Возможность существования финансовых рынков в некапиталистических экономиках
Рассматривая условия, в которых формируется современная модель российских рынков ценных бумаг, а так же и основные характеристики этой модели, мы неизбежно задаемся вопросом: имеются ли какие-либо общие закономерности в развитии данного сектора экономики? Т.е., существует ли какой-либо ограниченный набор основных критериев, согласно которым все рынки ценных бумаг могут быть классифицированы или, с другой стороны, в каждой стране такие рынки будут отличаться принципиальной самобытностью, произрастая, конечно, на общей почве фундаментальных экономических законов?
Существование магистральных путей развития рынков ценных бумаг, условно названных «английским» и «французским», было рассмотрено нами в работе «Развитие банковских операций с ценными бумагами». Однако обе эти работы были посвящены в первую очередь внешним характеристикам рынков ценных бумаг, таким, как соотношение государственных и частных бумаг, роли банков как финансового института и т.п. В данной же работе исследованию в первую очередь подвергается экономическая сущность отдельных рынков ценных бумаг, их внутри страновое взаимодействие и те функции, без выполнения которых рынками ценных бумаг не могут функционировать различные типы рыночных экономик.
Исследователи рынков ценных бумаг, как правило, не акцентируют свое внимание на данном вопросе. Если экономисты первой половины XX века вообще представляли экономическую историю и, уже существование рынка ценных бумаг некоей по сути константой (как минимум в качественном отношении), видя рынки ценных бумаг общим временным и пространственным полем, то современные экономисты видят этот ландшафт в основном дискретным, соглашаясь в основном на чисто юридические обобщения, говоря о существовании в данной области таких понятий, как «англосаксонское» или «континентальное» право, а в остальном рассматривая рынки ценных бумаг отдельных стран как явления обособленные (мы постараемся опровергнуть обоснованность «юридического» подхода и продемонстрировать, что формировавшиеся модели рынков ценных бумаг всегда были связаны с экономическими особенностями отдельных стран, а не с традициями их законодательства. При этом, конечно, такие понятия, как дефиниции и нормативная база в ее формальной части, в значительной степени зависят от культурно-юридических традиций).
Современные исследования касаются истоков появления рынков ценных бумаг вскользь, причем авторы зачастую базируются на своих предшественников, не считая, надо полагать, данный период заслуживающим особого внимания. Таким образом, в современной науке о ценных бумагах законсервированы позиции исследователей начала XX столетия, твердо стоящих на позициях модернизации экономической истории. У них античный ростовщик превращался в банкира, а практически любая расписка — в вексель. Сегодня повторение подобной ситуации звучит тем более странно, что большинство современных исследователей — явные релятивисты (пользуясь терминологией М. Блауга), и им не придет в голову, например, придерживаться той бытовавшей в начале XX века точки зрения, что вплоть до XVIII в. не существовало банков, поскольку не эмитировалось бумажных денег (до 30-х гг. XX в. под банком подразумевался исключительно эмиссионный институт).
Обратимся к этому явно недостаточно освещенному вопросу и постараемся продемонстрировать, возможно ли появление рынков ценных бумаг в некапиталистических обществах. Б. Бухвальд, один из авторитетнейших исследователей в области банковского дела, с полной убежденностью говорит о существовании в Вавилоне VI в. до н. э. «банкирского дома Игиби», осуществлявшего вкладные операции, взаимозачеты, переводные и даже трастовые операции. Известный российский исследователь А.А. Гольденвейзер, опиравшийся, в свою очередь, на работу J. Merkel, R. Ehrenberg в Handwor terbuch der Staatawissen schafteten, также утверждал, что «банкирский дом Игиби» осуществлял «покупки на комиссионных началах, продажи и платежи за счет клиентов; принимались денежные вклады; ... оказывался клиентам кредит; ... выдавались ссуда под расписку и под залог и, наконец, весьма часто банкир выступал в качестве поручителя по сделкам». Больше того, там же утверждается, что «банкирский дом Игиби» участвовал в «товарищеских торгово-промышленных предприятиях в качестве финансирующего дела вкладчика». Трудно сказать, на какие источники опирается в данном случае автор, однако ту же точку зрения поддерживали и многие его современники, а также сегодняшние исследователи, особенно авторы — практики, стремящиеся найти истоки своей профессии в самых глубинах истории (они рассматривают «Игиби» вообще как депозитарий). Между тем довольно странно, что ни в более на тот момент развитой Лидии (где, как известно, только в VII в. до н. э. появились первые чеканные деньги), ни в поглотившей Вавилон Персии никаких подобных учреждений не встречалось. Ни Геродот, ни даже фантазер Ксенофонт, творившие в конце V — середине IV в. до н. э., ни о каких подобных институтах, подробно описывая историю Азии, не упоминают. Что касается непосредственно района Месопотамии, то совершенно точно известно, что ни в каких источниках вплоть до XX в. до н. э. о чем-либо, напоминающем деньги, речи не идет — дань взимается натурой, ссуды выдаются ей же, в качестве эквивалента используется скот или зерно. В XX в. до н. э. в ст. 21 кодекса Билаламы царя Эшнунны упоминаются ссуды серебром. Однако их погашение все еще предусматривается натурой. В самом Вавилоне еще при Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) денег как таковых также не было — их заменяли неклейменые серебряные слитки, вес и достоинство которых каждый раз приходилось устанавливать заново, да и основные расчеты продолжали осуществляться зерном. Ссуды так же брались как деньгами, так и зерном, причем это разделение подчеркивалось разницей в уплачиваемых процентах — в первом случае — 30, во втором — 20 процентов годовых. Но сам размер процента свидетельствует о сугубо ростовщическом, а не кредитном характере этих ссуд. В Ново-Вавилонском царстве, в котором и существовал пресловутый «банкирский дом», натуральные расчеты также играли важнейшую роль. Да и экономическая мощь указанных институтов была не так уж велика — одновременно с торговым домом «Сыновей Эгиби» (более точный перевод), действовавшем в Вавилоне неподалеку, в г. Ниппур, существовал дом «Сыновья Мурашу», все имущество которого состояло на момент раздела из 12 млн. серебром (1 мина — порядка 505 г. серебра, т.е. всего не более 7 кг. серебра, при учете, что ребенок стоил около 4,2 г. серебра, несколько ранее в более богатой серебром соседней Ассирии жену можно было купить за 134 г. серебра), 13 домов, 3 строительных участка и 96 рабов. В более полно сохранившихся документах «Сыновей Мурашу» наиболее сложной операцией является указание на управление поместьями, принадлежащим богатым персам, не проживающим в Вавилоне (как такую операцию можно сравнить с трастом, понять сложно).
Таким образом, на наш взгляд, можно со всей очевидностью раз и навсегда закрыть вопрос о существовании в Древнем Вавилоне каких-либо банкирских домов, трастовых компаний или депозитариев — ни уровень развития хозяйства, только-только вступавшего в этап существования регулярных денежных систем, основанных на чеканной монете, ни экономическая мощь самих рассматриваемых институтов не позволяет говорить о чем-то большем, нежели обыкновенное ростовщичество, торговле, в значительной степени натуральной и праломбардах. Любые модернизации этих примитивных учреждений, не заслуживших особого внимания даже со стороны античных историков, следует оставить на совести современных авторов, которые в таком случае уподобляются мещанину, натужно выводящему свою родословную от самых древних родов.
Значительно более сложным является вопрос о существовании в том или ином виде ценных бумаг в Древней Греции и Риме. Тот же Б. Бухвальд со всей определенностью утверждает, что трапезиды Древней Греции осуществляли денежные переводы. Допустив существование подобной операции, мы в условиях развитой и сложной торговли неизбежно придем к выводу о существовании в тех или иных формах векселей. Признав же существование в развитом рабовладельческом обществе векселя, мы должны будем либо признать существование в некапиталистическом обществе коммерческого кредита (при этом нам придется искать и признаки кредита банковского, учетной операции и т.п.), или вывести вексель из категории ценных бумаг, признав, что данная бумага может существовать вне рамок капиталистических отношений, а значит, само существующее ныне определение векселя как формы кредита неверно. Таким образом, без определенности в данном вопросе мы ни в коей мере не можем определить то место в современной экономике, куда следует поместить ценные бумаги, или должны коренным образом пересмотреть наши взгляды на состав такой категории, как ценные бумаги.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Первые деньги появились в греческих колониях на побережье Лидии в VII в. и уже оттуда были заимствованы непосредственно в континентальную Грецию и колонии в других частях Средиземноморья. К тому же моменту относится и довольно резкий переход от натуральных ссуд к денежным займам, носившим вполне ростовщический характер. Что уже тогда существенно отличало греческие полисы от государств Востока, так это поклонение культу денег и богатства — «Не знатность, а богатство делают человека», «Имущество — душа несчастного смертного», «Честь следует за богатством», «Деньги, деньги — человек!» — все эти лозунги вполне могут быть применены и современным капиталистическим обществом. Однако сама цель стяжания существенно отличалась. Денег ради денег иметь не стремился никто — лучшие полагали целью богатства достижение власти и почестей — классический пример — самосский тиран Поликрат, владелец мастерской бронзовых изделий, на полученное наследство навербовавший дружину в 50 человек и захвативший власть, худшие — чувственных удовольствий, однако в любом случае хорошим тоном считалось умереть, успев свое богатство растратить полностью (та же мораль была по сути заимствована и Римом).
Уже к началу IV в. до н. э. в Аттике ростовщичество до такой степени негативно воздействовало на сельское хозяйство и экономико-политическое положение в целом, что в значительной степени острие реформ Солона было направлено именно против него. Впрочем, весьма характерно, что ссуды в основном брались на личное потребление и их погашение носило во многом натуральный характер, принимая, как правило, форму своеобразной барщины. Таким образом, кредита в какой-либо форме не наблюдалось, не было и переводных операций.
