Основная доля экономического роста — и прогресса человечества — обусловлена новыми знаниями и их применением. Легитимность капитализма в большой мере опирается на его связь с пришествием новых вещей, сделавших жизнь легче и приятнее: реактивных самолетов и холодильников, мобильных телефонов и видеоигр. Если капитализм на своем более раннем этапе был озабочен мобилизацией капитала, то сегодня он все больше озабочен тем, как мобилизовать, организовать и направить новые знания. Но как это сделать? И как гарантировать то, что новые знания действительно будут создавать нечто ценное и способное по-настоящему улучшить нашу жизнь?
Почти каждая сторона человеческой жизни формировалась в ходе постепенного овладения технологиями. Наши предки наблюдали за явлениями природы (такими, как огонь, свет, движение или электричество), а затем находили способы воспроизвести, направить или усилить их. Большая часть этих наблюдений и изобретений далека от коммерции: открытие гравитации, кровообращения или электричества не было мотивировано коммерческой выгодой. Но современный капитализм рос в тесной связи с технологией, а культура Англии XVIII в. сблизила практические искусства, производство и науку в применении паровой энергии, электричества, химии и коммуникаций.
Хороший пример — первая в мире современная лаборатория, основанная сэром Джоном Лоу в Ротамстеде (Хартфордшир, Англия) в 1843 г. Лоу создал первую в мире фабрику по производству искусственных удобрений. Вместе со своим партнером Джозефом Гилбертом он объединил систематические эксперименты по выявлению влияния на урожайность различных органических и неорганических удобрений с деловой сметкой, позволявшей добиваться успеха. В наследство нам он оставил мир, способность которого прокормить себя увеличилась в несколько раз, и капитализм, который так искусно умеет внедрять, а затем быстро совершенствовать физические вещи, когда пытается найти нечто ценное. Самой своей историей капитализм оказался связан с оптимистическим взглядом на технологии и с материализмом, который считает, что мир состоит из вещей, а человеческие потребности в первую очередь материальны. Если многие из утопий XIX в. требовали приостановить изобретения, законсервировать заводы, а рельсы разобрать, то футурология капитализма была главным образом футурологией технологии, предполагающей избыток поставщиков — со все более умными гаджетами, сетями и имплантами, превращающими все новые и новые области жизни в товар и в конечном счете стремящимися полностью заменить собой человеческий интеллект. Его утопии и дистопии были преимущественно о вещах, поэтому и стали называться научной фантастикой; утопии при этом подчеркивали, что технология даст множество новых чудес, дистопии — что создаст новые возможности для хищничества, в результате которого люди окажутся в рабстве у диктаторов или роботов. Многие мечты и кошмары научной фантастики позднее материализовались: боевые роботы-дроны, протезы, электронные приборы, умещающиеся в руке, и лазеры — все они проделали свой триумфальный путь из вымысла в жизнь. Сегодня тоже идет постоянный приток новых технологий, поддерживающих веру в способность капитализма решать свои собственные проблемы, от изменения климата до психических заболеваний. Согласно некоторым теориям, этот поток выйдет за пределы самого человечества и сделает скачок в век вездесущего интеллекта. Рей Курцвейл, например, предсказал наступление грандиозного момента, когда на смену биологии придет технология, поскольку машинный интеллект пройдет точку невозврата, оторвавшись от несовершенного человеческого мозга («вознесение» для гиков).
Инновации такого рода, если рассмотреть их с разных сторон,— средство против хищничества, и культура инноваций обычно предпочитает демократию автократии, новичков — ветеранам, молодежь — старикам. Многие компании и правительства заявляли, что выступают за все большие инновации, и любят, чтобы их считали сторонниками нового и противниками старого. Но минутное размышление показывает, что сама по себе поддержка инноваций не такая уж непротиворечивая позиция. Одни инновации являются бесспорным благом (пенициллин и телефон), другие — очевидным злом (концентрационные лагеря или нервнопаралитический газ). В области, первопроходцем которой стал Джон Лоу, некоторые продукты были со всех сторон хороши, другие же — полезны для одной группы и вредны для другой, например пестициды, убивавшие паразитов, но одновременно загрязнявшие воду. А некоторые изобретения были скорее хищническими, чем продуктивными, например генетически модифицированные семена-терминаторы, которые специально были выведены таким образом, чтобы они не могли размножаться и фермеру приходилось каждый год покупать новые семена.
Если попытаться занять нейтральную позицию и окинуть технологии широким взглядом, станет ясно, что некоторые инновации поддерживают хищничество, упрощая контроль, эксплуатацию или захват. Военные технологии или технологии наблюдения по самой своей природе противоречат духу золотого правила. Нет такой ракетной системы, энергетического оружия направленного действия или камеры видеонаблюдения, которые удовлетворяли бы правилу «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой». Компьютерные вирусы — явные хищники, тайно крадущие данные вашей кредитной карты, нередко для поддержания преступных синдикатов. Новые области технологии не только создают новые модели хищничества, но и наделяют людей новыми силами. Яркий пример — «Интернет вещей» с его множеством датчиков. Почти любое ваше действие сегодня может генерировать данные, которые можно сопоставлять, анализировать и использовать в бизнесе без вашего ведома или согласия. Камеры и датчики на машинах или рекламных щитах могут определять возраст, пол и этническую принадлежность людей, проходящих мимо, тогда как «счетчик взглядов» измеряет, сколько внимания пешеходы уделили рекламе. Вы волей-неволей генерируете для них данные и, возможно, нисколько не против, поскольку непосредственного вреда они вам не приносят. Но у вас что-то забирают без вашего разрешения и какой-либо выгоды для вас. Еще более очевидный пример — индустрия слежения, яркими представителями которой являются такие компании, как Amesys, Gamma, VASTech, чьи технологии были обнаружены в Египте и Ливии после падения режимов; SS8 и Vupen создают вирусы, захватывающие компьютеры и смартфоны, записывая каждое действие, опять-таки, главным образом по заказу государства. Фирмы типа Huawei продают сейчас по всему миру телекоммуникационную инфраструктуру, позволяющую государству осуществлять мониторинг интернет-трафика,— эта модель радикально отличается от надежд идеалистов на средство связи, которое поможет сдерживать Большого брага. Есть еще более изощренные технологии хищничества: эфирное телевидение вводит в искушение и рекламодателей, и диктаторов, заставляя их манипулировать своими зрителями, а игры сегодня обеспечивают новым набором для того, чтобы поглощать все внимание и доносить послания. Иные технологии, такие как мобильные телефоны, которые полезны только тогда, когда они есть у других, пероральные вакцины против желтой лихорадки с восстановлением регидрации или новые зерновые культуры, обогащенные витаминами, более очевидным образом удовлетворяют золотому правилу. Третьи технологии находятся где-то посередине, например автомобили, которые одновременно выгодны своим владельцам, но при этом они отбирают чистый воздух, место и тишину у людей, у которых их нет.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Есть также технологии хищничества, которые приносят пользу людям, но вред — природе. Ваша точка зрения на них зависит от того, насколько антропоцентрично ваше мировоззрение. На взгляд некоторых, масштабные разработки на суше или в океане — хищнические по своей природе (даже если не приводят к сомнительным смешанным результатам, слагающимся из переселений, злоупотреблений, а иногда и неожиданных крупных выплат туземному населению). Для других это просто большая удача, которой человечество пользуется благодаря своему эволюционному превосходству.
