате было утрачено различие между личной и частной собственностью, и понятие «частная собственность» стало применяться к любой собственности, вне зависимости от ее назначения и направления использования, что, на наш взгляд, можно расценивать как фундаментальный недостаток современных социальных теорий.

Своеобразный синтез личной и частной собственности стал происходить в условиях феодального общества, когда товарные отношения глубоко проникли во все общественные страты. С одной стороны, по мере распространения денежной ренты и оживления ремесленного производства личная собственность земледельцев и ремесленников превращалась в частную, применявшуюся для создания продукта, поставлявшегося на рынок и обменивавшегося на всеобщий эквивалент, используемый для выплат феодальных повинностей, оплаты труда учеников и подмастерьев, а также для закупки продуктов иных производителей. С другой стороны, личная собственность аристократии и, в первую очередь на землю и другие невоспроизводимые средства производства, стала коммерциализироваться и также превращаться в частную. В дальнейшем эти два вида собственности быстро переплелись — представители третьего сословия начали приобретать землю и осваивать ее капиталистическое использование, а дворяне — не менее активно вкладывать средства в торговлю и промышленность. Таким образом, в период, ознаменованный очевидным кризисом феодального строя, понятия личной и частной собственности оказались фактически неразделимыми. Максимально возможная доля личной собственности как представителей третьего сословия, так и аристократии была превращена в частную собственность, и единственной целью такого превращения было обеспечение возможностей ее само возрастания. Весьма показательно, что завершение этого процесса совпало с обретением товарными отношениями всеобщей формы и формированием рыночного хозяйства как целостной системы.

Между тем даже в рамках зрелого состояния экономического общества могут быть прослежены элементы различий между личной и частной собственностью. Личная собственность индивидов представляет собой ту часть их богатства, которая не предполагает того или иного социального положения их как хозяйствующих субъектов; в определенном смысле справедливо утверждение, что личная собственность обусловливает свободу человека от общества, открытую для него возможность не поддаваться диктату экономических закономерностей. Напротив, частная собственность непосредственно отражает зависимость человека от экономической системы, поскольку она существует только как элемент рыночного хозяйства.

Распространение частной собственности и обеспеченная таким образом всемерная активизация позитивного потенциала, скрытого в стремлениях людей удовлетворить свои материальные интересы, вызвали экономический подъем, за несколько сот лет превративший Европу из континента, не слишком далеко ушедшего от римских технологий, в сообщество процветающих индустриальных государств. Следует отметить, что коллективная собственность не была устранена экспансией ни личной, ни частной собственности; она продолжала существовать, принимая различные формы — от совместной собственности купцов и предпринимателей до собственности государства, и эти ее виды также в той или иной мере удовлетворяют общественные потребности. Коллективное владение было средой, в которой только и могли развиваться как личная, так и частная собственность; сегодняшние же тенденции тем более не дают оснований говорить о его преодолении.

Если считать, что общественный прогресс определяется законом отрицания отрицания, и предполагать, что на новом его этапе возможно воспроизведение в ином качестве ранее бытовавших отношений, то с учетом изложенного картина будущего имеет следующие контуры. С одной стороны, повторяемость некоторых черт прошлого общества выразится в том, что роль частной собственности снизится, а затем эта форма фактически исчезнет; в данных условиях основные коллизии перехода от экономической к постэкономической эпохе развернутся во взаимодействии личной и коллективной собственности. С другой стороны, общественное развитие будет задаваться не материальными интересами людей, а надутилитарно мотивированными стремлениями; в связи с этим основным направлением прогресса станет не формирование «общественного» типа собственности, а отрицание собственности как таковой.

Это изменение имеет фундаментальное значение для понимания перспектив развития и направления эволюции экономического строя. Преодоление частной собственности будет происходить по мере утраты обществом своего экономического характера и в значительной мере даже определять этот процесс. Однако важно отметить, что так же, как рыночное производство не может быть заменено плановым, так и частная собственность не может быть вытеснена общественной; как изменения в механизмах распределения производимого продукта являются тупиковым направлением социальных реформ, поскольку не ведут к совершенствованию производственной системы, так и перераспределение собственности, остающейся по своей природе частной, не может быть условием становления закономерностей постэкономического общества. Так же, как рыночное хозяйство на этапе нисходящего развития экономической эпохи заменяется обновленными формами товарного производства, так и частная собственность может быть преодолена только на пути формирования новой системы, основанной на доминировании личной собственности как фактора, не обусловленного рыночным хозяйством и не обусловливающего его.

Подобные представления не столь радикально противоречат схеме, которая может быть построена с использованием методологических принципов марксовой формационной теории, как это кажется на первый взгляд; речь идет лишь об устранении элементов, обусловленных революционной фразеологией основателей марксизма и их политическим доктринерством. Предложенная трактовка не столько предполагает развитие хозяйственных процессов сугубо эволюционным, а эксперименты по конструированию «общественной» собственности очевидно бесперспективными, сколько исходит из признания того и другого фактами, доказанными ходом исторического прогресса.

Модификация отношений собственности в условиях формирования основ постэкономического общества заключается, на наш взгляд, не в вызове, бросаемом частной собственности пресловутыми «обобществлением» или «социализацией» производства, а в обострении дихотомии частной и личной собственности. Перспективой этого процесса представляется становление системы, базирующейся на доминировании личной собственности в условиях широкого распространения благ, определение собственности на которые фактически невозможно, как невозможно и их присвоение отдельными лицами или группами. Трансформации, ведущие к становлению новой системы, имеют своим основным движителем технологические изменения последних десятилетий и вытекающую из них модернизацию человеческой психологии и норм поведения; между тем, помимо этого центрального процесса, мы видим еще, по меньшей мере, два направления развития отношений собственности, каждое из которых представляется вполне самостоятельной трансформацией, не выходящей за рамки экономической «системы координат». Начнем с первого из них, которое зачастую рассматривается многими современными исследователями — как социалистической, так и консервативной ориентации — в качестве свидетельства растущей гуманизации производственной системы и совершенствования социальных отношений современных западных обществ.

Частная собственность против частной собственности

Основным средством преодоления частной собственности социальные философы в течение многих десятилетий и даже столетий считали формирование общественной или коллективной формы собственности на средства производства. Однако попытка внедрения таковой, предпринятая в коммунистических странах, наглядно продемонстрировала, что при этом достигается предельная степень отчужденности собственности от производителей общественного богатства, резко снижается уровень свободы большей части членов социума и дезорганизуется система мотивов и стимулов, отвечающая задачам современного хозяйства. В условиях доминирования государственной собственности возможно успешное функционирование отдельных отраслей, однако для этого госсобственность должна, во-первых, отвечать реальной степени централизации производства в соответствующих сферах деятельности и их значению для развития нации; во-вторых, взаимодействие с другими субъектами хозяйства должно быть организовано на основе законов и закономерностей товарного производства. Более подробно эти проблемы будут рассмотрены нами при анализе феномена и значения государственной собственности.

В экономике сегодняшних постиндустриальных обществ обычно отмечают три процесса, которые представляются многим элементами подрыва и преодоления традиционно понимаемой частной собственности. Во-первых, говорят о «размывании» монополии класса капиталистов на владение средствами производства. Это явление связывают с тем, что представители среднего класса активно вкладывают свои средства в акции и другие ценные бумаги производственных и сервисных компаний и корпораций. Во вторых, работники приобретают паи и акции собственных предприятий; кроме того, зачастую им в организованном порядке передается часть фондов корпорации с целью формирования более сплоченной команды и преодоления противостояния собственника и работников. И наконец, в-третьих, растет число компаний, полностью контролирующих занятыми на них работниками.

На самом деле ни один из этих процессов не может, на наш взгляд, быть квалифицирован как реальный вызов существующим принципам собственности. Развертываясь в недрах рыночной системы, они ведут к перераспределению прав собственности, но не изменяют цели ее использования, мотивации обладающих ею индивидов, их социальное поведение и, следовательно, представляют собой элементы модернизации системы частной собственности, а не попытку выхода за ее пределы; поэтому нельзя не согласиться с Р.Хейльбронером в том, что экономика, основанная на широком распределении собственности среди различных слоев общества, вряд ли станет определять лицо хозяйственных систем XXI века.

Первый из названных процессов — это диффузия прав собственности между максимально большим количеством собственников. Он не может сегодня быть проигнорирован даже достаточно поверхностным наблюдателем, поскольку принял в последние десятилетия весьма значительные масштабы и рассматривается многими как серьезный вызов капиталистическому хозяйству.

Данный процесс отражает целый ряд тенденций, существующих в современной хозяйственной системе. С одной стороны, он призван несколько сгладить конфликты между работодателями и трудящимися. Передача работникам того или иного предприятия или компании некоторого количества акций может решить множество проблем одновременно: создать видимость партнерства между предпринимателем и работником как между совладельцами предприятия; дать рабочим дополнительные стимулы к высокопрофессиональной и интенсивной деятельности, так как выплаты дивидендов становятся неким дополнением к системе премий и поощрений; повысить чувство социальной защищенности и так далее. Не следует также недооценивать общественный эффект подобной трансформации, нередко рассматривающейся как элемент утверждения социальной справедливости. С другой стороны, достигается чисто экономическая цель: демонстрируя работникам возможность увеличения доходов за счет получения дивидендов по акциям, роста их курсовой стоимости и так далее, государство и частные компании стимулируют инвестиции мелких собственников в производство. При этом средства представителей средних слоев зачастую направляются вовсе не на покупку акций собственных компаний, но задача и не формулируется столь однозначно. Весьма характерно, что первая группа проблем, связанная с преодолением некоторых форм социальных конфликтов, осталась нерешенной, тогда как цели, относимые нами ко второй группе, — привлечение инвестиций, — в значительной мере были достигнуты.