Отсутствие связи вкладной операции с кредитом в Древней Греции хорошо заметно в следующем рассказе Геродота (действие происходит в V в. до н. э.) — некий известный своей честностью лакедемонянин Главк, получив от богатого милетца значительное количество золота на хранение мучается совестью, отдать эти деньги сыновьям доверителя или присвоить себе. Такую возможность предопределяет механизм вклада, оформленного с помощью опознавательной таблички, или «хирографа». На этом хирографе, изготовленном из кожи, дважды писали текст документа, а между текстами писали само слово «хирограф». Затем в этом месте документ разрезали: одна половинка оставалась у вкладчика, другая — у хранителя. Для получении вклада требовалось наличие обеих совпадающих половинок. Главк свою половинку прячет, и вернуть золото его заставляет дельфийский оракул и муки совести, а не людские законы. Доверитель, прибывший из экономически передовой заморской области, обращается к Главку просто как к честному человеку — это явное свидетельство отсутствия специальных учреждений. Главк, в свою очередь, просто хранит деньги, ни во что их не вкладывая, — значит, идея использовать вклад в инвестиционной деятельности ему и в голову не приходит (а вот желанием присвоить вклад он мучается все время). Да и сама ненадежность «хирографа», для отказа от признания которого достаточно воли хранителя вклада, совершенно не позволяет использовать его как финансовый инструмент.
В классическую эпоху развитие денежных отношений привело к развитию технологий заимствования, в частности, к появлению государственных займов. Известно, что в 442 г. до н. э. Пелопонесская война вынудила произвести займ у храма Афины, чьи золотые запасы оценивались к началу войны в 10 тысяч талантов власть. Но вряд ли объективным было бы видеть в храме Афины финансовый институт, занимающийся финансированием бюджетного дефицита — отчисления в храм осуществлялись самой Афинской в принудительном порядке — входящими в нее вассалами, жрецы храма являлись афинскими гражданами и лично участвовали в крайне тяжелой войне, причем в случае поражения рассчитывать на возврат займа было совершенно невозможно. Таким образом, из банка храм превращается в обыкновенное казнохранилище. Подтверждением того, что древнегреческие храмы нельзя считать кредитными организациями, является тот факт, что принадлежащее им золото и серебро, будучи даже передано в форме монеты сознательно омертвлялось в произведениях декоративного искусства (щиты, оружие, чаши, треножники, статуи и т.п.), в результате переплавка при предоставлении ссуды вела к убыткам храма.
Вообще же вся история займа у храмов свидетельствует, что ссуды:
а) предоставлялись не исходя из экономической выгоды, а исходя из политической целесообразности;
б) всегда носили экстраординарный характер;
в) возвращались весьма нерегулярно, в зависимости от благосклонности к заемщику военной фортуны.
Институт ростовщичества, впрочем, претерпел существенное качественное развитие. Появилась и переводная операция, однако упоминание о ней в источниках того времени встречается крайне редко. Наиболее известное содержится в речи Исократа «О трапезитах», в которой он рекомендует делать через них переводы во избежание опасности, которой могут подвергнуться деньги во время плавания. У большинства других античных источников упоминаний о подобного рода операциях не встречается, хотя ростовщики упоминаются чаще, а торговые операции — очень часто. Не вполне понятно, как вообще могли развиваться переводные операции при практическом отсутствии филиалов как финансовых, так и промышленных предприятий в иных городах. Причем таковое отсутствие характерно не только для классической эпохи вечно враждующих друг с другом полисов, но и для эллинизма. Сравнение греческих трапезитов IV в. до н. э. с «банкирами в эпоху европейского первоначального накопления капитала» представляется малоубедительным. Вряд ли вызовет возражения утверждения о том, что возникновение каких-либо кредитных операций возможно только вследствие потребностей промышленности или торговли. Однако трапезиты со своими огромными процентами (никогда не менее 12-18 процентов годовых, как правило, 20 процентов годовых, при займах полисов у храмов — не менее 10 процентов годовых никак не могли кредитовать промышленность, в которой одной из наиболее выгодной сфер деятельности считалась сдача рабов, приносившая во второй половине V в. до и. э. 10 процентов годовых.
Что касается торговли, то здесь ситуация была по сути прямо противоположной той, что сложилась в конце Средних Веков, в период появления первых банковских домов. Если в средние века неместная торговля шла в первую очередь предметами роскоши и промышленного производства, то во времена античности торговали в первую очередь продовольствием, в особенности хлебом. Практически все описания торговых операций сводятся к тому, что купец со своего корабля продает привезенный товар и на него же загружает товар купленный. Упоминаний о чем либо, напоминающим ярмарки, на которых и зародились векселя, мы не встречаем вовсе. Помимо этого для основного товара — хлеба, практически полностью отсутствовал розничный свободный рынок — хлебные раздачи находились, как правило, в руках государства, а цены регулировались, причем, часто в сторону существенного занижения. Если средневековый рынок постоянно стремился к расширению, то античный — все время стремился к сжатию — всегда дешевле было перевести к потребителю производство, а не товар. Кроме того, разменная операция, из которой в средние века выросли переводные и вексельные операции, не могла, начиная с IV в. до н. э. иметь ключевого значения — уже тогда один из авторов отмечал, что «... монета прочих городов совершенно бесполезна вне своих пределов, в Афинах же ... есть самый чистый товар (деньги), так как где бы купец не продал афинское серебро, он везде получит больше». Таким образом, даже до эпохи эллинизма существовала своего рода общепризнанная валюта, с образованием же гигантских средиземноморских держав денежное обращение стало еще более универсальным.
Ростовщичество носило совершенно частный характер, о том, что попыток к организации сколько-нибудь регулярных учреждений не было, свидетельствует хотя бы тот факт, что в среднем по величине городе наиболее развитого эллинистического государства Египта — Арсиное — насчитывалось порядка сорока трапез — число, исключающее всякий намек на концентрацию.
Не многим отличалась и ситуация в Древнем Риме, разве что развитие денежных отношений там началось позже, нежели в Греции — первая римская монета появилась только в IV в. до н. э., ростовщичество как институт стало заметно лишь в начале III в. до н. э. Существенное отставание Рима характеризовалось в том числе и тем, что первоначально римские ростовщики действовали в основном в покоренных провинциях, а это позволяет заподозрить их в применении в основном внеэкономических методов осуществления своих операций. Впрочем, развивавшееся достаточно интенсивно, начиная со II в. до н. э., римское ростовщичество было вполне четко регламентировано правом, и именно Риму мы обязаны юридическим отделением ссудных и вкладных операций (ими занимались argentarii) от операций обменных (их осуществляли numinarii).
То, что ростовщичеством занимались или вольноотпущенники или эллинизированные италики, а чаще всего греки свидетельствует о том, что характер римского ростовщичества принципиально не отличался от греческого, тем более, что характер производства и торговли по сути не изменились. Утверждать, что упоминаемая в римском праве операция по уплате по поручению клиента его долга третьему лицу являлась правекселем, на наш взгляд, некорректно — данная сделка осуществлялась в пределах одного города и между знакомыми лицами, абстрактного обязательства по сути не возникало.
Итак, мы можем видеть, что античность не создавала предпосылок для развития финансовых рынков, в т.ч. и такого предшественника рынка ценных бумаг, как вексельный, не было создано и регулярных финансовых институтов, обладавших филиальной сетью и осуществляющих, помимо ростовщичества, промышленное или торговое кредитование. Появление эпизодических, не получавших широкого распространения переводных операций, следует отнести к кризисным этапам развития рабовладельческого способа производства, свидетельствующих о зарождении в недрах его феодальных отношений.
Что касается Средних Веков, то и функционирование финансовых институтов и появление ценных бумаг в этот период вызывает куда меньшую почву дискуссий, чем аналогичные явления во времена античности. Общепризнано, что до крестовых походов серьезных финансовых операций не осуществлялось, а крайняя скудость внешней торговли не порождала нужды не только в переводных операциях, но и масштабной организации разменного дела.
Дальнейшее же развитие и финансовых институтов (первоначально — исключительно банков), и праценных бумаг (векселей) было неразрывно связано с вызреванием капиталистических отношений — недаром в XII в. церковное, сугубо феодальное осуждение роста постепенно перестает распространяться на векселя, а в наиболее продвинувшихся на пути капиталистического развития городах севера Италии естественным начинает считаться то, что банкир вправе взимать плату за хранение денег. Впрочем, те ранние векселя, которые ввели в оборот ломбардцы, по сути своей были ближе к осовремененным коносаментам, т.к. в реальности для целей их покрытия перевозились конкретные партии звонкой монеты.
Поскольку в целом операции с ценными бумагами в конце Средних Веков рассмотрены достаточно подробно, кратко остановимся на важной тенденции их развития. Широко известно, что первоначально биржи (первыми такими институтами следует признать генуэзские вексельные «мессы» второй половины XVI в., на которых учитывались векселя со всей Западной Европы) осуществляли торговлю исключительно векселями, а рынок государственных бумаг образовался только к XVI в. (до этого подобные займы заключались с отдельными субъектами, минуя рынок). Так, во Франкфуртена Майне при Ротшильдах начали осуществляться операции с государственными займами, до этого же, в XVI в., в Германии велась практически исключительно торговля векселями (на биржах Аугсбурга и Нюрнберга).
Появление государственных ценных бумаг привело к серьезному изменению в принципах функционирования финансовых институтов. Трудно согласиться с тем, что первые крупные государственные банкротства — Испании, Португалии и Франции в 1557 г. — привели к замене государственных или полугосударственных банковских учреждений частными. Просто специализация банковских учреждений существенно расширилась. Об этом свидетельствует и то, что первые «государственные» акционерные банки появились после данного банкротства — Венецианский, Casa di san Giorgio в Генуе (1586 г.), Banco di Sant Ambrogio в Милане (1593 г.), Амстердамский банк (1593 г.), Гамбургский банк (1619 г.) и то, что это были, в первую очередь, не источники финансирования бюджета, а жиробанки, расчетные центры. Здесь нашла отражение иная тенденция — формализация основного тогда средства расчета — векселя и придание ему функции коммерческого кредита. Кроме того, становление централизованных государств подвигало их к поиску механизма осуществления экономической политики, а крупный учетный центр создавал предпосылки для развития такого его инструмента, как учетная ставка.