Оставив в стороне эти глобальные вопросы, повседневные дискуссии о технологии переходят к вопросам хищничества и власти. Повысит ли возможности индивида расширение доступа к данным? Нанесут ли генетически модифицированные сельскохозяйственные культуры вред другим фермерам? Верно ли, что силы, господствующие во Всемирной паутине, неподотчетны простым пользователям? Рыночная динамика неизбежно ставит все эти вопросы. Информационная технология даже больше, чем технологии прошлого, стремится порождать монополии. Даже если технологии монополиста не носят хищнического характера, его поведение часто оказывается именно хищническим, когда он вытесняет конкурентов и манипулирует стандартами.
Именно поэтому неразумно и почти наверняка нелогично выступать — безо всяких оговорок — в поддержку технологий или науки. Вместо этого нам стоит помогать хорошим инновациям, которые служат на благо человека. Но это требование оказывается более радикальной отправной точкой, чем можно было бы подумать. Большинство организованных инноваций в прошлом направлялось на защиту интересов государства, а не так давно еще и большого бизнеса. Для государств приоритетом был и остается государственный, а не общественный интерес; отсюда непропорционально большие вложения в военные технологии и технологии безопасности, в ракеты, а не в психологическое здоровье. У больших компаний также были смешанные мотивы: иногда — создавать больше более качественных лекарств и автомобилей, иногда — извлекать больше выгоды из общественного сектора, отдавая взамен немногое.
Принято связывать капиталистические инновации с динамикой рынка, то есть с беспрерывными поисками новых путей для удовлетворения потребностей и нужд — так объясняют себе инновации большинство тех людей, которые сами являются активными участниками капиталистической системы. Но факты сходятся не до конца. Ни одна из крупных технологий, ассоциирующихся с современностью, не разрабатывалась без существенного участия государства: фармацевтика, компьютеры, Интернет, мобильный телефон и коммерческая авиация — все они процветают благодаря покровительству государства. Точно так же капитализм не является таким уж очевидным партнером технологии. Бывали времена и места, где коммерция играла ведущую роль в создании новых технологий, а в настоящее время большая часть изобретений будущего находится в руках корпоративных лабораторий и дополнительных производств. Но также часто эту роль исполняли армия, бюрократия или даже монашеские ордена. Так было в IV в., когда в Антиохии изобрели искусственное уличное освещение, тысячу лет спустя, когда Джованни Ди Донди создал одни из первых механических часов, работая профессором в Падуе, и в XIX в., когда британское правительство финансировало разностную машину Чарльза Бэббиджа, а американский Конгресс финансировал экспериментальный телеграф Сэмюэля Морзе.
Даже сегодня в типичных странах ОЭСР государственные вложения в научные исследования и разработки приблизительно сопоставимы с частными инвестициями, большая же часть динамики, достигнутой в инновациях, обусловлена связями между секторами, а не только динамикой внутри частного сектора. То же самое верно и в отношении прошлого, поэтому выдающийся историк технологий Арнольд Пейси указывал, что наиболее творческими обществами, возможно, считались те, «в которых были активны и вели диалог друг с другом разные виды институтов», охватывающие разные сектора и профессии.
Время, когда бизнес господствовал над технологией в чисто капиталистической версии, может оказаться довольно коротким. Простую оценку этого времени можно вывести из рейтингов ста наиболее новаторских коммерческих продуктов, которые публиковались в американском журнале R&D Magazine. В 1975 г. 47 из 86 национальных инноваций была произведены компаниями из списка 500 компаний журнала Fortune, у 40 из которых не было внешнего партнера. К 2006 г. крупные фирмы производили только б из 88 инноваций и в основном имели партнеров. Пятьдесят инновационных продуктов были произведены исследователями из американских государственных лабораторий, университетов или государственных агентств. Двадцать пять поступили от частных фирм, из которых по меньшей мере 14 привлекали федеральное финансирование. Все, кроме и инноваций, в том или ином виде зависели от общественного финансирования. Похожие закономерности можно было найти в других странах, когда шел рост темпов кооперации между фирмами и зависимости от государственного финансирования8. В глобальном плане многие из самых волнующих инновационных проектов также являются плодом сотрудничества, в том числе нового поколения частно государственных партнерств, таких как «Международная инициатива по разработке вакцины против СПИДА» (IAVI), «Программа по разработке лекарств от малярии» или «Мировой союз по разработке лекарств от туберкулеза», которым государственные средства и деньги благотворителей гарантируют покупку больших партий лекарств, если они будут отвечать установленным стандартам.