Наиболее яркий пример быстрого распространения прав собственности среди трудящихся являют страны, где осуществлены радикальные приватизационные меры. Так, в Великобритании и Франции в 80е годы в частные руки было передано множество государственных предприятий, и результат не замедлил сказаться — возросло число держателей мелких пакетов акций. Так, если в 1983 году в Великобритании акциями владели не более 2 млн. человек, что составляло 5% взрослого населения, то к 1988 году их число увеличилось до 9,4 млн., или 23% населения. Этот процесс, однако, был жестко регламентирован государством, предлагавшим продажу компании частным инвесторам на определенных условиях, одним из которых и была передача определенного пакета ценных бумаг коллективу. Естественно, таковой не мог быть значительным — это снизило бы заинтересованность потенциального покупателя предприятия; поэтому в результате приватизации в руках занятых сосредоточилось не более 10% акций их компаний, а разброс цифр составлял от 6 5% до 31,9%.

Вполне понятно, что такой процесс не обеспечивал мелким акционерам иных прав, кроме прав на дивиденды и на продажу своих акций, поскольку участие в принятии решений по-прежнему оставалось для них невозможным; в результате подобное перераспределение стало лишь некоей формой смягчения социальных проблем, связанных с разгосударствлением определенных отраслей. В течение трех-четырех лет после приватизации большинство работников продали свои акции либо самой компании, либо на открытом рынке, и удельный вес мелких собственников в совокупном акционерном капитале сократился на 40—70%, а работники недавно приватизированных предприятий составляли в их числе весьма незначительную группу. Следует отметить, что во многом аналогичная ситуация, естественно, с учетом поправок на экономическую безграмотность и низкий уровень жизни населения, была повторена в странах бывшего СССР и Восточной Европы в ходе приватизации в первой половине 90х годов; сосредоточение акционерного капитала у крупных инвесторов произошло еще быстрее, а экономический эффект для работников, выступавших первоначальными держателями акций, оказался гораздо ниже.

Сегодня владение небольшими пакетами ценных бумаг рассматривается представителями инвесторов скорее не как возможность реализовать свои функции собственника, а как вариант вложения свободных денежных средств, по существу не как инвестирование, а как сбережение. Этим объясняется и тот факт, что большинство работников не стремятся самостоятельно приобретать акции, так как понимают, что их действия на рынке не могут быть достаточно профессиональными. В результате наиболее распространенным способом инвестиций становится участие в капитале финансовых компаний, приобретение паев и акций различного рода взаимных и пенсионных фондов.

Масштабы этого явления весьма внушительны. Хотя, по различным оценкам, лишь от 1% до 5% граждан современных развитых стран обладают капиталом, который дает возможность жить только за счет доходов, получаемых от инвестиций, все более широкий круг частных лиц активно используют свои сбережения как источник дохода, помещая средства в коммерческие банки и приобретая ценные бумаги финансовых и промышленных корпораций. При этом заметна тенденция обезличенного размещения средств во взаимные фонды и страховые компании, а не приобретения конкретных ценных бумаг как реальных знаков собственности. Так, если в начале 60-х годов домашним хозяйствам, то есть индивидуальным собственникам, принадлежало более 87% всех акций американских компаний, а доля фондов, находившихся под контролем как частных компаний, так и государства, составляла лишь немногим более 7%, то сегодня положение радикально изменилось. В начале 80х годов это соотношение установилось на уровне 66% против 28%, а в 1992 году частные инвесторы владели лишь 50% акций, тогда как различные фонды — 44%. В Великобритании данный процесс шел еще более активно; если в 1982 году частные инвесторы контролировали 28% акций, а взаимные и пенсионные фонды — 52%, то в 1992 году эти показатели составили 19% и 55% соответственно. Рост числа подобных фондов и их активов в последние годы следует признать стремительным. Если в 1984 году в Соединенных Штатах число взаимных фондов составляло 1241, то в 1994 году оно достигло 4,5 тыс., а управляемые ими активы возросли за тот же период с 400 млрд., до 2 трлн., долл.; во второй половине 80х годов половина частных лиц, имевших в своей собственности акции, оперировали ими через посредство взаимных фондов. Развитие пенсионных фондов было не менее впечатляющим: их активы выросли с 548 млрд. долл., в 1970 году до 1,7 трлн., в 1989-м и также приблизились в последние годы к цифре в 2 трлн, долл.  Результатом этих процессов стал быстрый рост финансового влияния данной категории инвесторов: начиная с середины 80-х годов проводимые ими операции обеспечивали более половины всех трансакций, осуществляемых на Нью-Йоркской фондовой бирже; сегодня им принадлежит, по различным оценкам, от одной трети до двух пятых всех активов американских промышленных корпораций.

Таким образом, частные инвесторы осуществляют огромные денежные вливания в национальную экономику. Личные состояния самых известных предпринимателей не могут сегодня сравниться с теми совокупными денежными потоками, которые направляют в инвестиции граждане развитых стран. Сегодня в США «более ста миллионов частных лиц владеют таким количеством акций, опционов, паев взаимных фондов и государственных обязательств, что по объему совокупной собственности они превзошли традиционных институциональных инвесторов», а компании, управляющие этими активами, становятся «крупными корпорациями, основу штата которых составляют профессионалы в области эффективного управления диверсифицированными портфелями ценных бумаг». Подобные же процессы развертываются и в других развитых странах, хотя и не принимают столь впечатляющих масштабов. Так, между 1982 и 1992 годами пропорции распределения инвестиций в акции со стороны индивидуальных инвесторов и взаимных фондов в Японии изменились с 25% против 11% до 17% против 11%; в Германии соответствующие цифры составили 28% к 4% и 19% к 7%.

Наблюдая происходящее перераспределение прав собственности и рост влияния синдицированных инвесторов, многие сегодня склонны трактовать это явление как становление качественно новой фазы в развитии капитализма или даже как выход за пределы самого капиталистического способа производства. Так, П.Дракер не только считает, что «при “капитализме пенсионных фондов” рабочие сами оплачивают свой труд, откладывая на более поздний срок получение части своей заработной платы, и становятся главными бенефициарами доходов с капитала», но и указывает, что ныне «работники, через свои пенсионные и взаимные фонды, сами становятся капиталистами». Такой подход, однако, представляется нам далеко не адекватным отражением реальных процессов.

Развертывание деятельности взаимных фондов не представляет собой никакого качественно нового явления. Речь идет в первую очередь о стремлении работников повысить свои доходы и обеспечить надежное вложение денежных средств. В той же мере, в какой индивидуальные инвесторы, приобретая небольшое количество акций крупных корпораций, не могли оказывать существенного влияния на политику компании, они не имеют значительных возможностей реализации своих прав собственников соответствующих фондов и в этом случае, оставаясь лишь наблюдателями за деятельностью крупных компаний и своих финансовых менеджеров. При этом контроль за политикой самих промышленных компаний оказывается для массового инвестора еще менее доступным, чем ранее, так как между ними встает могущественный контрагент с экономическими интересами, не всегда и не во всем совпадающими с интересами каждой из сторон. Развитие взаимных фондов представляется в гораздо большей мере инструментом «контроля над поступлением сбережений», жизненно важного для обеспечения сбалансированного развития рыночного хозяйства, чем средством, позволяющим мелким инвесторам стать полноправными собственниками средств производства как таковых.

Подобный процесс «диссимиляции» собственности не изменяет традиционных отношений по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, новые институциональные инвесторы действуют в полной мере как частные собственники крупнейших компаний, оказывая влияние на их политику и стратегию, обеспечивая развитие корпорации и привлекая необходимые для этого ресурсы. Во-вторых, что гораздо более существенно, представители среднего класса, вкладывая средства во взаимные фонды и финансовые компании, как правило, даже не знают направлений их дальнейшего инвестирования. В этом отношении такие организации выступают лишь средством сбережения накоплений, каким прежде были банки; частные лица по-прежнему не распоряжаются акциями и фондами промышленных компаний, лишь способствуя своими средствами дальнейшей экспансии их производства и прибылей.

Второй процесс, также иногда рассматриваемый в качестве формы преодоления традиционных форм собственности, радикальнее первого и, несмотря на некоторое внешнее сходство с ним, существенно отличается по внутреннему содержанию.

В данном случае речь идет о контролируемом распределении части акций компании среди ее работников. Это осуществляется различными путями: часть заработной платы или премии может выплачиваться акциями, рабочим дается право приобретать ценные бумаги компании по льготным ценам и так далее. Различные варианты подобных схем реализуются в США, Канаде, Японии, в ряде стран Западной и Восточной Европы. Однако реальные собственники корпораций стремятся существенно ограничить права работников в использовании акций: обычно они оказываются лишены возможности продавать их на открытом рынке и могут лишь использовать финансовые результаты владения акциями (накопление дивидендов для покупки дополнительных акций, получение денежного эквивалента акций при выходе на пенсию и так далее). Случаи, когда трудящиеся обретают реальный контроль над своей компанией, достаточно редки и, как правило, связаны с резким ухудшением финансового положения предприятия.