С развитием финансового сектора государство приступило и к первым опытам активного регулирования данной сферы. Порой такие действия приводили к настоящим курьезам — так, например, в известной сегодня своими банками Швейцарии начавшие появляться в XVXVI вв. коммерческие банки довольно быстро прекратили свое существование именно вследствие излишнего общественного регулирования (по размеру процента, учетной политике и т.п.).
Само по себе появление государственных ценных бумаг как инструмента явилось следствием разрыва между краткосрочным характером пассивов банков (средства вкладчиков) и долгосрочным характером потребностей государства. Государственные ценные бумаги не столько превращали коммерческие банки в простых посредников при их размещении, сколько повышали ликвидность непосредственно банковских инвестиций в бюджетный дефицит. Преимущественное же развитие частных коммерческих банков связано как с ростом капиталистической промышленности и ее потребностями в кредите, так и тем простым фактом, что подконтрольные государству финансовые учреждения слишком часто гибли вследствие жадности или неаккуратности последних. Куда важнее тот факт, что рост операций коммерческих банков с бюджетным дефицитом и необходимое для этого соединение многих частных капиталов привело к появлению акционерных банков как одного из первых примеров акционерных обществ.
В последнюю очередь появляются операции с акциями — впервые они получают развитие на антверпенской бирже в XVII в. Данная закономерность неожиданно получает подтверждение во время взрывообразного развития российского рынка ценных бумаг в 90-х гг. XX в. Здесь также наблюдается схема вексель — государственные бумаги — акции, правда, крайне сжатый во времени. Финансовый кризис 1998 г. вызвал обратную тенденцию — вначале утратил значение рынок акций, затем — рынок государственных бумаг и уже после краха 17.08.98 г. — рынок векселей. Вероятно, подобная схема развития рынка ценных бумаг является естественной, а отклонения от нее неизбежно ведут к деформациям.
Из вышеизложенного мы можем сделать вывод о неразрывной связи рынков ценных бумаг с капиталистическим способом производства — там, где появляются буржуазные отношения за ними неизбежно следуют финансовые институты, использующие в своей работе такой инструмент, как ценные бумаги, причем последовательность появления различных рынков ценных бумаг (долговых, государственных, долевых) достаточно жестко определена.
Процессы перепроизводства фиктивного капитала в индустриальной экономике и формирование различных моделей рынков ценных бумаг
Идея использования акционерных методов организации промышленного производства вовсе не была с самого начала такой уж очевидной. Долгое время акционерными обществами являлись почти исключительно торговые компании, причем торговля эта была в основном колониальной. Товарищества в области промышленности состояли из настолько ограниченного круга лиц (как правило, три участника), что их оформление в акционерное общество не было необходимо. Первые изменения произошли в финансовой сфере, причем изменения эти были вызваны все возрастающими потребностями производства в ссудном капитале. Борьба продолжалась достаточно долго, в пользу неакционерных банков действовала как сила традиции, так и тот факт, что доверие к финансовому институту определялось его деловой репутацией, которую куда проще ассоциировать с отдельной личностью, нежели с совокупностью абстрактных акционеров.
Еще в начале XX века разница между различными формами организации банковского дела была настолько существенна, что проявлялась даже терминологически: «Банкиром обыкновенно называется тот, кто ведет предприятие на собственный счет, следовательно, единоличный купец или товарищ торгового дома; банк указывает, наоборот, на акционерное товарищество, общество, основанное на принципе взаимности и т.п.».
Следует также учитывать, что понятие банковского учреждения вплоть до первой мировой войны прочно ассоциировалось с эмиссионным центром. Не может не вызывать удивление тот факт, что до сих пор практически не обращалось внимания на то, что превращение коммерческих банков в эмиссионные центры совпадает с периодом резкого развития рынков ценных бумаг. Между тем такое совпадение совершенно не случайно — потребности быстро растущего производства в капиталах создавали предпосылки для появления новых инструментов их привлечения, а развитие производства, в свою очередь, требовало такого быстрого увеличения количества денег в обращении, которое не могло обеспечиваться добычами благородных металлов. Впрочем, проблемы роста появились довольно быстро, а именно — с распространением такого явления, как грюндерство (создание акционерного общества с оставлением у себя основного капитала с последующей продажей этих акций на бирже). Ни один здравомыслящий финансист не мог не обратить внимания на то, что нет более простой и безопасной операции, чем самостоятельная эмиссия ценностей, в обмен на которые можно приобретать столь привлекательные спекулятивные инструменты, как акции. Вовлеченность коммерческих банков в финансовые спекуляции была к моменту завершения в Западной Европе индустриализации очень широка.
Хотя Вебер и выделял в 10-х гг. XX в. особый класс «спекулятивных банков», занимающихся операциями с ценными бумагами за свой счет и грюндерством, наиболее авторитетные исследователи отмечали, что «каждый банк проводит ... и все прочие виды банковских операций». Причем, чем интенсивнее функционировал рынок акций, тем менее заметной становилась эмиссия, поскольку значительная ее часть не выходила за рамки спекулятивных рынков. Любой кризис этих рынков, между тем, неизбежно приводил к выбросу бумажных денег за пределы спекулятивных рынков с последующим быстрым и жестоким крахом. Наиболее ярко эта тенденция проявилась еще до непосредственного наступления периода индустриализации, в период существования «Креди мобильер» (20.11.1852 г. — 1867 г.). Основой деятельности данного института предполагался выпуск им облигации, на полученные от продажи которых средства должны были скупаться акции. На наш взгляд, совершенно несправедливо, основываясь на том факте, что учредители «Креди мобильер» И. и Э. Перейра были симонистами, представлять их проект как прекраснодушный, основанный на утопических идеях «народного капитализма». Если отбросить специфику внешней оболочки третьей четверти XIX в., мы можем заметить, что этот банк являлся, по сути, инвестиционным фондом (а вовсе не финансово-промышленной корпорации, как полагал Dr. Eng. Kaufmann), паи которого оформлялись облигациями. Именно с этого момента закладывается исток не закрытой по сей день дискуссии о присутствии банков на рынке ценных бумаг. На противостоянии сторонников доминирования банковских и небанковских институтов на рынке частных ценных бумаг мы остановимся ниже, сейчас же отметим, что первый подобного рода масштабный эксперимент просуществовал достаточно продолжительное время и погиб вследствие циклического кризиса, повлекшего обесценивание активов и невозможности выдерживать конкуренцию с доходом, который давали в подобных условиях чисто спекулятивные операции, связанные с удержанием дивидендов «Креди мобильер» на уровне 40 процентов годовых.
Невозможность сколько-нибудь устойчивого функционирования системы, в которой финансовые институты самостоятельно эмитируют средства для своих спекуляций привело к быстрому структурированию соответствующего законодательства. Вопрос с эмиссией решился довольно просто. Уже существовал вполне успешный опыт на севере Европы жиробанков, принадлежащих государству, таких, как Люксембургский (с XV в.), Амстердамский (с 1609 г.), Гамбургский (1619-1875 гг.). Идея сконцентрировать эмиссию денег в специальных банковских учреждениях, таким образом, лежала на поверхности. Однако концентрация эта была тем строже, чем более единым было экономическое пространство страны. Если в Германии эмиссия банкнот эмиссионными банками вплоть до первой мировой войны могла частично покрываться векселями, что расширяло доступ частным банкам к эмиссии, то в Англии это было запрещено. В США же, где значительные пространства приводили к отсутствию единого экономического центра, не было и централизации эмиссионного дела — насчитывалось более 5000 эмиссионных банков. В России после реформы Витте был заимствован английский принцип, что хотя и привело единственный раз на протяжении все российской истории к стабилизации свободно конвертируемой национальной валюты, вместе с тем резко сузило источники финансирования в огромной стране с плохо развитыми коммуникациями.
Борьба с негативными последствиями грюндерства оказалась не такой простой. Чисто административные методы были трудно реализуемы, т.к. капиталов для все ускоряющегося перевооружения промышленности хронически не хватало. Впрочем, присутствовало одно заметное исключение — Великобритания. Огромное количество стекающихся в эту страну капиталов приводило к узкой специализации финансовых институтов. В начале XX в. исследователи уже разделяли британские банки на следующие категории с четкими границами между ними: «А. Английский Банк, В. Депозитные банки, С. Кредитные и торговые банки, D. Кредитные посредники, Е. КлирингХоуз. Кредитные и торговые банки, а также такая категория кредитных посредников, как фондовые маклеры, не осуществляли основных банковских операций и концентрировались почти исключительно на фондовых спекуляциях. Таким образом закладывались истоки той «великой стены», которая четверть века спустя отделит коммерческие банки от рынка корпоративных бумаг в странах англосаксонского права.
Для появления таких предпосылок требовались настолько исключительные условия, что даже в одном из мировых экономических лидеров того времени — Германии подобного английскому разделения на депозитные и учредительские (спекулятивные) банки не было. В России, которая сумела заимствовать из Англии эмиссионную систему, такого разделения также не было». Подобное положение вещей неудивительно: в условиях гигантских военных расходов (никогда они не были столь относительно велики и столь бессмысленных, как в конце XIX начале XX вв.) разделять источники, из которых черпались средства для финансирования производства посредством кредита и фондовых операций, могла себе позволить только самая богатая нация мира. Хотя в Англии, как и во всем мире, конец Х1Хначало XX в. ознаменовался концентрацией финансового капитала (только в Лондоне число частных банков с 1885 по 1905 гг. сократилось с 115 до 38) процесс этот довольно быстро начал затухать.