Вероятно, еще удивительнее расхождение между растущими инвестициями в технологию и ухудшающимися результатами. Вопрос о том, действительно ли за последние несколько десятков лет произошло замедление процесса инноваций, остается открытым. Но в одних отраслях выгоды от инноваций сократились, и самым ярким примером тому служит фармацевтика. В других старые технологии сохранялись дольше, чем ожидалось: наглядный пример — автомобили, которые, по сути, не так уж и отличаются от своих предшественников столетней давности, или реактивные самолеты, основанные на технологиях 1960-х гг., переживших «Конкорд». В 1970 г. американский Конгресс пообещал, что рак будет побежден через 6 лет, но 40 лет спустя никто уже не ждет скорой победы. А во многих областях новые результаты, похоже, требуют больших инвестиций и большего труда, чем в прошлом. С каждым десятилетием все больше научной и технологической работы ведется командами, а не индивидами, и шансы молодых ученых совершить прорыв уменьшаются (темп прироста научных статьей составляет приблизительно 5,5% в год, что указывает на соответствующее сокращение доли актуального знания, которое кто-либо может освоить).
Джон Кеннет Гэлбрейт однажды сказал, что единственная функция экономических прогнозов — представить астрологию в респектабельном свете. Но долгосрочные прогнозы были не настолько неточными, как краткосрочные. Существуют некоторые устойчивые закономерности, которые можно найти, будь то в долгосрочной природе экономического роста, меняющемся составе экономики или составе профессий. Столетие назад были предприняты первые попытки построить теорию экономического и технологического изменения, которая могла бы осмыслить эти закономерности. Русский экономист Николай Кондратьев предложил длинные циклы продолжительностью 50 лет, в которых за периодами экспансии, подпитываемыми новыми технологиями и несущими с собой низкие процентные ставки и рост цен, следуют периоды стагнации, когда возможности для инвестирования иссякают. Его модель выступает параллелью многим другим описаниям творческих циклов, отражающих жизненные циклы: все начинается с периода открытости и экспериментирования, затем происходит формализация, за нею следуют развитие и рост, а уж потом наступает стагнация. Эти закономерности, судя по всему, отражают нечто реальное: как выразился историк Эрик Хобсбаум, они «убедили многих историков и даже некоторых экономистов, что в этом, несомненно, что-то есть, даже если мы не знаем, что именно». Но почти каждый их момент оспаривается: когда именно реализуются циклы, становятся ли они короче, почему они вообще есть и полезны ли они для предсказаний или только для ретроспективного понимания. Ортодоксальных экономистов так и не удалось убедить. (Аллен Мелцер, профессор Университета Карнеги-Меллон, заметил в 1991 г., что «в макроэкономике немного представлений, в которых серьезные экономисты едины друг с другом, но сомнения в существовании кондратьевских циклов — одно из них».) Сталина ему тоже не удалось убедить: тот казнил Кондратьева. Но Йозеф Шумпетер в своей, вероятно, самой выдающейся работе «Теория экономических циклов», построенной на идеях Кондратьева, показывает, что капитализм следовал регулярному ритму, в котором концентрация технологических достижений, ведущих к всплеску инноваций, в свою очередь, приводила к появлению новых индустрий. Другие пытались связать экономические волны с более глубокими закономерностями успешных революций в физике; новое знание каждый раз делает возможным новые отрасли, которые затем сметают старые, вызывая спад и массовую безработицу, в особенности когда этапы инноваций в области продуктов сменялись этапами, на которых прибыли росли главным образом благодаря инновациям в области процессов. Новые отрасли стремятся к превращению в олигополии (вспомните General Motors или General Electric в 1920-х гг. или Intel и Google сегодня), а их успех в повышении производительности за короткие сроки грозит обернуться катастрофой для работников со старыми навыками из старых отраслей, что также снижает потребительский спрос. То есть самые захватывающие периоды развития потенциально наиболее опасны в социальном отношении.
Большинство авторов соглашается с приблизительной периодизацией, состоящей из пяти циклов: исходная промышленная революция в 1770-х гг.; век пара и железных дорог в 1830-х гг.; век стали, электричества и тяжелого машиностроения в конце XIX столетия; эпоха нефти, автомобилей и массового производства в начале XX столетия; наконец, эпоха информации и телекоммуникаций после 1970-х гг. Согласно этой точке зрения, мы сейчас находимся в поворотной точке «пятого кондратьевского цикла», в которой вклад компьютеров и сетей начинает сходить на нет, так что можно ожидать начала другой волны, возможно подпитываемой чистыми технологиями с низкими выбросами углекислоты и геномикой.
На формирование этих волн сильное влияние оказывает то, что Ричард Липси называл «универсальными технологиями», которые действительно трансформируют все вокруг себя. Они приобретают фундаментальную значимость для многих областей жизни, как компьютеры или автомобили. Иногда это становится ясно сразу, как в случае железных дорог, которые в 1830-1870-х гг. вызвали резкий подъем производительности труда — рост составил 0,14% в год. Чаще их потенциал сразу не виден. Письменность была изобретена, чтобы вести торговые записи; паровые двигатели начинали свою жизнь, выкачивая воду из английских шахт; компьютеры были придуманы, чтобы помочь противовоздушным установкам точнее попадать в цель.
Лишь постепенно становился понятен более широкий потенциал этих технологий. Другие технологии казались не менее перспективными, например лазеры, использовавшиеся для считывания штрих-кода, для компакт-дисков, хирургии или резки алмазов, но, в конечном счете, так и не внесшие вклад в масштабные культурные или институциональные изменения.
Существует множество споров о том, есть ли вообще смысл говорить об универсальных технологиях. Технологии изготовления хлопка, например, достигли взрывного роста (с 2,6% ВВП Британии в 1770 г. до 17% в 1801 г.), с величиной которого ничто никогда так и не смогло сравниться: но мир был изменен не только технологиями, но также моделями организации труда и умонастроениями. В последнее время организационные принципы Интернета (язык HTML, URL и т. д.) якобы были не менее важны, чем стоящие за ними технологии.