В 70-е и 80-е годы в Соединенных Штатах, преодолевавших последствия экономического кризиса середины 70-х годов, участие работников в собственности своих компаний было положено в основу разработанной и широко примененной программы участия служащих в прибыли, получившей название ESOP (Employee Stock Ownership Plan). Некоторые ее элементы прижились и в других странах. Эта система обеспечила определенные положительные результаты, однако и она вряд ли представляет собой магистральное направление развития отношений собственности. Как правило, ее применяют при таком критическом хозяйственном положении того или иного предприятия, когда работники уже имеют все основания рассматривать цели выживания компании как свои собственные.

Примером может служить использование системы ESOP на обанкротившихся предприятиях сталелитейного комбината «Мак Лут» в Трентоне, шт. Мичиган. В 1986 году группа кредиторов предъявила претензии на акции, принадлежавшие прежнему владельцу, урезала его собственность с 65% до 10% и передала работникам 85% акций при условии увольнения одной десятой персонала и снижения заработной платы на 10%. Уже через шесть месяцев производство заметно оживилось, компания вновь стала платежеспособной, а вскоре выработка возросла в полтора раза. Однако это не следует рассматривать как реальный успех фирмы, перешедшей в собственность служащих, поскольку, во-первых, были резко снижены издержки и, во-вторых, передача акций работникам стала в данном случае формой отсрочки расчетов по предшествующим обязательствам компании. Подобные же процессы лежали в основе возрождения и успехов канадской горнорудной компании «Инко», в которой акционерами корпорации были к 1992 году более 80% из около 18 тыс. занятых в 20 странах. Между тем даже при успешном развитии конкретного предприятия подобные факты не дают, на наш взгляд, основания утверждать, что «участие служащих в прибылях и руководстве компании является новой вехой в истории бизнеса».

За первые пятнадцать лет проведения в жизнь программы ESOP были достигнуты серьезные, но тем не менее не меняющие общих экономических реалий, результаты. Так, если в 1975 году схемы ESOP были применены в 1601 фирме с 248 тыс. занятых, то в 1989 году — в 10,2 тыс. фирмах с более чем 11,5 млн. занятых. Работникам были переданы значительные пакеты ценных бумаг соответствующих предприятий, на руках каждого участника программы к середине 80-х годов акций и паев оказалось в среднем на 7 тыс. долл. В общем же по США осуществление данной программы обеспечило владение трудящимися ценными бумагами их предприятий на сумму около 60 млрд., долл., что, однако, не превышает 2% от стоимости активов промышленных и сервисных компаний, контролируемых взаимными фондами. Достаточно очевидно, что ESOP не оказывает радикального воздействия на процессы перераспределения собственности: охватывая в начале 90-х годов около 12% рабочей силы Соединенных Штатов192, эта система обеспечивала непропорционально малую долю акций и паев, находящихся в собственности мелких инвесторов. Поэтому если в последние годы исследователи и отмечают возможности применения данной практики, то рассматривают ее лишь как один из многих вариантов решения проблем предприятий, переживающих хозяйственные трудности, но не как парадигму управления здоровыми и процветающими компаниями.

Относительно скромный масштаб распространения системы ESOP можно, на наш взгляд, объяснить тем, что, организованное «сверху», это движение имеет своей основной целью решение части проблем малоэффективных предприятий. Фактически неизвестны случаи ее применения в наукоемких производствах или компаниях, где работники интеллектуального труда составляют заметную часть занятых. Вряд ли можно рассматривать ESOP и как метод усиления контроля работников над капиталом корпорации. Весьма часто рост акционерного капитала, принадлежащего занятым, выступает как альтернатива увеличению заработной платы, и, таким образом, не только доход работника ставится в зависимость от результатов работы фирмы, но даже личная собственность служащих начинает зависеть от благополучия компании. Между тем работники по-прежнему не могут в полной мере влиять на политику корпорации и, что еще более очевидно, не могут быть гарантированы от изменений хозяйственной конъюнктуры. Учитывая же, что большинство компаний существует не более 30 лет и в течение этого периода переживает несколько серьезных кризисов и трансформаций, легко предположить, что чисто материальные убытки и потери в будущем, скорее всего, перевесят тот «моральный эффект», который имеет место уже сегодня194. Кроме того, что не менее важно, система «привязки» работника к своему предприятию снижает социальную мобильность, исключительно важную для развития институтов нового общества, и создает модель корпоративистской системы, ущербность которой продемонстрирована азиатским кризисом прошлого года. Данное направление диаметрально противоположно тенденциям, определяющим основной принцип взаимодействия компании с работником через отношение к последнему как к добровольцу; здесь же возникает не зависимость фирмы от работника, а радикальное подчинение работника компании.

В любом случае подобные схемы участия в капитале «своих» предприятий ограничивают «диффузию» собственности лишь некоторыми, далеко не самыми важными, аспектами соответствующих прав. Так, в рамках ESOP работники, получившие акции, чаще всего передают их в управление менеджерам; этот траст ими не контролируется, а своими акциями они не голосуют. Таким образом, оказывается, что, с одной стороны, служащие получают лишь право доступа к дополнительной части капитала их предприятия, что, нельзя не отметить, нередко может отрицательно сказываться на рыночной эффективности компании; с другой стороны, приобретение акций становится для работников косвенным вычетом из их заработной платы, что означает принудительное вовлечение части их доходов в процесс накопления капитала, контроль над которым в целом остается за руководством фирмы.

Все эти факторы вызывают растущую и вполне справедливую критику данной системы в самих США  и объясняют более чем прохладное отношение к ней в других странах — так, в Германии к началу 90-х годов не более 1,5% занятых владели долей в акционерном капитале своих компаний, и доля эта, как правило, была весьма ограниченной.

Третьим процессом, на который обычно указывают, говоря о преодолении частной собственности, является формирование полного владения работниками своими компаниями. Иногда этот процесс трактуется как воплощение радикального механизма преодоления капиталистического типа собственности, однако его можно применить лишь в очень ограниченных масштабах и, в первую очередь, на мелких предприятиях, в сфере услуг, сельском хозяйстве и так далее. Примеры функционирования таких организаций выполняют в большей степени пропагандистскую роль, нежели привлекают значительное число последователей.

Создание фирм с полным контролем работников над их капиталом более характерно для Европы, чем США, однако и здесь, и там наиболее распространены так называемые «рабочие кооперативы», представляющие собой наиболее явный пример воплощения социалистических иллюзий и способные решать лишь весьма локальные хозяйственные задачи. Подобная форма получила заметное распространение в кризисные 70е и 80е годы. В Великобритании число производственных кооперативов и коллективных предприятий выросло с 36 до 1,6 тыс. в период между 1976 и 1988 годами; во Франции за тот же период их количество увеличилось с 537 до 3 тыс.; в Италии данные показатели составляли в 1973 и 1981 годах соответственно 6,5 и 20 тыс. Между тем развитие этого движения резко затормозилось в конце 80х, и в течение последнего десятилетия наблюдается повсеместное сокращение числа коллективных хозяйств. Аналогичная ситуация складывается и в США. Из 10 тыс. фирм, которые в 1989 году официально признавались компаниями в собственности занятых, большая часть капитала принадлежала работникам только на 1,5 тыс. предприятиях, а полностью они владели лишь пятьюстами. Но и в последнем случае значительная часть прав собственности была передана менеджерам. По проведенным Ф.Адамсом и Г.Хан сеном расчетам, в 1991 году в США реальный контроль работников распространялся всего на 304 кооператива и акционерные компании, в которых трудились немногим более 100 тыс. человек, что составляет менее 0,09% от общего числа занятых в американской экономике.

Единственным примером относительно успешно функционирующего крупного коперативного объединения является часто упоминаемая авторами социалистического толка Мондрагонская кооперативная корпорация (МСС). Возникнув в середине 40х годов как своего рода технический колледж, компания за свою более чем полувековую историю существенно диверсифицировалась и в конце 80х годов включала в себя 166 кооперативов, из которых 86 были промышленными, а 46 — образовательными. В 1988 году в МСС различными формами обучения (от начальной школы до уровня колледжей и университета, включая курсы подготовки и переподготовки кадров) было охвачено 48 тыс. человек при численности работников в самой корпорации на тот момент около 18 тыс. человек. В 1987 году только одна из групп входящих в МСС кооперативов — «Фагор 2010» — потратила более 2,7 млн. долл., на профессиональное обучение работников и на иные социально-образовательные программы. Между тем сама МСС обнаруживает относительно высокую эффективность прежде всего за счет своего монопольного положения на достаточно узком рынке; в то же время большинство кооперативов, и здесь нельзя не согласиться с Б.Франкелем, «вместо того, чтобы быть островками социализма, выживают только за счет более низкой заработной платы и большей продолжительности рабочего дня и других подобных мер, предпринимаемых под воздействием рыночных тенденций, становясь тем самым скорее бастионами самоэксплуатации, нежели предприятиями, в которых реально распространены солидарность и взаимопомощь».

Подводя итоги, следует охарактеризовать прежде всего формы прямого участия работников в собственности своих предприятий: от передачи им части акций в рамках приватизационных программ до системы ESOP и функционирования мелких кооперативов. Все они не дают и не могут давать не только серьезных, но и каких бы то ни было оснований, чтобы говорить о преодолении частной собственности в нашем понимании данного термина. Причин тому несколько.

Во-первых, все формы непосредственного участия работников в капитале предприятий вызваны к жизни не столько успешным развитием соответствующих производств и их высоким потенциалом, сколько, напротив, катастрофическим хозяйственным положением. Отрасли, в которых действуют подобные предприятия, представляют наиболее отсталые секторы современной экономики. Соответственно и работники этих отраслей составляют далеко не самую квалифицированную часть современного производственного персонала и не могут, даже контролируя основные фонды своего предприятия, обеспечить его значительные успехи.