К 1913 г. в Великобритании и Ирландии, т.е. в метрополии, насчитывалось 62 частных акционерных банка (JontStockBanks) с 7490 филиалами. Концентрация, тем самым, была куда ниже, нежели в основном экономическом и политическом конкуренте Великобритании того времени — Германии. В Германской Империи к 1913 г. банки были объединены в пять групп.
Итак, в значительной степени имеющей федеративную экономику и обладавшей большей территорией Германии насчитывалось меньше банков, чем в метрополии Британской Империи. Англия в результате находилась в исключительных экономических условиях и оставалась единственной страной, в которой промышленность не была полностью поглощена банками, причем это считалось крупным недостатком. Е. Jaffe отмечал, что «английское грюндерство именно благодаря недостаточности влияния заинтересованных банковых сфер страдает серьезными недостатками, и нигде не появлялось столько дутых грюндерских ценностей, как на Лондонской фондовой бирже». Столь негативная оценка Е. Jaffe конечно бы изменилась, если бы он мог предвидеть массовые банковские банкротства 20-30-х гг. XX в., когда последствия крахов вышли за пределы биржи и обрушились не только на бизнес, но и на массы населения.
Специализация финансовых институтов в Англии достигла в начале XX в. крайней степени. В частности, учетная операция концентрировалась в руках специализированных институтов — вексельных маклеров (BillBrokers, DiscontCompanies), занимавших под залог ценных бумаг и векселей деньги у банков и на эти средства ведущих учетные операции за собственный счет. Специализация шла еще дальше — разные маклеры специализировались на отдельных категориях эмитентов на базе территориального или отраслевого признака векселей. В отличие от учетных банков, английские маклеры сами несли ответственность по векселям, приобретая и продавая их с помощью передаточной надписи.
Экономика Англии характеризовалась совершенно уникальной способностью обходиться без активного банковского участия, В частности, полностью отсутствовали ипотечные банки — сельское хозяйство метрополии вполне могло обходиться собственными денежными ресурсами — случай, вообще говоря, в истории аграрных отношений уникальный. Нельзя сказать, что такая ситуация не была замечена современниками — они констатировали «полное отсутствие банковской организации, которая могла бы удовлетворить нуждам долгосрочного торгово-промышленного кредитования». Огромные накопленные богатства не требовали от промышленников обращаться за средствами не только к банкам, но и к бирже — промышленные акции и облигации составляли « ничтожную часть обращающихся на Лондонской бирже ценностей». Английские банки если и выходили на рынок акций, то через посредство профессиональных грюндеров (promoters), именно от этой практики, вероятнее всего, исток развитие такой операции, как андеррайтинг. Коренное отличие положения дел в Англии от прочих экономически развитых стран Европы осознавалось вполне. В то время как во Франции и позднее в Германии сами банки в области эмиссионных и грюндерских операций приняли на себя задач поддерживать равновесие между предложением и спросом, в Англии и позднее в Соединенных Штатах ... крупные банки строго ограничили свою деятельность краткосрочными кредитными операциями (предоставление кредита для оборота, регулярные банковские операции).
Для континентальной Европы, напротив, характерным было активнейшее участие банков в финансировании промышленности как с помощью кредитной операции, так и через посредство рынков ценных бумаг. Далее мы постараемся показать, что и банковская концентрация, и поглощение промышленного капитала в континентальной Европе происходили в тех странах, в которых требовалось резкое ускорение промышленной модернизации. Потребность в таком ускорении вызывалась в первую очередь таким впервые проявившимся в последней четверти XIX явлением, как гонка вооружений. Ускорение научно-технического прогресса привело к тому, что резко подорожавшие высокотехнологические системы вооружений полностью морально устаревали в течение считанных лет. Если сегодня срок службы боевого самолета путем ряда модернизаций вполне можно продлить до 15-20 лет, танка, как минимум, — на такой же срок, наиболее старые, но вполне боеспособные корабли находятся (серьезно модернизированные) в строю с 50-х гг., а легкое вооружение практически не претерпело изменений со времен окончания Второй мировой войны, то с 1875 по 1914 г. наиболее дорогостоящая компонента вооруженных сил — флоты были полностью обновлены, как минимум, три раза. Даже легкое стрелковое оружие устаревало очень быстро — так в России с 1866 по 1870 гг. сменилось пять моделей винтовок. Участие в гонке вооружений стало для промышленности стран Европы чрезвычайно выгодным делом, тем более, что международная торговля оружием в рамках континента была тогда куда более выгодна и куда менее связана какими-либо ограничениями, чем сегодня. Однако если в современном ВПК значительная часть расходов падает на НИОКР, осуществляемым очень часто государственными лабораториями, то в конце XIX-начале XX вв. основные затраты требовались непосредственно для организации производства. Таким образом, чтобы получить сверхприбыли от гонки вооружений, предприятиям приходилось сначала изыскивать средства для переоснащения производства, изыскивать в условиях их общей нехватки, обострявшейся жестокой конкуренцией со стороны государства, которое для финансирования все той же гонки все время наращивало размеры государственного долга, причем эти займы с точки зрения сроков существенно превышали продолжительность инвестиционного цикла. В 1914 г. в составе тех 600-700 млрд., фр., которые были воплощены в фондовых ценностях, облигации государственных займов составляли свыше 150 млн., т. е. около 25 процентов. Естественно, в таких условиях концентрация вокруг финансовых институтов была неизбежна, причем, не только для ВПК, но и для конкурирующих с ним за ресурсы прочих отраслей экономики. В таких условиях акции как инструмент становились практически единственным выходом, поскольку продолжительность их существования, единственная из частных бумаг, могла конкурировать со все разрастающимися государственными займами. То, что акции серьезных предприятий, в отличие от «мыльных пузырей» и различных «панам», продавались первоначально в основном достаточно крупными пакетами, делало их по сути дела обыкновенным товаром. В отдельный инструмент, обращающийся на своем достаточно обособленном рынке, они превратились полувеком позже, по мере размывания в наиболее экономически развитых странах акционерного капитала и появления массового мелкого инвестора. Действительно, еще в начале века фондовые биржи, например, совершенно не отделялись, как институты, от товарных и биржи без различия котируемых объектов определялись общим понятием «места, где концентрируется спрос и предложение товаров; причем товары эти не представлены в натуре и являются заменимыми».
Непроизводительный характер затрат на гонку вооружений еще более ускорил и без того свойственный развитому капитализму процесс «фиктивизации» капитала. При этом, как и в современной экономике, наибольшие выгоды из этого извлекали страны, в которых была сосредоточена значительная часть мирового богатства — финансовый капитал всасывал в них реальные ценности. По сути 50 дела развитый финансовый капитал позволял оформлять в виде бумажных ценностей большую часть реальных активов, что, в свою очередь, повышало ликвидность бумаг и обеспечивало приток капитала. Если в Англии в начала XX в. бумажными ценностями было выражено 40 процентов национального богатства (в то время под ним подразумевалась совокупность ресурсов и чистого дохода, т.е. валовой продукт, рассчитанный по доходу + природные богатства), то в США и Франции — 30 процентов, а в Германии — 1720 процентов национального богатства. «Фиктивизация» проявлялась не только на рынках ценных бумаг, но и напрямую: если в Англии в 1912 г. в обращении находилось банкнот всего на 30 млн. ф. ст., то в Германии — на 2 млрд., марок. Можно констатировать, что тот факт, что банковский процент в Англии при куда менее развитой банковской системе был ниже, чем в Германии в среднем на 1 процент, объясняется в основном не тем, что, как полагал профессор Фрейбургского университета Dr. G. Von SchulzeGaevernitz, в Англии более широко развита «привычка к чековому обращению», но и большей «фиктивизацией» капитала в Германии. Естественно, необходимость выдерживать заданный темп гонки вооружений приводил к большей «фиктивизации» капитала в менее богатых странах.
Легко заметить, что наибольший прирост наблюдается в Японии и Германии, странах, которые, уступая по богатству таким лидерам, как Великобритания, США, пытались на равных конкурировать с ними в гонке вооружений. Франция в данном случае стоит несколько особняком вследствие чрезвычайно развитым операциям с государственным долгом третьих стран, что создавало большой кредитный ресурс внутри страны. Из вышеизложенного следует побочный, но чрезвычайно важный вывод — гонка вооружений с самого начала была мощнейшим оружием в руках финансовых лидеров и успешно использовалась для подрыва экономики потенциального противника задолго до противостояния СССР и США.
Данные вышеприведенной гистограммы показывают, что совокупная стоимость бумажных ценностей, котируемых на мировых биржах, составляла в 1912 г. 675 млрд. фр. В то же время ценность всего добытого в том же году золота составляла 150 млрд., фр., а находящихся в обращении банкнот — 41,5 млрд. фр.
Итак, мы можем сделать вывод о том, что капитализму свойственны кризисы не только перепроизводства товаров, но и кризисы перепроизводства фиктивных ценностей. Если для преодоления кризиса перепроизводства материальных ценностей должно возрасти потребление, то преодолеть кризис возрастания фиктивности капитала можно только одним способом — качественным переходом к новой степени фиктивности. В 1850-х годах это достигалось с помощью грюндерства, во время кризиса 20-30-х гг. XX в. — ростом «народного капитализма», в 60-70-х гг. XX в. — быстрым развитием рынка производных ценных бумаг. Но как и в случае с кризисом товарного перепроизводства, значительная часть фиктивных ценностей так же в ходе него уничтожается, сгорает. Рассматривая мировой кризис 1998 г., мы остановимся на этом процессе подробнее.