В любом случае, в силу особенностей самой проблемы, нелегко судить, какие из инноваций окажутся решающими в формировании будущего экономики и общества, и так же трудно решить, какие инновации поддерживать, а потому многие правительства в прошлом ошибались, делая большие ставки на то, что казалось стопроцентным образцом по-настоящему трасформативной технологии. Примером может служить Minitel во Франции (предшественник Интернета) или миссия Apollo в Соединенных Штатах.
История подсказывает, что неразумно просто поддерживать технологии, а лучше создавать условия, в которых с ними можно играть, поскольку то, как технологии трансформируют мир вокруг себя, уже творческий процесс, способ как представлять, так и применять вещи. Как писал Брайен Артур в своем блестящем обзоре технологических изменений, инновация — не совсем парад изобретений с их последующим внедрением: появление и внедрение компьютеров, каналов или ДНК-микролинеек. Это постоянное переформулирование или перераспределение старых задач — бухгалтерского учета, транспортировки или медицинской диагностики — внутри миров новых возможностей.
Для этого необходимо, чтобы группы интересов, обладающие властью, не блокировали инновации. Инновация всегда носит подрывной, беспокойный характер, в особенности если включает в себя «перераспределение», и многие делают все, что только могут, лишь бы задушить новые идеи в зародыше. Джоэль Мокир рассказывает, что швейцарские печатники успешно лоббировали законы, запрещавшие усовершенствованные печатные станки, и точно так же голландские гильдии противились новым достижениям в судостроении, а французские бумагоделы жгли машины, которые бы ускорили производство бумажной массы. Их последователи сегодня так же страстно желают оттеснить или уничтожить тех, кто бросает вызов, — достаточно, например, взглянуть на реакцию музыкальной индустрии на компанию Napster.
Государство играет важную роль, поскольку в состоянии помешать могущественным ветеранам раздавить новичков, даже если оно не может, например, знать, какой именно гибрид «когно, инфо, нано и био» технологий будет наиболее продуктивным. В лучшем случае правительства защищают пространство для творчества и дополнительных инноваций, которые необходимы для полной реализации ценности трансформирующих технологий. Такая установка на открытость не только для индивидуальных технологий, но также идей и новых образов жизни, которые они могут породить, непросто дается государственной бюрократии, привыкшей к планам и целям. Но она также противоречит заметному во многих текстах о будущем капитализма желанию не ставить под вопрос тот взгляд на технологии, который утверждает, что они рождаются в лабораториях, а потом попадают в общество, будь то индивидуальные летательные устройства (jetpacks) или протезы конечностей. Напротив, как мы отмечали, технологии развиваются вместе с обществами, их окружающими. Автомобиль позволил жить в пригородах и делать покупки в супермаркетах, а это, в свою очередь, повлияло на дизайн автомобилей. Радио задумывалось как технология двусторонней коммуникации и только путем проб и ошибок стало средством массового вещания. Электричество потребовало целого ряда дополнительных инноваций, от бытовых приборов до регуляторов, чтобы можно было осуществить его потенциал, и на это ушло много десятилетий. Контейнерная технология радикально изменила грузовой транспорт, но прижилась только после нескольких фальстартов, а затем потребовала новых правил и трудовых практик (а зачастую и совершенно новых портов), чтобы полностью реализовать свой потенциал. Мобильные приложения появились только спустя некоторое время после того, как мобильные устройства получили повсеместное распространение, а затем потребовали от людей изменить свои привычки, а от провайдеров — применить совершенно новые бизнес-модели. Каждая инновация включает в себя иной образ мысли и видения, а также иной образ действий. Они требуют времени. Но как только они освоены, они оказываются крайне выгодны.
Форму технологии и тем более форму общества определяет взаимодействие технологического потенциала и актуального желания. Так, радио отвечало желаниям создать связи внутри совершенно новых промышленных городских обществ, но если бы оно было изобретено двумя столетиями ранее, оно могло бы использоваться в качестве военной технологии или для распространения слова Божьего (подобно тому, как коммунистические режимы использовали радио для пропаганды), В предшествующую эпоху китайские буддисты играли особенно важную роль в развитии технологий, от мостов, сделанных из железных цепей (строительство и ремонт мостов было религиозной обязанностью), до печатных книг (чтобы распространять образ Будды). Все это могло бы развиваться совершенно иначе, если бы за эти дела отвечали милитаристы или инвестиционные банкиры.
Эта история совместной эволюции включает в себя и творческое начало, и хищничество. Любая новая технология становится потенциальным инструментом и того и другого. Фабрика позволила переселять работников в моно отраслевые или монозаводские города, чтобы их было легче эксплуатировать. Нефтяное бурение, телеграфы и железные дороги породили новые виды дисбаланса власти и контроля, открыв при этом новые продуктивные возможности. Этот двойственный характер технологического потенциала, одновременно хищнический и продуктивный, еще ярче проявился с появлением целой серии коммуникационных технологий, большинство из которых было родом из военной индустрии. Авторы, в 1950-1960-х гг. интересовавшиеся кабелями и компьютерами, могли представлять их либо как вредоносный инструмент Большого брата — государств и корпораций, либо как освободительную силу. Обе интерпретации были верны, и в последующие десятилетия информационная экономика произвела как новые иерархии, от автоматизированных полей сражений Пентагона до Microsoft, так и свободные горизонтальные сети. Иными словами, она сделала возможными и системы защиты доступа, и хакеров, так что любое описание, выделяющее только одну сторону, ошибочно.