Во-вторых, подобные формы производства ни в одной стране и ни в одной отрасли хозяйства не дали обществу качественно новых продуктов или технологий, не обеспечили сколь-либо радикального прорыва своей продукции на рынок. Они представляют собой естественную реакцию на реальные хозяйственные проблемы, и их динамика тесно коррелирует с циклическими кризисами: чем серьезнее экономические затруднения, тем больше возникает подобных паллиативных форм, тем более активно используется передача работникам прав собственности на фактически безнадежные предприятия.

И, наконец, в-третьих, за последние несколько десятилетий, радикально изменивших современную экономику, ни одна из подобных форм не составила сколь-либо значимой доли в производстве общественного богатства или в структуре занятости, что

бы ее можно было считать существенным фактором, потенциал которого может в полной мере раскрыться в ближайшие годы. Напротив, все говорит о том, что подобные формы будут и в дальнейшем занимать более чем скромные хозяйственные ниши, никоим образом не определяя экономических тенденций.

Особняком в этом ряду стоит феномен роста частных инвестиций в фонды и акции производственных и сервисных компаний. Данное явление обнаруживает в последние десятилетия быстрое развитие и серьезно изменяет многие принципы современного менеджмента, но, как и рассмотренные выше, не меняет природы частной собственности. Основной деятельностью как работников кооперативных предприятий, так и мелких инвесторов по-прежнему остается труд, мотивированный получением дохода, направляемого на удовлетворение, немедленное или отсроченное во времени, своих материальных потребностей. Даже значительные, с точки зрения мелкого инвестора, вложения в паевые и пенсионные фонды не изменяют его первоначального статуса наемного работника, трудящегося на отнюдь не принадлежащем ему предприятии. Однако наиболее принципиальный момент заключается в том, что работник, даже и владеющий определенным пакетом приносящих ему доход ценных бумаг, не может стать равноправным партнером компании, не может вступить с ней в диалог, принятый в рамках товарного производства. Будучи способным предложить компании только свой труд, он остается наемным работником, чье общественное положение определяется лишь его собственностью на рабочую силу.

Между тем технологические изменения, происходящие в последние десятилетия, делают возможным гораздо более радикальный вызов частной собственности, когда ей противостоит собственность личная, порожденная прогрессом производительных сил на протяжении последней четверти XX века. Этот феномен отражает уже не новый этап модернизации хозяйственной системы экономического типа, а знаменует собой выход за пределы экономического механизма взаимоотношений хозяйствующих субъектов.

Личная собственность против частной собственности

Как мы показали, ни одна из известных трансформаций частной собственности не приводит к существенным изменениям в имущественном и социальном статусе большинства населения и не обусловливает радикальных перемен в системе организации производства. По словам Н.Стера, «институт собственности как таковой претерпевает существенные изменения в современном обществе. Имущественные права традиционно были основой и символом роста индивидуализма. Более того, они определяли взаимоотношения между индивидами. Сегодня... они постепенно становятся “невидимыми”. В отличие от традиционного богатства, они не создают их носителям привилегированного положения в обществе в привычном его понимании. Многие из имущественных прав не могут быть проданы, подарены или получены в наследство. Происходит дальнейшее изменение в характере собственности и прав ее владельца, связанное с пересмотром норм распоряжения собственностью. Если прежде владелец собственности мог распоряжаться ею по своему усмотрению, то сейчас его права все более ограничиваются различными нормами, продиктованными высшими общественными целями». Сегодня мы имеем возможность убедиться в справедливости слов Д.Белла, утверждавшего, что в условиях информационной экономики «собственность становится не более чем правовой фикцией». И чем более очевидным оказывается это обстоятельство, тем более актуальным представляется вопрос о том, чем же именно обусловлено столь радикальное изменение.

Мы полагаем, что в условиях информационной революции, в эру интеллектуального капитала, главным фактором, вызывающим диссимиляцию традиционной частной собственности, выступает качественно новая личная собственность. На протяжении многих столетий эта форма собственности не играла в хозяйственной практике сколь-либо заметной роли, и только теперь появились принципиальные основания для ее активного развития и распространения. Ими служат возрастающая роль знания как непосредственного производственного ресурса и доступность средств накопления, передачи и обработки информации любому работнику интеллектуального труда современного общества. Сегодня личная собственность на средства производства используется не для производства примитивных благ, а для создания информационных продуктов, технологий, программного обеспечения и нового теоретического знания в условиях развитой информационной и технологической среды.

Именно изменившийся статус работника интеллектуального труда является причиной трансформации современных отношений собственности. На первый взгляд, и это признается всеми специалистами по современному менеджменту, представители этой новой категории трудящихся отличаются от остальных занятых прежде всего иными принципами организации деятельности, ее отчасти нематериалистическими мотивами, новым отношением, которого они требуют к себе со стороны работодателя, и более высокой оплатой труда. Широко известно положение, согласно которому работники интеллектуального труда представляют собой лишь определенную модификацию традиционно используемой в капиталистическом производстве рабочей силы; ее стоимость возрастает в соответствии с затратами на обучение и квалификацию. Этот тезис красной нитью проходит через экономическую теорию — от К.Маркса, одним из первых четко его сформулировавшего, до П.Дракера, считающего образование видом инвестиции в самого себя, позволяющей работнику реализовать свой труд за большую цену. Лишь немногие исследователи отмечают, что подобные инвестиции не только предполагают сегодня прямую экономическую выгоду, но и основываются на мотивации, радикально отличающейся от традиционной логики капитализма. С нашей же точки зрения, причины коренного изменения основных характеристик современного работника могут быть объяснены только как последствия информационной революции.

Она качественно изменила технологический базис общественного производства; наглядное представление об этом дает прогресс современной информационной техники. Только за последние 15 лет, с 1980 по 1995 год, объем памяти компьютерного жесткого диска вырос более чем в 250 раз, микропроцессоры становятся совершеннее с каждым годом, а удвоение мощности микросхем происходит в среднем каждые восемнадцать месяцев. Ни в одной сфере хозяйства в последние годы не достигнуто подобного прогресса. Развитие данной индустрии сопровождается активным совершенствованием производства в смежных отраслях — системе передачи и копирования информации, линиях связи, локальных и глобальных сетях и так далее. Параллельно с фактическим улучшением технических параметров информационной отрасли происходит не менее впечатляющее удешевление ее продуктов. Оценивая повышение жизненного уровня рабочих на примере стоимости автомобиля и зарплаты работника в автомобилестроении, П.Дракер отмечает, что в 1907 году «Форд Т», стоивший 750 долл., был эквивалентен трем или даже четырем годовым зарплатам, тогда как сегодня для покупки нового дешевого автомобиля работнику нужно трудиться не больше полутора месяцев. Однако этот пример меркнет перед темпом удешевления информационных продуктов. Если бы автомобильная промышленность в последние тридцать лет снижала издержки так же быстро, как компьютерная индустрия, то новейшая модель «Лексуса» должна была бы стоить сегодня не более 2 долл., а «Роллс-Ройс» мог бы претендовать на цену в 2,5 долл., только в том случае, если бы расходовал один галлон горючего на 2 млн. км пробега.

Новые технологии резко снижают как издержки производства, так и стоимость самих информационных продуктов и условий их создания. Мы уже упоминали, что за послевоенные годы цена международных телефонных разговоров снизилась более чем в 700 раз, но лидером остаются компьютерные технологии. Как пишет Б.Гейтс, «весной 1983 года компания IBM выпустила свой первый персональный компьютер PC/XT, с жестким внутренним диском. Диск служил встроенной памятью и вмещал 10 мегабайт информации... Клиенты могли, по желанию, увеличить объем памяти своих компьютеров еще на 10 мегабайт — за отдельную плату. IBM предлагала специальное устройство, вместе с отдельным блоком питания, стоимостью 3000 долл., то есть каждый мегабайт стоил 300 долл. К лету 1996 года жесткие диски с объемом памяти в 1,6 гигабайт стоили уже 225 долл. — цена одного мегабайта составляла 14 центов», снизившись всего за тринадцать лет более чем в 2 тыс. раз. Сегодня копирование одного мегабайта данных из системы Internet обходится в среднем в 250 раз дешевле, чем воспроизведение аналогичного объема информации фотокопировальными устройствами. К концу 1995 года в США 24 млн. человек были официально зарегистрированы как пользователи «Интернета», а доступ к этой сети имели более чем 36 млн. американцев; около трети американских семей имеют домашний или портативный компьютер, половина из которых подключена к модемной связи. Однако это количество составляет не более 7% общего числа применяемых в стране компьютеров и, по прогнозам экспертов, вырастет почти в три раза к 2000 году, что обеспечит домашним хозяйствам 15% компьютерного рынка.

Современная информационная революция не только сделала знания основной производительной силой, она сформировала предпосылки для того, чтобы средства, необходимые для создания, распространения и воспроизводства информационных продуктов, стали доступны каждому работнику интеллектуального труда. Именно переход от машины (machine), требовавшей человеческих усилий для обслуживания и функционирования, к орудиям (tools), способствующим росту возможностей человека, которыми выступают высокотехнологичные системы сегодняшнего дня, радикально изменил характер современных производственных отношений.