Таким образом, национальные банковские системы крупных континентальных государств формировались в значительной степени под воздействием вышеперечисленных процессов, находясь в теснейшей связи с рынком ценных бумаг и под его прямым воздействием. Современная Россия, безусловно, никак не может быть отнесена к крупнейшим финансовым державам мира и одновременно вынуждена предпринимать экстраординарные усилия по модернизации всей национальной экономики. В 1998 г. наша страна уже столкнулась с последствиями резкой «фиктивизации» капитала и общим кризисом финансовой системы. Анализ формирования и функционирования рынков ценных бумаг и связанных с ними банковских систем европейских государств, находившихся в конце XIX-начале XX в. в сходных условиях, представляет, таким образом, материал для сравнительного анализа и построения прогнозов развития.
Франция вплоть до последней четверти XIX в. и образования единой Германии являла собой классический пример экономически развитой континентальной державы. Не обладая уникальным экономическим положением Англии, Франция куда медленнее расставалась с феодальными пережитками в экономике, не сбрасывая, а постепенно изживая их.
Если в Англии можно говорить о рынках ценных бумаг, лишь косвенно касаясь коммерческих банков и банковской системы в целом, то во Франции отделить одно от другого немыслимо.
Куда меньшая финансовая мощь страны приводила к более медленному процессу фиктивизации капитала. После кратковременного и неудачного опыта бумажноденежной эмиссии (17181720 гг.), связанной с именем Джона Лоу, вплоть до второй четверти XIX в. в стране не было эмиссионных банков, таким образом для наращивания своих финансовых возможностей французские банки были вынуждены куда более активно участвовать в прочих операциях.
Необходимость большей мобильности, отсутствие у провинциальных предпринимателей столь значительных собственных капиталов, как в Англии, приводило во Франции и к меньшей, по сравнению с ее соседкой по ту сторону ЛаМанша, концентрации банковского дела.
Однако с окончательным торжеством капитализма недостаток капитала, напротив, привел к ускоренному образованию крупнейших финансовых учреждений, которые возвышались среди множества небольших провинциальных банков. Собственно говоря, широко распространенное в России конца 90-х гг. XX в. понятие «финансовой олигархии» («Haute Bangue») появляется именно во Франции во времена Июльской Монархии применительно к зависимому от Ротшильдов финансовому конгломерату.
Отсутствие того изобилия капиталов, которое наблюдалось в Англии и куда менее удачное стратегическое положение страны, вынуждавшее постоянно содержать одновременно и крупную сухопутную армию и второй по мощи военно-морской флот, приводило во Франции к тому, что государство оказывалось мощным конкурентом промышленности и торговли в борьбе за инвестиции. Борьба за капитал заставляла искусственно укрупнять финансовые институты — в период кризиса и государственного банкротства в этом процессе активное участие принимало и государство, находящееся под политическим влиянием крупного финансового капитала. Так, после краха 1848 г. Временное правительство декретом от 07 марта 1848 г. открыло во всех крупных центрах национальные учетные конторы (Comptoir d’Escompte). Искусственный характер «фиктивизации» капитала в данном случае отчетливо подтверждается тем фактом, что их капитал был на 2/3 гарантирован государством и городами — субъектами, которые в тот момент обладали минимальной кредитоспособностью. Со временем, кстати, эта сеть учетных контор превратилась в обыкновенный, хотя и весьма крупный акционерный банк.
Вместе с тем Франция, не обладая такими внутренними резервами капитала, как Англия, но вместе с тем являясь второй по уровню экономического развития мировой державой, сумела «найти» свой способ «фиктивизации» капитала. Этим способом явился вывоз капитала для размещения в зарубежных бумагах, причем в основном государственных. Процесс перехода к данной ориентации произошел в весьма сжатые сроки и потребовал универсализации финансовых институтов. Если в 1859 г. во Франции получают развитие чисто депозитные банки, то такой источник капитала, как средства населения, был исчерпан достаточно быстро, и уже в 1864 г. появляется такой знаменитый финансовый институт, как «Sosiete Generate», универсальный банк, занимающийся в т.ч. и грюндерством.
Но и здесь внутренние резервы были достаточно быстро исчерпаны и тогда французский капитал обратился к операциям с зарубежными ценными бумагами. К началу франко-прусской войны французский капитал, вложенный в иностранный бумаги, оценивался в 10-12 млрд. фр. Тем самым за счет смещения центра приложения капитала французский капитал осуществлял качественный скачок. Будучи недостаточным внутри страны, за ее пределами, в странах менее развитых он оказывался достаточным. Тем самым негативные последствия фиктивизации перекладывались на страны, в которых осуществлялись инвестиции. Современникам казалось удивительным, насколько быстро французская экономика сумела возродиться после колоссальной выплаты (5,3 млрд. фр. с процентами) контрибуции, наложенной на страну после поражения 1871 г. Между тем значительная часть этих средств была получена в результате продажи французскими финансовыми институтами значительной части находящихся в их распоряжении зарубежных ценных бумаг, причем проданы они были именно за границей. Высвобожденные таким образом средства были, разумеется, размещены в бумагах Французского государства, занимавшего средства для погашения контрибуции.
С тех пор ориентация на операции именно с государственными бумагами, национальными или иностранными, становится окончательно доминирующей на французском финансовом рынке. В таких условиях грюндерство неизбежно оборачивается самыми негативными своими сторонами, ибо привлечь деньги в масштабные частные проекты удается исключительно с помощью сказочных посулов, ориентируясь на наиболее авантюристично настроенного инвестора. Такой подход не мог не приводить к регулярным биржевым крахам (первый крупный крах подобного рода — в 1882 г.), сменяющимся продолжительными кризисами, которые завершались еще более серьезными крахами («Большой панамский крах» 1888 г.). Характерно, что именно в эти периоды кризисов капитал имел тенденцию к оттоку в Англию, т.е. преодоление кризисных явлений с помощью еще большей «фиктивизации» капитала в Англии приводило к их усилению в стране, из которой для этой цели извлекались средства, в данном случае — во Франции.
Здесь на первый взгляд возникает определенный парадокс: почему для Франции экспорт капитала в менее развитые страны служил средством для преодоления кризиса, а экспорт в более развитую Англию (позже США) — средством его углубления? Однако это парадокс кажущийся. Кризис перепроизводства фиктивного капитала связан прежде всего с тем, что стоимость фиктивных ценностей начинает существенно превосходить стоимость ценностей реальных и любая попытка, вследствие какой либо нестабильности, их совместить приводит к переоценке именно фиктивных ценностей с уничтожением значительной их части. Естественно, что в условиях бумажноденежного обращения происходит разделение в мировом масштабе денег на «хорошие» и «плохие». Бумажные деньги являются, на наш взгляд нижним, самым примитивным проявлением фиктивного капитала. Деньги экономически более развитых государств, в основе которых лежит более эффективная экономика, рассматриваются как «лучшие». Качество денег в конце XIX в. определялось при обмене их на золото, чем выше было «качество» денег, тем проще и с меньшими потерями они обменивались на золото. Французские деньги рассматривались как «лучшие» по отношению к деньгам стран, в государственные бумаги которых инвестировал французский капитал в период роста, и как «худшие» по отношению к английским, которые были потребны для инвестиций в кризисных условиях. Таким образом, инвестиции в страны с «худшими» деньгами обслуживались французскими деньгами, инвестиции в страны с «лучшими» деньгами — золотом. Напротив, возврат средств из стран с «худшими» деньгами осуществлялся золотом, из стран с «лучшими» деньгами — нет. Далее, французские деньги, инверсированные в экономику стран с «худшими» деньгами, не разменивались на золото в целях последующего использования, поскольку они шли в основном или на оплату приобретаемой во Франции промышленной продукции, или на оплату сделанных ранее займов. Таким образом, потраченные на займы странам с «худшими» деньгами средства, изначала обладали товарным или финансовым покрытием. Средства, которые использовались для инвестиций в страны с «лучшими» деньгами, просто обменивались на золото и товарным покрытием не обладали.
Итак, при инвестициях в страны с «худшими» деньгами фиктивность капитала во Франции возрастала, поскольку излишние бумажные деньги обменивались на более фиктивный капитал, а при инвестициях в страны с «лучшими» деньгами фиктивность капитала во Франции падала, т.к. бумажные деньги обменивались на реальный товар — золото. Отсюда следует весьма важный вывод — преодоление финансового кризиса за счет еще большего повышения «фиктивности» капитала безболезненно невозможно, рост «фиктивности» капитала в одной стране неизбежно оплачивается его снижением в другой. В этом смысле весьма характерным является пример с русскими займами — уничтожение значительной части французского фиктивного капитала путем отказа Советского правительства от оплаты царских долгов (значительная их часть приходилась именно на Францию) привел к отсрочке достижения уровня «кризиса фиктивности» — именно в этой стране мировой кризис проявился позже, чем в других — в 1932 г.
Естественно, возможность отсрочки «кризиса фиктивности» напрямую зависит от того, насколько значительным будет воз врат в страну фиктивного капитала (здесь мы возвращаемся к сделанному выше выводу о том, что простое количественное увеличение фиктивного капитала ведет к приближению кризиса, а его преодоление возможно только за счет качественных изменений, повышения уровня фиктивности). В условиях высокой доли фиктивного капитала процесс достигает своего апогея — фактически все создаваемые вне страны фиктивные ценности в нее не возвращаются. Ed. Thery в 1908 г. оценивал «богатство французского народа» в 287,28 млрд., фр., из них 38 млрд. фр.. находилось в иностранных ценных бумагах, т.е. чуть менее 1/7 части этого богатства приходилось на фиктивный капитал, размещенный за границей. Естественно, непосредственный, без получения в обмен какого-либо продукта, возврат этих средств назад в страну вызвал бы потрясение всей экономики — вернувшись в форме бумажных денег, эти средства вызвали бы всплеск инфляции, вернувшись золотом, они бы обесценили имеющиеся внутри страны капиталы и вызвали бы революцию цен. Впрочем, этого возврата и не происходило. А. Неймарк в 1905 г. оценивал ежегодный доход в форме купонов и срочных облигаций из-за границы в 1,52 млрд. фр. В том же 1905 г. ежегодные новые помещения в иностранные ценные бумаги оценивались Жерменом в 1,5 млрд., фр., т.е. по сути вся дополнительная прибыль, полученная от зарубежного фиктивного капитала в страну не поступала, и на национальный фиктивный капитал давления не оказывала.