По мере своего распространения технологии становились все более полезными как для службы людям, так и для хищничества. Серии данных за длительные промежутки времени показывают, что технологии улучшают свои показатели частично благодаря времени, а частично благодаря растущему масштабу производства. Это так называемая кривая обучения, которая возникает, если делать нечто все больше и больше: чем больше мы что-то делаем, тем лучше у нас это получается и с тем меньшими затратами. Эти закономерности в первом приближении являются степенными законами, хотя некоторые технологии, включая телекоммуникации, шли по более скоростному маршруту, демонстрируя экспоненциальный прогресс — в соответствии с законом Мура и законом Меткалфа. Но они стали полезнее и благодаря переменам, происходившим вокруг них, когда технологии стали вызывать к жизни дополняющие их инновации, а также новые идеи и представления о жизни вообще и способах решения проблем, встречающихся в жизни. Двигатель внутреннего сгорания можно было использовать для многих вещей, но лишь в особом потребительском обществе автомобиль мог стать господствующим механизмом, расширяя свое взаимодействие со смежными социальными инновациями: городом, состоящим из пригородов, которые зависят от автомобиля; покупками, организованными с прицелом на супермаркеты, которые сами устроены так, чтобы приезжать в них на машине; автошколами, обучающими людей избегать столкновения с другими автомобилистами; дорожной разметкой и правилами, определяющими поведение на дороге. Технология сама по себе — это только потенциал. Она обретает ценность лишь благодаря использованию и постоянным реакциям на это использование.
Прошло более столетия с тех пор, как электромобиль La Jamais Contente («Недовольная») стал первым транспортным средством, проехавшим со скоростью более 100 километров в час в Ашере (возле Парижа) в 1899 г. Но он не смог дать толчок применению и совершенствованию этой технологии в противоположность двигателю внутреннего сгорания. Другие инновации спотыкаются на социальных или психологических трудностях. Льюис Пол, изобретатель хлопкопрядильной фабрики в 17301740-х гг., в итоге потерпел неудачу вследствие проблем с дисциплиной, а не из-за технологии: были дни, когда на работу являлась лишь половина рабочих. Его преемники добились успеха не только потому, что поменяли технологию, но и потому, что изменили людей. Здесь мы снова видим, что технологии не распространяются линейно или лишь потому, что приносят пользу. Они получают распространение, когда меняются люди и когда вокруг них формируются целые системы.
Вероятно, самым влиятельным теоретиком связи между технологическими изменениями, экономикой и обществом в целом является венесуэльский экономист Карлота Перес, изучающая долгосрочные закономерности технологических изменений и их пересечение с социальными изменениями и финансовыми циклами, которые снова и снова повторяются в течение относительно короткой истории капитализма. Ее анализ — еще одна разновидность многочисленных теорий созидательных циклов, из-за которых открытые, динамичные области превращаются в рутинизированные, а затем застойные и упадочные. Необычно то, что она показывает, как циклы созидания могут соединяться с параллельными, но отличными от них, циклами хищничества.
В изложении Перес, основанном на работах Кондратьева и Шумпетера, циклы начинаются с возникновения новых технологий и инфраструктур, обещающих большое богатство. Они затем вызывают лихорадочные спекулятивные инвестиции, сопровождающиеся резким ростом акций и других цен, будь то лихорадка вокруг строительства каналов 1790-х, железнодорожная мания в 1830-1840-х, всплеск глобальных инфраструктур в 1870-1880-х и биотехнологий и Интернета в 1990-2000-х гг.
Во время этих фаз технологических излишеств финансы идут на подъем, и нормой становится политика laissezfaire. Кажется очевидным, что рынкам следует дать свободно расти, раз они вызывают столь бурный рост благосостояния. В такие периоды некоторые инвесторы и предприниматели очень быстро богатеют. Несдержанность на рынках может отражаться в несдержанности и попустительстве в личной морали — в блистающем мире праздников, знаменитостей и сплетен, за которым неотрывно следит и которому опосредованно переживает остальная часть публики. Предприниматели идут на невероятные риски и получают невероятные вознаграждения. Экономика представляется местом для легкой добычи, обещающим награды, не требующие тяжелого труда, и массу возможностей выкачивать прибыли. Но она также наделяет предпринимателей хищническим желанием найти новые возможности, которые играют созидательную роль в поисках новых способов применения технологий.
Затем бум оборачивается пузырем, и за ним следует впечатляющий крах. 1797, 1847, 1893, 1929 и 2008 гг. были одними из самых важных вех краха создаваемых ранее ценностей. Обрушение на бирже вызвало банкротство многих прославившихся во время бума компаний, например банкротство большого числа железнодорожных фирм в XIX в. Иногда происходит обрушение валют и даже суверенный дефолт государств.
После всех этих катастроф и периодов неразберихи постепенно создается потенциал для новых технологий и инфраструктур. Но это происходит только тогда, когда появляются новые социальные, политические и экономические институты и правила, лучше приспособленные к особенностям новой экономики и лежащим в ее основе желаниям общества. Как только это происходит, в экономике снова может начаться рост, возобновится социальный прогресс, как это было в период «прекрасной эпохи» или послевоенного чуда.
Эти закономерности можно легко разглядеть в Великой депрессии и последующем за ней периоде. Перед кризисом 1929 г. уже имелись элементы новой экономики и нового общества, а перспективы новых технологий (таких, как автомобили и телефон) подстегивали спекулятивные пузыри 1920-х гг. Но их не понимали люди, находившиеся у власти, и они не были встроены в институты. Затем в 1930е гг. по словам Перес, экономика превратилась из экономики, основанной настали, тяжелом электрическом оборудовании, крупных инженерных проектах (каналы, мосты, плотины, туннели) и тяжелой химии, связанной в основном с большими финансами... в систему массового производства, рассчитанную на потребителей и большой оборонный рынок. Необходимо было заняться радикальным управлением спроса и перераспределением доходов, и в решении этих задач наиболее важную экономическую роль играет, вероятно, государство».
Результатом стали подъем массового консьюмеризма и экономика, основанная на всеобщих инфраструктурах электричества, дорог и телекоммуникаций.