Значительная часть работников ныне реально владеет средствами производства, причем совсем не в том смысле, в каком обычно говорится об этом в современной научной литературе. Нас не может убедить мнение П.Дракера, который полагает, что «работники интеллектуального труда и работающие по найму представители среднего класса владеют средствами производства через пенсионные фонды, инвестиционные компании и т. д.»; выше мы показали, что подобная система не меняет существенным образом ни положения работников, ни их стимулов, ни общественного статуса. П.Дракер и сам признает это, когда говорит о пенсионных и иных фондах, что «эти фонды являются истинными капиталистами в современном обществе», а работник, который только что был назван новым буржуа, оказывается «зависимым от своей работы». Автор многого недоговаривает и когда признает за работником умственного труда право собственности лишь на его способность создавать интеллектуальный продукт, подобно тому как за трудящимся индустриального периода признавалось лишь право собственности на его рабочую силу, создающую стоимость и прибавочную стоимость.

Между тем действительность оказывается в значительной мере иной. Сущность современного работника интеллектуального труда определяется не только тем, что он обладает способностью генерировать новое знание; инвестиции в его образование не являются аналогом затрат на профессиональное обучение фабричного рабочего XIX века. Основной чертой современного интеллектуала представляется его уникальность, ибо, как мы уже подчеркивали, информация доступна далеко не всем, и круг людей, способных преобразовывать получаемые сведения в готовые информационные продукты и новое знание, вовсе не беспределен. Поэтому, даже если и считать затраты на образование работника определенным видом инвестиции, то подлинным результатом подобного капиталовложения является не возрастающая заработная плата, а нечто совершенно иное, реально материализующееся не в способностях работника, не поддающихся количественной оценке, а в характеристиках создаваемых им благ. С другой стороны, сегодняшний трудящийся, и это принципиально отличает его от наемного работника капиталистической эпохи, вполне может позволить себе владеть всеми необходимыми ему средствами производства — компьютером, доступом к информационным сетям и системам, средствами копирования и передачи информации и так далее. Информационная революция в значительной мере лишила господствующий класс традиционного буржуазного общества монополии на средства производства, на которой базировалось его экономическое могущество. Причем характерно, что монополия эта разрушается прежде всего в той отрасли, где технологический прогресс наиболее стремителен и от доступности продуктов которой зависит конкурентоспособность всех прочих отраслей хозяйства, за исключением, быть может, традиционных ремесленных промыслов.

Важнейшим обстоятельством, которое следует отметить в этой связи, является изменение отношения работника интеллектуального труда не только к средствам производства, но и к продукту своей деятельности. В капиталистическом обществе наемный работник обладал формальной монополией лишь на свою рабочую силу; однако в условиях отсутствия дефицита на рынке труда класс буржуа не наблюдал и не ощущал этой монополии. Работники интеллектуального труда в период своего становления как социальной группы также составляли определенный сектор рабочего класса; монополия его представителей носила более выраженный характер, однако до развертывания информационной революции они тоже продавали предпринимателю свою способность к труду, что ставило их в один ряд с остальными представителями рабочего класса. Жесткий характер монополии интеллектуального работника на его знания ограничивал предложение соответствующих услуг и повышал цену его рабочей силы. Сегодня же, получая доступ к средствам производства как к своим собственным, работник интеллектуального труда выходит за рамки пролетариата. Товаром, который он предлагает предпринимателю, становится теперь не его рабочая сила, а готовый продукт, созданный с использованием собственных средств производства, — информационная технология, изобретение и так далее. Соединение такого работника со средствами производства делает его и владельцем этих средств производства как личной собственности, и товаропроизводителем, стоящим вне традиционных рыночных закономерностей и обменивающим свой продукт на другие товары с учетом индивидуальной полезности противостоящих его продукту благ и общественной полезности созданного им самим продукта. Подобная трансформация, уже заметная сегодня внимательному наблюдателю, представляет собой, на наш взгляд, самый опасный за последние десятилетия вызов традиционной экономике. Стремления работника интеллектуального труда к самостоятельности и автономности, проявлявшиеся еще в рамках относительно массовых и скоординированных производственных процессов, сегодня имеют все шансы реализоваться в невиданных ранее масштабах, и в этом случае общественное производство окажется разделенным на два лагеря — капиталистический и нерыночный — с такой резкостью, по сравнению с которой деление хозяйства на секторы, от первичного до пятеричного, покажется чистой условностью, не заслуживающей серьезного внимания.

Понимание значимости происходящих перемен стало проявляться с конца 70х годов. После выхода в свет пионерской работы Г.Беккера о «человеческом капитале», позже отмеченной Нобелевской премией, появилось множество исследований по соответствующей тематике, выявивших особую значимость интеллектуального капитала, определяемого как воплощенное в человеке субординированное полезное знание; характерно, что отношение к подобному капиталу только как к личной собственности становится все более однозначным. По мере распространения уверенности в том, что интеллектуальная собственность и интеллектуальный капитал не менее важны для постиндустриальной эпохи, нежели частная собственность и денежный капитал для буржуазного общества, а личная собственность служит более мощным побудительным мотивом, нежели любой иной вид собственности, резко активизируются исследования по соответствующим направлениям.

В начале 90-х годов социологи стали отмечать, что «контроль над средствами производства жестко ограничен степенью, в которой они являются информационными, а не физическими по своему характеру. Там, где роль интеллекта очень высока, контроль над орудиями труда оказывается рассредоточенным среди работников». В результате «уникальной особенностью общества, которое ориентировано на информационные ценности, становится тенденция к объединению труда со средствами производства... Чем пользуются те, кто приумножает информационные ценности? — спрашивает Т.Сакайя и отвечает: — Конструктору нужны стол, карандаш, угольники и другие инструменты для графического воплощения своих идей. Фотографам и корреспондентам необходимы камеры. Большинству программистов достаточно для работы лишь небольших компьютеров. Все эти инструменты не так уж дороги и по карману любому человеку...», в результате чего «в современном обществе тенденция к отделению капитала от работника сменяется противоположной — к их слиянию».

Таким образом, на смену частной собственности на средства производства сегодня приходит личная собственность, пока лишь в масштабах, соответствующих распространенности интеллектуального труда в общественном хозяйстве. Это приводит к тому, что значительная по численности и еще более значительная по своему влиянию в современном производстве группа работников покидает ряды традиционного пролетариата и воплощает собой новую хозяйственную тенденцию, предлагая для обмена не свою высоко квалифированную рабочую силу, а уникальный продукт, отмеченный высокой степенью общественной полезности. Такие работники получают возможность действовать на основе неэкономических мотивов, совершенствуя и развивая свои творческие способности. Несмотря на то, что производство подобного продукта зачастую представляет собой промежуточную ступень на пути создания работниками интеллектуального труда собственных компаний и корпораций, начинающих действовать в рамках рыночного типа поведения, можно с уверенностью констатировать, что сегодня обладание частной собственностью на основные фонды и другие вещественные элементы общественного богатства не обеспечивает их владельцу такой же хозяйственной власти, как в буржуазном обществе. Важнейшим элементом преодоления основ капиталистического строя является формирующийся на наших глазах способ соединения работников и средств производства; и он возникает прежде всего в тех отраслях, от которых общественное производство зависит сильнее всего.

Столь глобальная перемена не могла не привести к серьезным изменениям в поведении владельцев и менеджеров промышленных компаний. П.Дракер, признающий, что работники владеют знаниями, которые, правда, являются единственными их средствами производства, пишет: «Инженерно-технические работники, специалисты и менеджеры предприятий обнаружили, что у них есть свой “капитал” — знания, что они владеют средствами производства. У кого-то другого — у организации — были орудия производства. Владельцы средств и орудий производства были нужны друг другу. По отдельности они не могут ничего производить. Иными словами, ни одна из сторон не является ни “зависимой”, ни “независимой”. Они взаимозависимы». Не вдаваясь в полемику по поводу разделения средств и орудий производства, следует согласиться с главной идеей автора: на нынешнем этапе наиболее серьезной собственностью менеджеров и владельцев компаний оказывается созданная и взращенная ими организация, причем под этим термином скрывается исключительно многообразное и сложное явление, включающее в себя не только внутренние производственные технологии, но также управление персоналом и концепцию поведения предприятия во внешней конкурентной среде.

Между тем происходящие перемены вызывают к жизни дискуссию по поводу того, что же именно является объектом собственности современных интеллектуальных работников. Можно с достаточной определенностью констатировать наличие, по меньшей мере, трех точек зрения. В первом случае речь идет о том, что главным объектом собственности выступает готовый продукт креативной деятельности — знания или информация; при этом подчеркивается, что в современных условиях собственность на нематериальные активы подобного рода не подвергается сомнению. Во втором указывается на «смещение акцента на организационный процесс», которое закладывает основу для «цепной реакции, оказывающей воздействие на всех, от рядовых работников до директоров компаний... [в результате чего возникает] собственность на ход производства (processownership)». В третьем отмечают, что объектом собственности становится сама деятельность, заявляя, что сегодня можно говорить о труде (job) как о собственности (as a property right), о собственности на процесс деятельности (ownership of the work), современные социологи возвращаются к давно забытому и, казалось бы, опровергнутому марксизмом тезису о возможности продажи труда, тезисе, который в современную эпоху наполняется новым, ранее неизвестным содержанием.

Таким образом, следует констатировать, что изменения, связанные с быстрым развитием информационных технологий и не менее быстрым изменением психологии и мироощущения работников, приводят к явной теоретической неопределенности в отношении и обозначения современного общества, и описания трансформаций, которым подвергаются отношения собственности.