Французское руководство, вероятно, осознавало опасность, грозящую экономике страны вследствие подобного положения вещей, и с 1912 г. обложило лиц, приобретающих бумаги иностранных займов, 3 процентным налогом. Цель такого решения была вполне очевидной — поощрить процесс перекладывания количественного роста «фиктивизации капитала» на другие страны и затруднить аналогичный процесс по отношению к Франции (бумаги стран с «худшими» деньгами приносили из-за своей меньшей надежности больший доход и 3 процента значили для лиц, инвестирующих в них меньше, чем для инвесторов, в более надежные и менее доходные английские бумаги).
Подобного рода система отличалась, естественно, изрядной неустойчивостью — колебания на грани между страной, повышающей качественный уровень фиктивности своего капитала за счет других, и жертвой подобного процесса, что способствовало формированию весьма специфического характера финансовых учреждений. Экономика — акцептор требовала крупных банковских структур, страна донор — широкой сети мелких учреждений. Вместе с тем ориентация на спекуляции именно с государственным долгом порождала крайнюю неустойчивость всего финансового сообщества, поскольку взаимоотношения бизнеса с государством неизбежно подразумевают коррупцию и любые перемещения в государственных учреждениях приводили к взлету или закату конкретных финансовых учреждений (такую картину можно наблюдать и в современной России; особенно ярко это явление проявлялось в 199-394 гг., когда возможность наладить через «близких» людей в соответствующих государственных структурах непрерывное получение дешевых централизованных кредитов определяло внезапный рост коммерческих банков, а потеря такой возможности приводила к их быстрому угасанию).
Неустойчивость французских банковских учреждений наглядно демонстрируется следующими данными: к 1886 г. не уцелело ни одного из основанных между 1878 и 1882 гг. кредитных учреждений. Но такие внутренние пертурбации совершенно не оказывали воздействия на общий количественный рост банковской системы: если к концу 1878 г. в котировках Парижской биржи кроме акций Bangue de France котировалось всего 25 банкирских компаний, обладавших 925 млн. фр. номинального и 503 млн. фр. оплаченного акционерного капитала. К концу 1881 г., последнего предкризисного года, эти цифры составляли 50 акционерных банков, 2650 млн. фр. номинального и 1232 млн. фр. оплаченного капитала, причем акции еще очень многих банков котировались только кулиссой и отражения в статистике не нашли. Потребности промышленности и торговли, внимание к которым со стороны крупных финансовых учреждений было недостаточным, удовлетворялись мелкими и средними кредитными учреждениями. Невзирая на общую неустойчивость финансовой системы, число кредитных учреждений, в противоречие с общеевропейской тенденцией, не только не сокращалось, но и возрастало: если в 1901 г. банков с капиталом менее 50 млн. фр. было 57, то в 1911 г. — уже 103. С 1911 же по 1914 гг. возникло 9 акционерных банков с капиталом от 5 млн. фр.
В подобного рода ситуации не могли не оказываться в пренебрежении со стороны крупнейших финансовых структур потребности промышленности и торговли.
При этом следует учитывать, что первоначально направление развития было прямо противоположным — в 1883 г. вексельный портфель трех крупнейших французских коммерческих банков составлял всего 29,88 процентов аналогичного портфеля Bangue de France.
На наш взгляд, разделение финансовой системы Франции на крупные конгломераты, ориентированные на вывоз капитала и операции с бюджетным дефицитом и многочисленные мелкие и средние учреждения, ориентирующиеся на обслуживание промышленности и торговли весьма характерно. Франция, как мы постарались продемонстрировать выше, находилась в граничной ситуации — она не являлась центром концентрации мировых капиталов до такой степени, как Англия, промышленность которой могла за счет этого самостоятельно обеспечивать себя ресурсами для развития и одновременно была достаточно богата для того, чтобы избыток капитала внутри страны настолько снижал доход от его приложения, что наиболее мощные структуры избирали объекты для его размещения вне национальных пределов.
Результат оказался весьма печален — причем, в первую очередь в сфере идеологии предпринимательского класса, который в конце XIX в. окончательно уверился в том, что положительной является ситуация, при которой «средства для инвестиций в их предприятия получаются за счет собственной прибыли, а не займов или инвестиций». Как результат, именно со второй четверти XIX в. Франция стала отставать по темпам экономического развития от ведущих европейских держав.
Формирование рынков ценных бумаг Германии представляет для российского исследователя особый интерес по следующим причинам:
Германия на момент формирования этих рынков являлась федеративным по сути государством, различные регионы которой существенно различались по уровню экономического развития;
формирование развитого капитализма в Германии наталкивалось на серьезное сопротивление некоторых влиятельных политических кругов;
одновременно с формированием рынков ценных бумаг Германия вынуждена была спешно модернизировать промышленность и одновременно наращивать военные расходы;
отсутствие в стране на момент начала формирования рынков ценных бумаг крупных финансовых учреждений, оперирующих в основном непосредственно в Германии;
отсутствие в Германии на момент формирования единых рынков ценных бумаг широкого слоя частных инвесторов.
Раздробленная Германия, конечно, в общем и целом обладала существенной экономической мощью, однако отдельные ее части были ориентированы не на единый внутренний рынок, а на соседние регионы. Наиболее развитые Рейнская область и Рур экономически были в основном связаны с Францией, Юг и Юго Восток ориентировались на Австрию, бывшие Ганзейские города Балтийского побережья — на североморскую торговлю, Голландию и в меньшей степени — Англию. Пруссия и подконтрольная ей часть Польши как наименее экономически развитые части страны во внешней торговле концентрировались в основном на экспорте хлеба. Некоторым исключением являлась Саксония, чья достаточно развитая промышленность обслуживала в основном именно Германию, но после Венского конгресса политическое значение сильно урезанной Саксонии ни в коей мере не могло подкрепить ее промышленную экспансию.
В таких условиях финансовая система была ориентирована в первую очередь на нужды обеспечения крайне запутанной международной, в т.ч. и транзитной торговли, а любой крупный финансовый институт немедленно после достижения определенного уровня развития переносил центр тяжести своей деятельности за пределы страны — классическим примером подобного рода является финансовая империя Ротшильдов, славу которой принесли не сомнительные гессенские операции, а блистательные спекуляции в Париже и Лондоне.
Политическая раздробленность открывала широкие возможности для спекуляций с бюджетными займами, однако их размеры и надежность не создавали предпосылок для формирования крупных финансовых институтов, оперирующих внутри страны. Одновременно культурное и языковое единство способствовало достаточной мобильности капитала, а непрерывная борьба за гегемонию, требующая привлечения финансовых ресурсов — созданию в целом благоприятного инвестиционного климата. В таких условиях, конечно, непроизводительный капитал, зачастую пришлый, ассоциирующийся в большей степени, нежели в Англии, Франции и Голландии с ростовщичеством, совершенно не обладал той положительной аурой, которой он был окружен в этих более развитых странах. Небольшие же финансовые институты чувствовали куда большую связь с промышленностью и особенно торговлей. Если англичанин считал наиболее эффективным средством приумножения капитала заморскую торговлю, а француз — бюджетные операции, то немец в большей степени стремился инвестировать в реальный капитал. С другой стороны, в то время как разбогатевший англичанин стремился стать джентри, а француз — рантье, то более феодальная классовая структура большинства германских государств сильнее привязывала немецкого капиталиста именно к его классу. Внутри же буржуазии совершенно не было такого расхождения интересов, как в Англии и тем более — Франции. Лозунг национального единства был общим для подавляющей части немецкой буржуазии (исключение, кстати, составляла буржуазия Западных и Юго-Западных католических государств, особенно Франкфурта-на-Майне, где как раз и получили особое развитие финансовые операции).
Вплоть до объединения концентрация капитала в Германии шла в основном исключительно вследствие конкретных потребностей для осуществления тех или иных проектов. В результате сложилась уникальная ситуация, когда эта концентрация носила первоначально в основном добровольный характер и, действительно, для раздробленной Германии был характерен тот факт, что акционерные банки по большей части образовывались за счет капиталов частных банков.
Объединение страны вызвало бурный всплеск экономического развития, а нехватка капитала сделало грюндерство 187-173 гг. особенно бурным, а созданные в результате компании — особенно неустойчивыми. Как следствие в Германии распространилось предубеждение против акционерных обществ вообще и акционерных банков — в особенности, вплоть до того, что существование последних хотели вообще законодательно запретить.
Однако такой шаг, естественно, не мог быть осуществлен в реальности. Хотя по мере усложнения экономики и особенно финансового дела, требовавшего все более активного законодательного вмешательства государства, число прожектеров, выдвигавших самые различные предложения относительно реформирования банковских и биржевых структур, все возрастало, специалисты отдавали себе отчет в опасности такого подхода. Весьма характерна в этом смысле мысль, которую высказал на рубеже XIX XX вв. Bagehot в своей книге «Lombard Street»: «Кредитная система, которая медленно вырастала в течение многих лет и, приспособляясь к нашим деловым требованиям, как бы приспособила себя к привычкам людей, не дает себя изменить только потому, что теоретически ее не одобряют или только потому, что против нее пишут книги». Эта фраза, безусловно, актуальна и для сегодняшнего российского рынка ценных бумаг, хотя и не идеальную, но вполне сложившуюся структуру которого ряд структур до сих пор не оставляют надежды перекроить.
Наследством периода грюндерства, помимо уже упомянутого выше своеобразного «финансового луддизма», явился и куда более важный практический результат — в портфелях германских банков значимое место заняли акции предприятий. К началу XX века процесс этот можно было считать вполне завершившемся, что привело к изменению роли фондовой биржи как экономического индикатора — в Германии концентрация банков привела к тому, что все меньше поручений попадало на биржу — их осуществление происходило путем расчетов между банками.