Эти закономерности становятся очевидными, только если обратиться к прошлому. В 1930-х гг. было неясно, какие институциональные инновации будут наиболее успешными. Фашизм, коммунизм и корпоративизм — все это были решения, конкурирующие друг с другом, и какое-то время они казались убедительным ответом на проблемы массовой безработицы и городского отчуждения. Кроме того, было неясно, какое из них лучше всего согласуется с желаниями общества, готовностью брать на себя обязательства и участвовать в общей жизни. История могла пойти совершенно иным путем. Политические и социальные модели фашизма и коммунизма неплохо отвечали особенностям новых технологий своего времени. Они наверняка были совместимы с телефоном (и был найден способ использования его в качестве инструмента слежки, а не только коммуникации). Определяющей чертой коммунизма стали новые источники энергии (то, что Ленин определил через формулу «Советская власть плюс электрификация...»). Эти социальные модели были в равной мере совместимы с идеями современного менеджмента, сыгравшего решающую роль в жизни компаний после Второй мировой войны,— настолько, что Джеймс Бернем в крайне влиятельной книге, опубликованной в 1940-е гг., предсказывал, что мир больше не будет делиться на левых и правых, поскольку им будут править менеджеры и менеджериализм.
Однако и фашизм, и сталинизм — каждый по своему — перегнули палку (хотя СССР сумел создать сложные компьютеры и полететь в космос, имея ВВП, составлявший едва ли четверть от ВВП Соединенных Штатов, а потом несколько десятков лет, прежде чем развалился, демонстрировал приличный рост). Тогда как после Второй мировой войны в большинстве стран развитого мира образовалась новая модель развития с совершенно иными институтами и политической программой и столь разными составляющими, как пригороды и автодороги, государство всеобщего благосостояния и макроэкономическая политика, позднее ставшими основой для невероятного роста 1950-1960-х гг. Это была экономика, основанная на низкой цене на нефть и на энерго затратных материалах (в особенности нефтехимии и синтетике), лидерами которой были гигантские производители нефти, химических продуктов, автомобилей и других долговременных товаров массового потребления. «Идеальным» типом организации производства на уровне завода был постоянный поток сборочной линии... «идеальным» типом компании — «корпорация», включавшая в себя отдел научных исследований и разработок и оперировавшая на олигопольных рынках, на которых важную роль играли реклама и маркетинг. Для этого требовалось большое число специалистов среднего уровня квалификации как среди рабочих, так и среди служащих... обширная инфраструктурная сеть автомобильных дорог, станций обслуживания, аэропортов, систем дистрибуции нефти и нефтепродуктов.
В свете того, что за ней последовало, Великая депрессия была одновременно и катастрофой, и важным катализатором реформы. Она помогла появлению новой экономики и политики всеобщего благосостояния в таких странах, как Новая Зеландия и Швеция, позднее получившей распространение по всему развитому миру. В Соединенных Штатах она привела к банковской реформе, «Новому курсу», системе социального обеспечения и страхования от безработицы (и то и другое при поддержке крупного бизнеса) , а позднее к закону о льготах демобилизующимся из армии. В Британии депрессия так же, как и война, привели к созданию в 1940-е гг. государства всеобщего благосостояния и Службы национального здравоохранения. Хищнические крайности удавалось сдерживать (в Соединенных Штатах ставки налога на предельный доход достигли пика в 91% в 1950-х, что побудило Кеннеди призвать к их снижению до б5%) , а в большинстве стран преобладал дух стремления к справедливости и равным шансам.
Оглядываясь назад, можно сказать, что новые идеи дали ответы на самые насущные вопросы эпохи: как достичь надежности в рыночной экономике (вопрос, на который ответило государство всеобщего благосостояния и пожизненная работа); как открыть возможности для женщин (на него ответило внедрение технологий в быту, а позднее более открытый рынок труда); как избежать экономической депрессии (ответом стали Бреттон-Вуддские соглашения, новые инструменты макроэкономического менеджмента и свободная торговля) и тоталитаризма (вопрос, ответ на который, по крайней мере в некоторых частях мира, дали демократия и новая доктрина всеобщих прав человека).
Ни один из этих ответов не был совершенно новым. Все существовали в качестве возможностей, и перспективные элементы уже присутствовали в некоторых местах и институтах. Но только после Второй мировой войны они обрели форму и превратились в правила для обществ и мировой системы.
Перес, как и другие сторонники теории циклов, указывает на повторяющиеся закономерности. Фазы предпринимательского энтузиазма сменялись фазами консолидации и олигополии. Отрасли становились более упорядоченными, продукты и услуги, которые они предоставляли,— более устоявшимися и надежными, при этом господствующее положение занимали всего несколько фирм. Бюрократия одерживала победу над авантюристами. Так было с голливудским кинопроизводством, телефонией и автомобилями в 1920-х гг., а затем с программным обеспечением и компьютерами 6о лет спустя. Такие компании, как Apple и Amazon, сегодня пытаются провести похожую консолидацию с использованием бизнес-моделей, вертикально интегрирующих и захватывающих клиентов. Для них — преимущества монополии, для их клиентов — преимущества стабильности.
Перес не предлагает исчерпывающего исследования политической экономии этих циклов, но ее работа показывает, как созидание и хищничество оказывают влияние друг на друга. В периоды подъема, а затем развития создаются избыточные доходы. Они оправдывают свободу творческих предпринимателей — с политикой laissezfaire и низкими налогами. Но те же самые свободы используются и хищниками, для того чтобы получать ренту. Иными словами, хищники пользуются успехами творцов. Общественность терпит то, что меньшинство получает огромные прибыли, потому что кажется, что и она, в конечном счете, получает от этого выгоду.
Затем рано или поздно наступает кризис, отчасти вызванный разнузданным поведением хищников. Прибыли и доходы резко падают. Общественность начинает более нетерпимо относиться к хищникам, которые, как считается, берут, ничего не отдавая взамен. Их излишества начинают считаться причиной кризиса и угрозой уровню жизни всех остальных. Снижается поступление капитала творцам. Правила ужесточаются, равно как и меры по перераспределению. Хищничество никуда не исчезает: оно просто принимает иные формы — больше связанные с крупными организациями, а не с рантье, и, как правило, с более очевидными компромиссами с общественным интересом. Но тогда появляется риск, что меры по сдерживанию хищничества могут стать помехой активным поискам новых возможностей, которыми заняты творческие предприниматели, внешне напоминающие своим поведением хищников.