С одной стороны, исследователи пытаются определить современное общество как с учетом роли знаний и информации в структуре производства, так и с точки зрения отношений, возникающих между отдельными работниками. В первом случае все чаще говорится об «обществе знаний», что мы отмечали выше, во втором — о формирующемся строе как некоей ассоциации относительно независимых работников, вовлеченных в различные, но в равной мере важные, отрасли производства. Определяя подобное общество как individualized society of employees, социологи отмечают прежде всего партнерский характер отношений работников и нанимателей, невозможность управления работниками с применением традиционных методов, расширение возможностей для индивидуальной занятости  и рост количества рабочих мест, предоставляющих возможности временной работы или использования гибкого ее графика.

С другой стороны, заметна растерянность социологов при оценке направлений модернизации отношений собственности.

Чаще всего высказываются мнения именно о распространении личной собственности; при этом ее истоком признается естественная принадлежность человеку его личных качеств и продуктов его деятельности, а результатом — преодоление свойственного рыночной эпохе отчуждения человека от общества. Некоторые исследователи пытаются предложить экзотические понятия, которые, однако, в той или иной степени констатируют приоритет личных качеств человека над иными факторами в определении собственности; говорится о «внутренней собственности» (intraownership или intraproperty),о некоей несобственности (nonownership), о том, что собственность вообще утрачивает какое-либо значение перед лицом знаний и информации, права владения которыми могут быть лишь весьма ограниченными и условными.

Таким образом, информационная революция служит основой модернизации отношений собственности. Сегодня значительная часть работников интеллектуального труда становится собственниками средств производства, позволяющих им предлагать крупным компаниям и корпорациям не свой труд, а его результат, не рабочую силу, а потребительную стоимость, воплощенную в информационном продукте или новой производственной технологии. В то же время и руководители производства, в исключительно редких случаях являющиеся формальными собственниками соответствующего предприятия или компании, становятся владельцами самого производственного процесса в той его части, в которой он может ими контролироваться, а также собственниками технологий и принципов выживания компании в жестокой рыночной схватке со своими конкурентами. Противостояние между капиталистом и наемным работником как владельцами средств производства и рабочей силы, характеризующее индустриальное общество, заменяется взаимодействием между самостоятельными и способными развивать собственное производство работниками интеллектуального труда и менеджерами крупных промышленных и сервисных компаний как обладателями разных, но одинаково необходимых для осуществления и совершенствования хозяйственного процесса условий.

При этом и собственность современных работников на знания и орудия труда, и собственность менеджеров на инфраструктуру производства не являются частной собственностью в традиционном смысле данного термина. По сути дела, и те, и другие способны сегодня в рамках товарного обмена предлагать своим контрагентам не столько собственно деятельность или способность к ней, сколько интеллектуальный продукт, выступающий результатом индивидуального производства. Мы полагаем, что эти два вида собственности представляют собой те не реализовавшиеся еще окончательно формы личного владения условиями и средствами производства, которые и подрывают в конечном счете традиционные способы хозяйствования. Именно на их основе и формируются новые отношения, при господстве которых общественная полезность производимых благ станет главным и единственным регулятором обмена.

Естественно, что институт частной собственности, порожденный рыночными принципами хозяйствования, не может быть устранен до тех пор, пока эти принципы в значительной мере обусловливают механизмы обмена. Преодоление же рыночного характера товарных трансакций, их стоимостной природы, возможно только в условиях явного доминирования неэкономических мотивов и стимулов над поведением индивидов. Совершенно очевидно, что сегодня процесс такой трансформации ни в коем случае нельзя назвать завершенным. Однако важно не это. Модифицированные многочисленными обстоятельствами, отношения собственности в условиях становления информационного общества утратили то доминирующее значение, которое они имели в рамках общества индустриального. И поэтому мы можем утверждать, что сохранение данного отношения уже не представляется значимым препятствием для развертывания интересующей нас постэкономической трансформации.

Действительно, частная собственность в ее «дезинтегрированных» формах выступает скорее как символ владения средствами производства и условие получения определенных доходов, чем как воплощение возможности действовать в качестве субъекта, обладающего реальной хозяйственной властью. Мелкие собственники не в состоянии реализовать большинство из тех прав, которые частная собственность предполагала в рамках экономического типа общества, они лишь способствуют упрочению позиций владельцев сложных технологических и финансовых процессов, причем в той мере, в какой развитие механизма трастовой передачи прав собственности умножает количество посредников на пути их реализации. Сегодня может возникнуть впечатление, что реальная собственность сосредоточивается в руках ее новых распорядителей — от менеджеров крупных компаний до руководящего персонала пенсионных фондов, страховых фирм и прочих финансовых институтов, — становящихся основными акционерами промышленных корпораций. Но и эта «собственность» в эпоху информационной революции оказывается в значительной мере условной. Как пишет Ч.Хэнди, «кто владеет капиталом в век интеллектуального капитала? Отнюдь не акционеры; они и не могут владеть им. Ядро компании составляют работники, обладающие интеллектуальным капиталом, а владеть другими людьми невозможно — они всегда могут просто уйти от своих хозяев». Следовательно, мы вновь приходим к выводу, что собственники процессов и технологий оказываются реальными хозяевами производства, в котором одна из наиболее сложных задач заключается ныне в его внутренней организации.

С другой стороны, наиболее крупные состояния принадлежат сегодня людям, являющимся, как правило, непосредственными создателями организаций, принесших им баснословные доходы. Причем это относится не только к владельцам преуспевающих информационных консорциумов; Т.Уолтон, самый богатый американец, чьи капиталы созданы вне информационного сектора, владеет контрольным пакетом акций оптовой торговой компании «Уол-Март», которую он создал и которой руководит на протяжении более чем двадцати лет. Подобную собственность можно в определенном смысле считать основанной на личном участии, рассматривать ее как воплощение и развитие собственности на знания и на технологии производственного процесса. Характерно, что значительная доля такой собственности не материализуется в денежном богатстве, не направляется на потребление собственника, а фактически навсегда воплощается в самой компании. Вряд ли Б.Гейтс, состояние которого растет прежде всего с ростом курсовой стоимости акций «Майкрософта», 24% которых находятся в его собственности, захочет когда-либо избавиться от них и предаться отдыху. Современная крупная собственность главным образом отражает успех компаний, созданных их владельцами, и сегодня с большей уверенностью, нежели когда бы то ни было ранее, можно утверждать, что она будет и впредь служить целям их самоутверждения посредством развития производства и успешной борьбы с конкурирующими производителями.

Именно поэтому среди основных факторов, поддерживающих экспансию крупнейших корпораций, доминируют ныне внутренние источники накопления. Как отмечал еще Д.Белл, «сегодня лишь небольшая часть корпоративного капитала обеспечивается продажей акций. Источником более существенной ее части являются результаты текущей деятельности компании. За последнее десятилетие более 60% вложений в основные фонды, осуществленных тысячью крупнейших промышленных компаний США, было профинансировано из внутренних источников». Подобные компании, которые мы называем креативными, имеют своей задачей не только координацию целей корпорации и общества, о чем охотно говорят известные предприниматели, мнения которых приводит О.Тоффлер, но и самовыражение и самоутверждение их создателей. Фактор ответственности и самореализации имеет для их владельцев гораздо более важное значение, нежели фактор собственности; как справедливо отмечает П.Дракер, «проблемы, которые предстоит решить, являются не проблемами собственности или политической власти, а проблемами социальной организации, соответствующей современным технологиям». Все это убедительно свидетельствует о том, что экономическая мотивация не выступает сегодня основным условием прогресса производства, а частная собственность — единственным условием его эффективного функционирования.

Таким образом, под воздействием явлений, трактуемых нами как становление качественно нового вида личной собственности, происходит, с одной стороны, формирование групп независимых работников интеллектуального труда и менеджеров, выступающих собственниками условий производства, и, с другой стороны, владельцев новых компаний, созданных их талантом и знаниями. Характерно, что первые имеют больше шансов влиться в состав вторых, нежели оказаться в рядах промышленного пролетариата. Тем не менее в эволюции отношений собственности не удается избежать противоречия между той частью общества, чьи представители являются носителями современного знания, и той, которая составляет основу современного среднего класса. Мелкая частная собственность не изменяет социальную природу представителей наемного труда и не дает им никаких прав собственника, кроме дополнительного дохода пайщиков определенного взаимного фонда или держателей акций финансовой компании.

Экспансия личной собственности проявляется в последние десятилетия все более отчетливо, принимая всеобщий характер и не ограничиваясь информационным сектором. Так, если в начале 80-х годов созданная О.Тоффлером концепция «электронного коттеджа»  еще прочно связывала индивидуальное производство с его интеллектуальными чертами и информационным характером производимого продукта, то Дж.Нэсбит, говоря сегодня о том, что «революция в телекоммуникациях создает огромную, глобальную экономику с единым рынком, в то же время делая ее компоненты более мелкими по размеру и более мощными», имеет в виду иное явление. Предсказанное им в начале 90-х создание в США к 1995 году около 20,7 млн. семейных предприятий на дому  оказалось решительно превзойденным; согласно данным статистики, в 1996 году 30 млн. человек были индивидуально заняты в своих собственных фирмах. Данная тенденция не означает при этом движения к индивидуализму и самоизоляции; напротив, человек в таких условиях вынужден общаться с гораздо большим числом контрагентов, нежели прежде, усваивать и перерабатывать гораздо большее количество информации. Но, что не менее существенно, эта тенденция означает быстрое расширение круга людей, живущих и работающих вполне самостоятельно, относящихся к своим согражданам как к равным партнерам; людей, осваивающих новый тип поведения, в значительной мере не определяемый традиционными экономическими ценностями и не предполагающий господства частной собственности на средства производства как условия хозяйственной деятельности, а стоимости — как его главной цели.