В результате рынок ценных бумаг в Германии, формируясь в общем русле континентальных тенденций, существенно отличался от французского тем, что капитал в Германии в большей степени был направлен на финансирование производственной деятельности, а не бюджетного дефицита. Причина подобного положения вещей, на наш взгляд, заключается в первую очередь с меньшей нагрузкой военного бюджета на национальную экономику: военные расходы Германии на душу населения в 1913 составляли 72 процента от французских. Определенное влияние оказывал, вероятно, и отсталый, парцеллярный характер французского сельского хозяйства (страна стояла на 10-м месте в Европе по уровню урожайности пшеницы, в сельском хозяйстве было занято 40 процентов населения, 38 процентов сельских хозяев имели в собственности менее 1 га земли, 46 процентов — от 1 до 10 га, что не могло не сокращать налогооблагаемую базу. Эта внутристрановая и производительная ориентация немецкого финансового капитала приводила к формированию мощных финансово-промышленных образований, превратившихся со временем в знаменитые немецкие концерны.
Если отличие германского финансового капитала и рынка ценных бумаг от французского носили сугубо содержательный характер, то отличие от рынка английского было принципиальным. Вовлеченность немецких банков в деятельность промышленных и торговых компаний и более их активное присутствие на рынке ценных бумаг порождало потребность в большей специализации этих учреждений (что было вызвано как преимуществами специализации в областях, требующих от финансиста специальных технических знаний, так и осторожностью, заставлявшей крупные финансовые учреждения связывать себя с рискованными предприятиями через посредство дочерних структур). Как следствие германская банковская система отличалась большим количеством учреждений, хотя и объединенным в 56 банковских групп, но обладавших большей самостоятельностью, чем филиалы нескольких крупных английских банков. Кроме того, присутствие мелкого инвестора на рынке ценных бумаг в Германии носило совершенно иной характер, нежели в Англии. Если в Англии более состоятельные в целом инвесторы самостоятельно финансировали промышленность и в результате банки были достаточно слабо представлены на рынке корпоративных бумаг, то в Германии менее богатый и более осторожный мелкий инвестор предпочитал доверять свои деньги банкам, которые, в свою очередь, использовали полученные таким образом средства в, т.ч. и для проведения активной политики на рынке промышленных бумаг. В результате германские банки платили вкладчикам куда более высокий процент по вкладам, нежели английские. Dr. Weber напрямую связывает это явление с тем, что немецкие банки занимались операциями с ценными бумагами. На наш взгляд, этот исследователь в данном случае ставит телегу впереди лошади — не операции с ценными бумагами открывали немецким банкам возможность для выплаты повышенного процента, но, напротив, нехватка у промышленности собственных средств побуждала финансирующие ее через посредство рынка ценных бумаг банки обращаться к таким источникам, как сбережения населения и интенсифицировать их привлечение уровнем процентных ставок.
Вышеприведенный график наглядно демонстрирует, что по мере развития технологического перевооружения ситуация в Англии и Германии все более различалась. Хотя число банков в Германии также несколько сократилось, однако спад был не настолько резким, как в Англии, и произошел он восемнадцатью годами позже. Ситуация с депозитными вкладами различается еще более кардинально — разрыв присутствовал и в начале рассматриваемого периода — 1890 г. в английских банках было вкладов на 368 млн. ф. ст., а в германских — на 1291 млн. марок, в 1912 г. — 772 млн. ф. ст. и 9436 млн. марок соответственно. Правда, по данным другого исследователя того времени — Б. Бухвальда, разрыв был несколько меньше — в 1912 г. объем депозитов в английских банках он оценивает в 948,6 млн. ф. ст., в немецких — примерно так же — в 9436,2 млн. марок, однако на качественные оценки это различие не влияет. Нельзя не согласиться с тем, что с точки зрения эффективности привлечения средств мелких инвесторов немецкая система обладала преимуществом — ведь лиц, решающихся осуществлять инвестиции в банковские депозиты, всегда будет больше, чем инвесторов на рынке ценных бумаг. Преимущественное, по сравнению с английской, состояние в начале XX в. немецкой промышленности также свидетельствует в пользу выхода коммерческих банков на рынок ценных бумаг и использование для этих целей средств вкладчиков. Из приведенных выше цифр следует и еще один вывод: широко распространившееся среди монетарных властей России в 199-798 гг. убеждение в том, что небольшое число крупных банков более отвечает интересам экономики в целом и безопасности вкладчика, действительности не соответствует — в два с лишним раза большее число немецких банков привлекло почти в семь раз больше вкладов, чем в Англии.
В целом же, подводя итоги рассмотрению процесса формирования в Германии рынков ценных бумаг, способных обслуживать современную промышленность в условиях все ускоряющегося перевооружения производства, можно отметить тот факт, что Германия в начале XX в. демонстрирует пример наиболее удачного формирования континентальной модели финансового рынка, при которой коммерческие банки концентрируют свободные средства для их инвестиций в промышленность через посредство рынка ценных бумаг. При этом банковская система состоит из достаточно большого числа банков, чья концентрация происходит путем создания банковских групп с сохранением юридической самостоятельности входящих в них учреждений.
Рассмотрев пути формирования рынков ценных бумаг в крупнейших европейских державах (Англия, Франция, Германия), остановимся вкратце на наиболее интересных тенденциях в данной области в других наиболее развитых государствах Европы.
Классическим примером континентальной модели рынков ценных бумаг являлась в начале XX в. Бельгия. Эта весьма экономически развитая страна вместе с тем не обладала тем совершенно исключительным положением и таким избытком капиталов, как Англия, чтобы обеспечить финансирование промышленного капитала на рынке ценных бумаг без участия коммерческих банков. Еще в большей степени, нежели в Германии, крупнейшие бельгийские банки предпочитали не развивать филиальную сеть, а ставить под свой контроль или создавать самостоятельные банки. Географическое положение небольшой Бельгии приводило и к такой специфической особенности, как особая подвижность бельгийских промышленных инвестиций — связи бельгийской промышленности с Францией и Германией приучили инвесторов к пересечению их капиталами национальных границ. В результате в начале XX в. бельгийский банк Soiete Generale являлся крупнейшим в мире учреждением для помещения средств в основные капиталы промышленных предприятий. Учрежденные им для этих целей, дочерние банки (только в Бельгии Soiete Generale участвовал в капиталах 19 банков, расположенных в 22 городах) были связаны между собой и с материнским банком, а также с объектом инвестиций через разветвленный обмен пакетами акций. Иногда между дочерним банком Soiete Generale и объектом инвестиций появлялось дополнительное звено в виде специального акционерного общества. Так, например, Societe de Tramways et Electricite en Russie, Societe fmanciere de Trunsports et d’Enterprises industrielles Compaqnie Centrale de Industrie electrique финансировали в России «Бельгийского электрического освещения С.Петербурга», а также «Ова Курского и Орловского трамваев», «Казанского и Ковенского электрического освещения» и т.п. Общество же Compaqnie generale auxillaire d’enterprises elextriques было специально основано для финансирования «Общества электрических станций» в России и владела там трамвайными линиями стоимостью 300 млн. бельгийских франков.
В Бельгии, тем самым, мы наблюдаем развитие континентальной модели рынков ценных бумаг в условиях, когда масштаб страны не позволяет втянутому в промышленные инвестициями развитому финансовому капиталу ограничиваться ее рамками. Впрочем, такая «космополитичность» далеко не всегда имела положительный результат — например, когда бельгийская металлургическая промышленность в результате конкуренции с германской стала нести убытки и нуждалась в инвестициях, бельгийские банки просто вывели из нее свои капиталы, предопределив тем самым поражение.
Той точкой, в которых сталкивались и взаимосуществовали две модели рынков ценных бумаг — англосаксонская и континентальная, — являлась в период окончательного формирования этих моделей Голландия. Амстердам издавна был задействован в первую очередь в заморской торговле, осуществлявшейся в первую очередь через Англию. В Англии постоянно жила и в значительной степени натурализовалась многочисленная колония амстердамцев, англичане же были широко представлены в Амстердаме, а из европейских университетов предпочитали расположенный неподалеку Лейден. Именно Амстердам был основным перевалочным пунктом английской торговли в Европе и недаром Наполеон часто повторял, что держава, владеющая Амстердамом, держит пистолет у английской груди. Роттердам же, напротив, был задействован в основном в североморской и балтийской торговле. В результате если в Амстердаме получил распространение такой финансовый институт, как кассиры (de Associate Cassa, de Kasvereeniging, de Ontvangen Betaalkas), обеспечивающий расчеты, в т.ч. обслуживающий биржевую и фондовую торговлю, коммерческие же банки занимались учетной и кредитной операцией. Такое отделение рынка ценных бумаг от коммерческих банков безусловно характерно для англосаксонской модели. В Роттердаме, напротив, не наблюдалось никакой разницы по кругу совершаемых операций между кассирами и коммерческими банками. Голландский пример интересен в первую очередь демонстрацией того факта, что та или иная модель рынков ценных бумаг формируется, не исходя из чьих-то субъективных желаний, а вследствие сложившихся экономических условий. Хотя законодательно в Голландии отделения банков от рынков ценных бумаг не провозглашалось, в одной из частей страны оно произошло, поскольку те исключительные условия, которые способствовали такому процессу в Англии, распространились и на Амстердам.