Количество переменных, задействованных в любом из циклов такого рода, делает маловероятным их детальный прогноз или их развитие по установленному графику вроде того, что был предложен Кондратьевым. Но чем лучше мы понимаем такого рода циклы, тем больше у нас появляется возможностей избегать излишеств и ошибок, характерных для каждой стадии.
Научные системы
Решения, которые, как указывает Перес, развиваются в результате кризиса, с большой вероятностью затрагивают многие аспекты жизни. Чтобы добиться успеха, они должны предложить убедительные ответы на жизненные дилеммы в том виде, в каком они переживаются в данный момент: как быть счастливым, как продлить нашу жизнь, как уменьшить ущерб, наносимый окружающей среде, как остановить разбазаривание ресурсов, как поддерживать дружбу и усилить любовь.
Главной заботой были мир и экономическая безопасность, уменьшение бремени домашнего труда и достижение хотя бы небольшой автономии и мобильности. Это, в свою очередь, повлияло на приоритеты науки и технологии. Несколько поколений спустя наши общества решили инвестировать от 50й до 20й части своих доходов в открытия (научные исследования и разработки составляют 2,6% ВВП в Соединенных Штатах, 3,3% в Японии и 4,5% в Израиле). Но приоритеты в расходах не так очевидно связаны с общественными приоритетами. Психическое здоровье по сравнению с физическим испытывает значительное недофинансирование. Война по-прежнему финансируется гораздо лучше, чем мир. А инновации, затрагивающие материальные вещи (нанотехнологии и фармацевтика, следующее поколение космических аппаратов и новые материалы), финансируются гораздо лучше, чем инновации в сфере услуг, не говоря уже о социальных идеях.
В этом отношении научные системы всего мира — прямые или косвенные потомки идей, рекомендованных в 1940-х гг., Ванневаром Бушем, который рассматривал науку в материальных категориях. Буш был одним из создателей совершенно нового вида стратегии (и позднее прославился, когда его идея «мемекса» материализовалась 50 лет спустя в виде Интернета). Он руководил Агентством по научным исследованиям и развитию, которое занималось в Соединенных Штатах оборонными исследованиями, включая Манхэттенский проект по созданию атомной бомбы. В 1945 г., когда война как раз подходила к концу, вдохновленный успехом Манхэттенского проекта и работой Национального комитета по аэронавтике (НАКА, предшественник НАСА) Буш подготовил для президента доклад под названием «Наука: бесконечный фронтир». В докладе акцент делался на систематические вложения в технологию в мирное время: «Новые продукты и технологии не рождаются полностью сформированными. Они основаны на новых принципах и новых концепциях, которые, в свою очередь, тщательно разрабатываются в наиболее абстрактных из областей науки». Буш рекомендовал новому Национальному научному фонду направить фундаментальные исследования и значительный поток государственных средств на технологии. Он выступал за предоставление молодым ученым не только денег, но и свободы заниматься собственными идеями — по контрасту с иерархическими европейскими университетами, в которых главной задачей было обслуживание старых профессоров и восхищение ими. И он помог создать более прочные институциализированные каналы между научными исследованиями, изобретениями и их внедрением.
До начала XX в. изобретениями занимались в основном любители: Маркони, Белл, Дэмлер и Эдисон работали в домашних лабораториях. Но такие фирмы, как Dupont, показали, сколь многого можно добиться благодаря систематическим инвестициям. Буш предполагал, что его идеи должны поднять всю систему — от университетов до бизнеса — на новый уровень деятельности. В последующие пол века его планы достигли феноменального успеха и вокруг них возникла экосистема институтов, от венчурного капитала и передачи технологий до университетских лабораторий и комментаторов. Фредерик Терман с электронно-инженерного факультета Стэнфордского университета превратил идею Буша в то, что стало Кремниевой долиной, воспользовавшись рецептом, сочетавшим в себе щедрые оборонные контракты, культуру технологического творчества и активное отпочковывание компаний от университетов. Соединенные Штаты создали большинство новых мировых технологий (хотя и не всегда использовали их лучшим образом), так что другим странам пришлось поднапрячься, чтобы их догнать. Систематизация инноваций многим могла не нравиться — Шумпетер жаловался на то, что технологический прогресс все больше становится делом коллективов высококвалифицированных специалистов, которые выдают то, что требуется, и заставляют результаты работать предсказуемым образом. Романтика прежних коммерческих авантюр уходит в прошлое, поскольку многое из того, что прежде могло дать лишь гениальное озарение, сегодня можно получить в результате строгих расчетов.
И все же этот метод работал, и, глядя с высоты сегодняшнего дня, с которой видно намного лучше, можно сказать, что систематическое применение общих ресурсов для поиска знаний оказалось весьма прозорливым подходом. Столь же прозорливое решение — поощрять инновации в самих инновациях, от экспертного рецензирования в рамках Национального научного фонда (NSF) до более экспериментальных методов Агентства по перспективным исследованиям (АРПА), которое нанимало выдающихся личностей и предоставляло им значительную свободу в решениях касательно финансирования тех или иных проектов, а также собирало вокруг отдельных проблем сообщества ученых из разных университетов, небольших стартапов и крупных компаний. Мудрыми оказались и некоторые из крупных стратегических ставок: Национальные институты здравоохранения финансировали начальные этапы развития генетики и молекулярной биологии, и именно государственные фонды поддерживали и «Стратегическую компьютерную инициативу» в 1980-х гг., и Sematech, инициативу крупных корпораций, направленную на сохранение лидерства США в области микропроцессоров.
Всегда существовали критики этой крайне интервенционистской установки, которая, по мнению некоторых, сформировала самое серьезное «научно-производственное государство» в мире. Милтон Фридман в своей влиятельной книге «Свобода выбирать» не нашел оправданий для государственного финансирования научных исследований через Национальный научный фонд. Но критиков заставляла молчать высшая цель, стоявшая за этим финансированием. В течение всего периода холодной войны и после нее США чувствовали, что ведут борьбу, которая может стать смертельной, а технология сыграет решающую роль в определении победителя (этот взгляд разделял и СССР). Этим обширные инвестиции в технологию оправдывались больше, чем какой-либо коммерческой или экономической логикой. Ценность самой жизни и выживание оказались важнее денежных доходов.