Между тем противостояние частной и личной собственности, не имеющее сегодня признаков антагонизма, не сводится лишь к формированию общественных групп и классов, представители которых являются владельцами используемых ими средств производства, собственниками процессов и индивидуальными производителями информационных или материальных благ. Данная дихотомия, реально существуя в масштабе всего социума, не может развиваться без соответствующей реакции общественных институтов, правительств и государственной власти. В этом отношении особый интерес представляют производство общественных благ и функционирование государства как хозяйственного субъекта; как мы полагаем, с каждым годом все более очевидно, что государственную собственность можно рассматривать как специфическую гипертрофированную форму личной собственности, а государственный сектор — как сферу быстрого развития неэкономических принципов хозяйствования. Проблемы, которые возникают в этой сфере, при всей их значимости не следует, на наш взгляд, рассматривать в качестве серьезного элемента подрыва традиционных отношений собственности; в значительной мере способствуя обновлению многих современных производственных отношений, деятельность правительств большинства развитых стран фактически не затрагивает вопросов, связанных с изменением форм собственности и не формирует условий становления ее новых видов и типов.

Государственная собственность

Государственная собственность занимает совершенно особое место в хозяйственной структуре современного общества. Все отмеченные нами факторы изменения традиционных отношений собственности проявляются в ней особенно выпукло и наиболее явным образом. Противостоя корпоративной собственности и личной собственности граждан, она имеет экономические источники и развивается в системе координат экономического общества, на основании чего можно весьма уверенно говорить о ней как о частной собственности. В ней воплотилась та «распыленность», которая присуща современной собственности; не существует иного хозяйствующего субъекта, собственность которого была бы формально распределена среди такого множества совладельцев, и невозможно найти ни одной компании, в которой управление собственностью было бы столь отдалено от ее формальных носителей. Ни в одной отрасли хозяйства люди, которых мы называем собственниками процессов, не имеют власти, выходящей далеко за рамки определения хозяйственной стратегии; в данном случае владение процессами достигает своего наиболее полного воплощения. Обладание этой собственностью не означает возможности ее реального присвоения и весьма напоминает современную частную собственность, которой владеют основатели и управляющие крупнейших информационных корпораций. И, наконец, несмотря на все это, государственная собственность призвана служить интересам общества в целом; в данном отношении она не выступает инструментом господства человека над человеком в условиях рыночной среды; этим она близка к личной собственности именно в том смысле, как мы ее определили. Таким образом, этот вид собственности воплощает в себе отдельные стороны всех видов и форм современной собственности и носит явно переходный характер; скорее всего, он не сможет долго сохранять свои нынешние формы в условиях быстро изменяющегося общества, далеко ушедшего вперед по пути постэкономической трансформации.

В той или иной форме государственная собственность существовала на протяжении всей истории антагонистических обществ. Зачастую она использовалась для достижения политических целей господствующего класса, однако ее наличие в то же время обусловливалось нуждами, удовлетворить которые отдельные люди были не в состоянии; поэтому «государственные хозяйственные структуры (в отличие от рынка, который обслуживает разнообразные частные интересы) всегда существовали для удовлетворения общественных нужд и предоставления товаров и услуг, которые не могут быть приобретены индивидуально». При этом государство всегда выступало в роли хозяйствующего субъекта, поскольку отражало интересы определенных социальных групп и классов, интересы, которые в условиях становления и развития индустриального общества имели экономическую природу и содержание. На всех этапах развития хозяйственных структур государству принадлежала одна из главных ролей. Государственное потребление, выключенное из естественного товарного оборота, неимоверные расходы, которые оно позволяло себе ценой расстройства денежного обращения, стали важнейшими причинами деструкции хозяйственной системы Римской империи. Напротив, даже слабые черты его включенности в рыночные отношения, проявившиеся уже в раннем средневековье, обретение государственным потреблением возмездного характера привели не только к росту средневековых городов вокруг королевских дворов — главных субъектов платежеспособного спроса на ремесленную продукцию, но и к упорядочению налоговой системы, к переходу на денежную ренту, к появлению в странах Европы в XIV веке первых государственных бюджетов, а вскоре и рынка долговых обязательств правительств, что с этого времени раз и навсегда сделало государство безусловным и неоспоримым участником рыночных процессов.

В зависимости от обстоятельств функции государства оказывались различными, и государственная собственность служила решению разнообразных задач, важнейшей из которых, однако, оставалось поддержание общественной стабильности посредством элиминирования наиболее острых конфликтов и их причин; как отмечал Д.Норт, «главным продуктом государства являются задаваемые и поддерживаемые “правила игры”», выступающие залогом стабильности социального целого. С формированием основ индустриального общества главным средством достижения подобных целей стало активное вмешательство государства в хозяйственную жизнь; это направление его деятельности оказалось приоритетным в нынешнем столетии.

Самым жестоким испытанием для капиталистического государства как хозяйствующего субъекта стал катастрофический кризис, разразившийся в конце 20-х — начале 30-х годов. Не имея проверенных форм противодействия столь разрушительным явлениям, государство использовало все имевшиеся возможности для смягчения последствий кризиса: финансировались общественные работы, обеспечивалась материальная поддержка граждан, решительно переструктурировалось хозяйство, проводилась активная денежная и кредитная политика. За исключением наиболее экстраординарных задач, таких, как общественные работы и прямая материальная поддержка нуждающихся, остальные находились в поле зрения властей и в первые годы после преодоления кризиса. Во время Второй мировой войны возникла тенденция, укрепившаяся в первые послевоенные годы и имевшая исключительное значение для обеспечения научно-технического прогресса: основным направлением инвестиций и важнейшим объектом государственной поддержки стали высокотехнологичные отрасли, сферы науки и образования, отставание в которых создавало реальную угрозу национальной безопасности. Наиболее впечатляющие прорывы, возвестившие наступление информационной эры, были обусловлены государственными инвестициями, причем как в западных странах, так и в государствах бывшего Восточного блока. Именно на этом решающем направлении государственная собственность проявила себя как субститут частной, открыв простор для решения хозяйственных проблем такой сложности и перспективности, которые в полной мере были недоступны индивидуальным и даже корпоративным инвесторам.

В 60-е и 70-е годы, когда информационная революция стала реальностью, возникли компании, способные развиваться за счет внутреннего потенциала. В это же время основы политической стабильности были поколеблены мощными социальными движениями как внутри, так и вне пределов наиболее развитых постиндустриальных стран, поэтому особое внимание государства оказалось приковано к развитию социальной сферы, к смягчению классовых противоречий, решению проблем, связанных с безработицей и миграцией, обеспечением доступа к здравоохранению и другим социальным программам. Таким образом, с каждым новым этапом государственная собственность проникала во все большее число сфер, которые ранее были для нее фактически закрытыми.

В настоящее время государственная собственность выступает в двух основных формах, служащих единым целям, но различных по составляющим их элементам.

Во-первых, большая часть государственной собственности представляет собой совокупность ресурсов, которыми государство владеет на основе существующей в обществе законодательной базы, именно как система институтов власти и управления. С целью сбалансированного развития общественного целого оно перераспределяет финансовые потоки с помощью налогов, использует труд граждан в рамках определенных законами повинностей, контролирует принадлежащие ему естественные ресурсы. Все эти элементы богатства составляют основу той силы, которую государство может мобилизовать в случае возникновения угрозы нации или отдельным гражданам — как военной, политической, так и хозяйственной, экономической. При этом оно имеет возможность расходовать данные ресурсы и на текущие нужды: проводить мероприятия по укреплению национальной валюты, оживлению производства и экспорта, предоставлять гранты и субсидии, оказывать помощь дружественным странам, финансировать научные разработки и обеспечивать реализацию социальных программ. Обладая гигантскими ресурсами, государство выступает сегодня одновременно крупнейшим потребителем промышленной продукции и самым крупным институциональным инвестором.

Во-вторых, непосредственно на правах собственника государство владеет огромным имуществом, в том числе предприятиями и компаниями, представляющими стратегические отрасли промышленности. При этом, заняв один раз важные позиции в определенной отрасли, оно сдает их крайне редко. Исключением могут быть только случаи продажи частным инвесторам малоэффективных предприятий или компаний, ранее созданных государством, но не нуждающихся более в управлении с его стороны. Наиболее известными примерами в данной области считают приватизацию в Великобритании после прихода к власти правительства консерваторов в 1979 году и разгосударствление части французской промышленности после успеха коалиции правых партий на парламентских выборах в 1986м; однако реальный масштаб этих процессов был менее значительным, чем их резонанс: так, во Франции с 1986 по 1989 год было приватизировано лишь 138 компаний, на которых работало около 300 тыс. человек — что составило менее 1% общей численности совокупной рабочей силы этой страны.

Общей тенденцией оставался и остается рост государственного влияния на хозяйственную жизнь, обусловленный самим прогрессом и усложнением современных производственных систем. Как отмечает Дж.К.Гэлбрейт, «в ходе экономического развития, сопровождающегося повышением уровня социальной ответственности, стоящие перед правительством проблемы усложняются и множатся даже не в арифметической, а в геометрической прогрессии». Даже в эпоху преобладания неоконсервативной экономической политики государственное влияние не столько уменьшилось, сколько диверсифицировалось и изменило основные поверхностные формы своего проявления; сложности сегодняшних хозяйственных и социальных проблем требуют вмешательства государства и реализации его прав собственника ежедневно и ежечасно, и не видно, чтобы в перспективе эта тенденция могла заметно измениться.