Огромный интерес для понимания проблемы формирования той или иной модели рынков ценных бумаг представляет относительно слабо исследованный шведский опыт. Серьезные политические амбиции Швецией были практически полностью утрачены уже к концу первой четверти XVIII в. Шведская промышленность, хотя и находящаяся в определенных отраслях (в первую очередь производство оружейной стали) на высоком уровне оставалась замкнутой в региональных рамках и обладала крайне ограниченными возможностями для увеличения экспорта. В Прибалтике шведские товары не находили сбыта из-за политики России, опасавшейся любого шведского присутствия в этой зоне, находившейся ранее под контролем Швеции, кроме того существенную конкуренцию им составляли более дешевые продукты английской промышленности. На территории западноевропейских государств протекционизм не давал для шведской продукции, явно не имеющей видимых ценовых преимуществ, никаких шансов. Некоторое время определенное значение для Северной Европы имел экспорт шведского хлеба, однако после раздела Польши и победы крепостнической реакции в Восточной Европе этот регион, поставлявший большие объемы хлеба с низшей себестоимостью, существенно подорвал и эту категорию экспорта. Вместе с тем экономический строй самой Швеции нельзя было назвать отсталым. Страна в основном самостоятельно обеспечивала себя промышленной продукцией, в сельском хозяйстве крепостнические отношения так и не установились, оно базировалось в основном на средних хозяевах.
Специфическое воздействие оказывало и необычное военно-политическое положение Швеции. После потери в 1811 г. Финляндии страна оказалась защищена уже самим своим географическим положением — небольшая наемная армия, контингент для увеличения которой в любой момент могло поставить многочисленное свободное крестьянство в суровых географических условиях, могла сделать слишком рискованной любое вторжение. За всю историю существования страны на ее территорию не было произведено со стратегическими целями ни одного крупного десанта. Небольшой флот, прекрасные кадры для которого поставляла эта нация рыбаков Севера, базируясь в бесчисленных шхерах, мог в условиях достаточно пустынной страны с плохими путями сообщения прервать снабжение любого экспедиционного корпуса. Контроль за проходом в Балтийское море было проще установить путем захвата Дании, не защищенной природой ни от морской, ни от сухопутной агрессии.
В результате Швеция была избавлена от необходимости нести военные расходы в тех объемах, которые постоянно истощали финансы континентальных держав Европы (в частности, сколько-нибудь существенного развития институт иностранного наемничества в Швеции не получал никогда). Немногочисленное шведское дворянство также не требовало в качестве платы за спокойствие таких значительных субсидий, как в Европе, особенно во Франции. В результате шведская промышленность и сельское хозяйство, не испытывающих стимула для резкого количественного роста, не имели в лице государственного бюджета такого серьезного конкурента, как в остальных странах континентальной Европы. Достаточна развитая шведская морская торговля также носила местный характер, что не требовало создания крупных компаний заморской торговли на манер Остили Вест-Индских в Англии и Голландии.
Черпая ресурсы внутри самих себя, шведская торговля, сельское хозяйство и промышленность долгое время вообще не испытывали потребности в развитии финансовой системы. Так, эмиссионные коммерческие банки появились в стране только в 1830 г., позже, чем в какой-либо из европейских стран, и носили сугубо местный характер. Банк, который мог претендовать на название Центрального — Stocholms Enskildbank — возник в 1856 г. Акционерный же капитал пришел в банковское дело только в 60-х XIX столетия. Долгое время акционерные (т.е. наиболее финансово мощные) банки были весьма немногочисленны — к 1870 г. их насчитывалось всего 36.
Вышеприведенный график демонстрирует, помимо высокой степени устойчивости, крайне медленное нарастание разрыва между объемами вкладов и капиталами шведских банков. Это может свидетельствовать в первую очередь о том, что шведские акционерные банки могли себе позволить отвлекать средства от прочих инвестиций для наращивания капитальной базы. То, что средства для наращивания капитальной базы поступали в первую очередь от самих же банков, подтверждается малым числом банков в стране — если бы сторонние инвесторы были заинтересованы в приобретении банковских акций, грюндерство в данной сфере и численный рост акционерных банков были бы неизбежны. Некоторое ускорение темпов после 1910 г. также легко объяснимо: приближение первой мировой войны делало шведский экспорт жизненно важным для Германии, блокада которой со стороны уже сформировавшейся Антанты в случае начала военных действий становилась неизбежной.
Тем не менее, вплоть до первой мировой войны Швеция не получила реального стимула для развития экспортно-ориентированной промышленности. В результате ни о какой концентрации финансового капитала и сращивании его с капиталом промышленным речи не шло. Если в большинстве стран Европы крупные столичные банки поглощали мелкие провинциальные, превращая их в свои филиалы (как во Франции или Англии) или оставляя их формально независимыми (как в Германии), то для Швеции процедура поглощений и слияний была совершенно нехарактерна. Напротив, в Швеции мелкие провинциальные банки, не сливаясь, создавали более крупный банк в столице, в первую очередь, для обеспечения нужд взаиморасчетов и организации учетного дела.
Такое спокойное, без всплесков и провалов развитие банковской системы открывало самые благоприятные возможности для ее отладки и контроля — и действительно, к началу первой мировой войны Швеция была одной из немногих стран, обладающих специальным банковским законодательством, причем оно признавалось наиболее детально разработанным в мире. Если в большинстве стран тогда банковским надзором занималось Министерство финансов, то в Швеции был создан специальный надзорный орган — Бюро банковской инспекции.
Общая стабильность развития экономики и отсутствие как многочисленных действительно крупных капиталов, способных к эмиграции из страны, так и серьезной конкуренции бюджета с частными инвестициями за денежные ресурсы, привела к тому, что в Швеции сложилась ситуация, аналогичная английской, которая позволяла в целях защиты мелких участников рынка ценных бумаг и свободного от воздействия крупных капиталов ценообразования в данной сфере удалить из нее коммерческие банки. Но если в Англии такие условия сложились вследствие наличия значительных свободных средств у бурно развивающихся промышленности и торговли, то в Швеции такие возможности обеспечивал низкий уровень капиталоемкости национальной экономики. От менее развитых стран Швецию, в свою очередь, отличало то, что внутренних капиталов в ней было достаточно для организации инвестиционного процесса без зарубежного участия. Отличным от Англии был механизм создания такой ситуации. В Англии законодательное запрещение для операций банков на рынке ценных бумаг отсутствовало, такая ситуация поддерживалась самой рыночной конъюнктурой. Как только Англия перестала быть наиболее привлекательным объектом инвестиций и финансовое господство стало переходить к США, возможность для перекладывания последствий качественной «фиктивизации» капитала на другие страны была исчерпана, и английские банки приступили к операциям с ценными бумагами по примеру своих континентальных коллег. В Швеции «фиктивизация» ограничивалась равновесным состоянием финансового рынка (страна вообще не знала такого явления, как грюндерство), и это равновесие приходилось поддерживать административно — Швеция явилась первой в мире страной, в которой банкам было запрещено владеть акциями. Следует отметить, что сам по себе такой административный запрет, как акт властной воли, был бы бессмысленным. И в самом деле — как только экономическая ситуация стала меняться и шведская промышленность не смогла самостоятельно обеспечивать должный объем притекающих капиталов, ограничения были отменены — с 1911 г. для крупнейших банков с капиталом свыше 6 млн. крон, далее — для других их категорий.
То, что ограничения для участия банков на рынке акций может быть введены только при наличии объективных обстоятельств, но никак не по причине субъективных устремлений, наглядно подтверждает опыт Дании, попытавшейся в начале 1914 г. в целях стабилизации фондового рынка ввести запрет на владение банками акциями и быстро отказавшейся от этой практики. Даже в рамках одной страны разные по экономическому развитию и политическому положению регионы испытывали в данной области различные тенденции — так, в Норвегии, до начала XX в. являвшаяся частью Швеции, эмиссионные банки начали образовываться несколько позже (в 1848 г.) и в столице. Банковская система Норвегии внешне очень напоминала таковую в США — у банков почти не было филиальной сети и в каждом городе создавался свой небольшой банк, но отличалась куда меньшими финансовыми ресурсами. Как только Норвегия обрела независимость, потребность в финансовом обеспечении своей безопасности, невозможность сохранения нейтралитета и потребность в развитии промышленности вынудили норвежские монетарные власти допустить коммерческие банки на рынок акций.
Рассмотренные нами методы взаимодействия финансового и промышленного капитала в различных странах вследствие их существенного различия неопровержимо свидетельствует о наличии англосаксонского и континентального подхода к финансированию индустриальной промышленности и, как следствие, различные для этих подходов взгляды на роль банков на рынках ценных бумаг. То, что англосаксонский подход может успешно функционировать исключительно в особых условиях массированного притока капитала из-за рубежа, на базе чего развивается существенно превышающий мировой уровень богатства всех сфер национальной экономки, подчеркивается тем фактом, что наряду с Англией практика отделения коммерческих банков от рынка акций успешно функционирует в США, перенявших после первой мировой войны у Великобритании роль наиболее богатой державы, центра притяжения мировых капиталов. Эти наиболее богатые державы, обладавшие в результате денежными системами, считающимися наиболее надежными в мире, успешно преодолевали кризисы в финансовой сфере путем качественного повышения степени «фиктивизации» капитала и перекладывания негативных сторон этого процесса (количественное увеличение «фиктивизации») на менее богатые страны, экспортирующие в них свои капиталы. В условиях же, когда такое исключительное положение оказывается поколебленным, происходит отказ от практики запрещения коммерческим банкам иметь в своих портфелях акции. Возможность функционирования рынка акций без участия на нем коммерческих банков только в исключительных условиях наглядно подтверждается опытом Швеции в начале XIX XX вв. В этой стране исключительные условия сложились не как результат особого богатства, а как следствие неустойчивого равновесия в экономической жизни страны, когда за достаточный для равномерного роста промышленности объем инвестиций, предоставляемый национальной экономикой, отсутствовала конкуренция со стороны государственного бюджета. Большее вовлечение Швеции в международное разделение труда разрушило это равновесие, и коммерческие банки получили доступ на рынок акций (впрочем, с формальной точки зрения процесс весьма затянулся и полное снятие ограничений — непосредственный допуск банков к совершению сделок с акциями — произошло только в 1992 г.).
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