Обладая экономическим потенциалом, превосходящим возможности самой процветающей корпорации и даже любого их конгломерата, государство направляет сосредоточенные им ресурсы в те сферы хозяйства и на те программы реформирования общественной структуры, которые представляются в текущий момент наиболее актуальными. Государственная собственность, так же как частная и личная, не является чем-то застывшим, простой констатацией владения теми или иными ценностями. И важнейшая проблема, которая стоит сегодня перед распорядителями государственной собственности, заключается, на наш взгляд, в том, что они не управляют ею так, как распоряжаются своими возможностями неэкономически мотивированные владельцы личной собственности, хотя по своей структуре государственная собственность наиболее близка именно к личной.

В литературе, как экономической, так и социологической, десятилетиями идет дискуссия о том, какой должна быть мера государственного вмешательства в хозяйственную жизнь. Позиция, против которой трудно что-либо возразить, сформировалась у большинства ее участников еще в начале 70х годов. С одной стороны, было признано, что «по мере ускорения экономического развития все большее значение приобретает государственное регулирование, даже на фоне очевидной несостоятельности классического социализма»; с другой, «распространение принципов планирования на все сферы экономики»  не признавалось панацеей, способной привести к формированию более эффективно функционирующего хозяйства. Таким образом, казалось, была выработана вполне взвешенная точка зрения, однако дискуссия не только не прекратилась, но, по некоторым наблюдениям, с каждым годом становится все активнее. Параллельно была предложена концепция роли государства во внеэкономической, или, правильнее было бы сказать, во внерыночной сфере. Основными своими положениями она напоминает оборонительную стратегию и призвана минимизировать все возможные отрицательные последствия нежелательных социальных или природных явлений. Как пишет Г.Перкин, «в интеллектуальном обществе “государство всеобщего благосостояния” не является чем-то необязательным; оно остается необходимой основой любого сообщества, гарантией против бедности, преступности, насилия и анархии, условием сохранения и обогащения человеческого капитала»; аналогичная позиция сформулирована и по отношению к проблемам, возникающим в связи с нарушением экологического равновесия и использованием окружающей среды.

В результате стала доминировать точка зрения, согласно которой государство должно реагировать в первую очередь на различные проявления социального неблагополучия; на этой позиции базируется практика использования государственной собственности повсюду в мире. Характерно, что в таком, например, вопросе, как регулирование экономических кризисов, действия властей могут иметь в определенной мере превентивный характер, поскольку закономерности развертывания подобных кризисов достаточно хорошо известны. Однако развитие технологий, прогресс информационного производства и, наконец, новые научные исследования могут привести к последствиям, которые не только невозможно предсказать, но преодолеть которые будет гораздо труднее, нежели не допустить самого их возникновения. Мы не знаем всего, что может в ближайшие годы создать человек, получающий в свое распоряжение новейшие научные данные, вооруженный совершенной техникой и свободный от традиционных материальных потребностей. Даже не имея осознанных асоциальных целей, современный исследователь может получить такие результаты научной работы, которые могут представлять серьезную опасность для всего человечества.

Сила государства (мы не говорим сейчас о военной и полицейской машине) заключена в распоряжении экономическими ресурсами, а если быть точнее — денежным богатством. Именно эта сила может временно снизить безработицу, поддержать национальную валюту, помочь безболезненно пережить дефицит платежного баланса и обслуживать гигантские финансовые обязательства правительства. Однако все это свидетельствует о том, что государственная собственность управляется на основании причинно-следственных связей, типичных для традиционного индустриального общества; располагая средствами, наиболее адекватными принципам и задачам прежней эпохи, государство оказывается в состоянии защитить своих граждан лишь экономическими методами  и в экономическом аспекте. Между тем, как мы отметили, по сути своей государственная собственность ближе к собственности личной, чем к частной. Государство сегодня может знать, что противопоставить грядущему экономическому кризису, как обеспечить повышение уровня жизни в отдельном регионе или защитить интересы своих граждан даже в отдаленном уголке мира. Но, обладая властными и экономическими рычагами, оно может оказаться бессильным перед стремлением индивидуальных собственников информации и знаний к самоутверждению в самых опасных для общества формах. Даже попытки запрета определенных направлений научных исследований и разработок не будут иметь успеха в условиях, когда правительства не могут ни финансово ограничить подобные работы, ни даже обнаружить сам факт их проведения.

Сегодня неизвестны способы применения государственной собственности на основе тех принципов и в соответствии с теми мотивами, которые характеризуют деятельность владельцев личной собственности на средства производства. Застывая в занимаемом ею промежуточном положении, государственная собственность рискует в скором времени оказаться последним пережитком частной собственности, институтом, не отвечающим потребностям изменившейся ситуации. Между тем в условиях современной демассификации, разделенное общества на бесчисленное количество производящих индивидов, цели которых теряют то единое основание, которое они имели в рамках экономического строя, только централизованные общественные институты и способны. По-видимому, противостоять перспективе социальной дезинтеграции.

Все эти проблемы лежат, однако, за пределами круга вопросов, имеющих непосредственное отношение к развитию собственности, хотя и имеют исключительно важное значение, поскольку отражают отсутствие в постэкономическом обществе того единого направляющего стержня, которым в рамках общества экономического были материальные интересы составляющих его людей. Поэтому в качестве третьей важнейшей компоненты постэкономической революции необходимо рассмотреть социальные изменения, происходящие в современном обществе.

Общество, кажущееся сегодня верхом социальной гармонии, внутренне очень неоднородно. Те, кто получает средства к существованию, продавая свою рабочую силу, равно как и те, кто извлекает доходы из традиционных форм предпринимательства, принадлежат системе, базирующейся на частной собственности. Те, кто не испытывает серьезных имущественных проблем, развивая собственные способности и находясь на переднем крае информационной революции, конституируют систему, формирующуюся вокруг принципа личной собственности. Первые представляют собой среду, в которой распространены прежние, материалистические мотивы и стимулы; вторые, напротив, являются носителями постматериалистических ценностей. На наших глазах формируется противостояние представителей «второй» и «третьей» волн в терминологии О.Тоффлера, «материалистов» и «постматериалистов» в понимании Р.Ингельгарта; острота данного конфликта и сложность его разрешения дополняются двумя важнейшими обстоятельствами.

С одной стороны, современные социологические исследования показывают, что постматериалистическая ориентация, соответствующая принадлежности человека к субъектам личной собственности и к высшему классу современного общества, фактически не формируется в течение жизни, закладываясь еще в детские годы. Именно поэтому большинство носителей подобных ценностей характеризуются не столько высоким текущим уровнем благосостояния, сколько происхождением из материально обеспеченных слоев населения. Причем расширение круга таких людей в обществе происходит в последние десятилетия не скачкообразно, как это можно было бы предположить исходя из динамики информационной революции, а вполне плавно, по мере ухода из жизни представителей старшего поколения, до конца своих дней, как правило, не воспринимающих новых ценностных представлений. Таким образом, конфликт становится исключительно устойчивым, а скорое его разрешение кажется нереальным.

С другой стороны, формирующийся класс нематериалистически ориентированных людей, не ставящих своей основной целью присвоение вещного богатства, обретает реальный контроль над процессом производства, и все более значительная часть общественного достояния перераспределяется в его пользу. Не определяя обогащение в качестве своей цели, представители нового высшего класса получают от своей деятельности результат, к которому не стремятся. В то же самое время члены общества, не обладающие ни способностями, необходимыми в высокотехнологичных производствах, ни образованием, позволяющим развивать способности, пытаются решить задачи материального выживания, ограниченные вполне экономическими целями. Однако сегодня их доходы не только не повышаются, но снижаются по мере хозяйственного прогресса. Таким образом, люди, принадлежащие к новой угнетаемой страте, не получают от своей деятельности результат, к которому стремятся. Последнее делает конфликт между стратами острым и непримиримым.

Все это лишний раз показывает, что современные процессы изменения форм собственности основаны более на объективных факторах совершенствования технологических основ производства, чем на тех относительно поверхностных сдвигах, которые советские марксисты привыкли считать свидетельством «социализации» хозяйства. Еще более очевидной становится при таком подходе иллюзорность надежд на возможность замены частной собственности собственностью «общественной», искусственной теоретической конструкцией, способной быть органично включенной лишь в идеологизированные схемы утопистов прошлого века.

Формирование системы, основанной на личной собственности, не может не рассматриваться как элемент естественного развития общества по пути прогресса. Законы социальной динамики действуют независимо от воли и стремлений людей, и остановить данный процесс не представляется возможным. Между тем следует иметь в виду, что ренессанс личной собственности, сопровождающий становление нового общества, означает, с одной стороны, формирование ранее неизвестного типа свободы, но, с другой, и возрождение той монополии, которую отрицала собственность частная. Экспансия новых отношений предполагает появление нового источника развития общества, но реально он будет обеспечивать прогресс одной его части, в то время как другая оказывается поставленной во все более отчужденное по отношению к достижениям прогресса состояние. Мы должны отдавать себе отчет в том, что этап противостояния личной и частной собственности на нисходящем этапе развития экономической эпохи не будет менее противоречивым и сложным, нежели их взаимодействие на ее восходящем этапе, и противоречия античного, феодального и ранне буржуазного обществ могут показаться забавной сказкой на фоне тех катаклизмов, которые могут ожидать человечество в будущем.

Назад | | Вверх