Другие страны испытывали давление иного рода, а вопросы, на которые им нужно было ответить, были связаны со спецификой их времени и места: но и для них экономическая логика была лишь ограниченной частью истории. Были периоды, когда всем хотелось иметь свою Кремниевую долину и платили консультантам за то, чтобы те помогли создать Кремниевые долины в Израиле (так называемые Кремниевые вади), Шотландии или Швеции. Большинство из них потерпели провал. Успешные стратегии в итоге оказались весьма отличными друг от друга отчасти потому, что различались вопросы, на которые они отвечали. Израиль, Тайвань, Финляндия, Дания, Сингапур, Южная Корея — все они сформировали системы, отвечавшие их культуре и их особенностям. Израиль, тратящий на научные исследования и разработки самую большую долю ВВП, создал множество инкубаторов в государственном секторе, а затем передал их (вместе с финансированием 90% расходов на развитие технологии) компаниям в обмен на роялти от будущих доходов. Финляндия сформировала свою стратегию, отчасти по необходимости, вокруг конкретной ситуации в одной фирме, Nokia, которая продолжала вкладывать значительные средства в исследования даже в самый разгар кризиса начала 1990-х гг. Тайвань завоевал лидирующую позицию в области полупроводников благодаря согласованной промышленной стратегии, мощному государственному органу по ее внедрению (Исследовательский институт промышленной технологии (iTRl) был основан в 1970-х гг., а к 1990м гг. его доля составляла 0,3% ВВП) и суперсовременному научному парку в Синьчжу, а также динамичным университетам.
Однако, возможно, самая интересная черта этого списка новых моделей — это то, что у каждой были свои причины уделять такое внимание технологии, зачастую как у США в 1940-х гг., в равной мере связанные как с экономикой, так и с геополитикой. Для Израиля это был вопрос выживания в окружении густонаселенных арабских государств, для Тайваня — вопрос выживания рядом с Китаем, для Финляндии — потребность выбраться из тени Советского Союза и, более того, освободиться от последствий экономического краха. В Сингапуре такой причиной была паранойя богатого города-государства, окруженного более бедными и более крупными соседями, а также возросшая тревога, связанная с тем, что его собственная рождаемость упала настолько, что ее уже нельзя было восстановить. В случае Южной Кореи это было напряжение, которое она испытывала из-за неудачного расположения между Японией и Китаем и рядом с Северной Кореей — страной, стратегия которой оказалась непредсказуемо агрессивной. Каждая страна искала движущую силу, ключ к ускорению экономического роста, но, помимо этого, ответ на то, что она считала своей самой насущной потребностью. И в каждом случае страх оправдывал щедрое государственное финансирование и стимулировал обостренное восприятие общей цели.
Мы можем извлечь множество уроков из этих примеров. Одни из них — значение необходимости или стимула. В прошлом технологии развивались быстрее, когда был стимул или когда «достижения одного общества стимулировали людей в других местах делать другие, но родственные изобретения». Так, когда европейцы услышали о порохе, изобретенном в Китае, это послужило стимулом для изобретения пушки; когда японские производители узнали о транзисторах, изобретенных в Соединенных Штатах, они изобрели новые поколения потребительских продуктов. В последнее время то же самое происходило с гибридными автомобилями и возобновляемой энергией, а также с городами, имеющими беспроводной и широкополосный Интернет. Четко сформулированные проблемы могут породить больше инноваций, чем неопределенные, а необходимость может действительно стать матерью изобретения.
Другой урок касается модернизации финансов. Леонардо да Винчи смог изобрести вертолеты (для развлечения, а не для транспортировки), потому что у него были покровители, готовые и способные его финансировать. Открытие знаний должно оплачиваться в университетах или в исследовательских лабораториях. Вот почему вряд ли есть что-то удивительное в том, что компании, больше остальных вкладывающие в инновации, производят наиболее инновационные продукты и растут быстрее всех. Но рынки капитала с недоверием относятся к инновациям: они слишком ненадежны и деструктивны. Быстрый оборот акций настраивает против финансирования долгосрочных инноваций, и даже инвесторы, достаточно глубоко понимающие технологии, чтобы судить об их будущих перспективах, окажутся уязвимы, если их краткосрочные показатели будут отставать от показателей всех остальных. Это и оправдывает участие государства в рисках: субсидии, налоговые льготы, сотрудничество в научных исследованиях и разработках или государственные закупки, которыми компании вознаграждаются за инновации.
Государства также больше узнали о важности навыков. Знания и идеи не парят в воздухе: чтобы обрести ценность, они должны применяться на практике и адаптироваться. Одно из интересных открытий, сделанных в исследовании инноваций, заключается в том, что воздействие расходов на исследования определяется не самими исследованиями, а, скорее, аспирантами, которые затем идут работать в бизнес. Развитые технологии рождаются не непосредственно из знания, которое было бы легкодоступно повсюду, но из подлинного мастерства: тонкого, порой молчаливого понимания того, как работают вещи, особенно если они работают вместе. Умельцы и мастера играют ничуть не меньшую роль, чем изобретатели. Носители такого мастерства обычно сосредоточиваются в определенных местах, организациях и сетях. Несомненно, именно так выглядела ситуация в Англии XVIII в., которая выделялась тем, что давала инженерам статус, вознаграждение и деньги, а также тем, что на каждом этапе индустриальной революции: даже самый простой слесарь-сборщик как правило, обладал приличными знаниями арифметики, кое-что знал о геометрии, топографии и измерениях, а в некоторых случаях был вполне подкован в практической математике. Он также мог рассчитывать скорость, силу и мощность машин, мог начертить план или сечение.
Из этого следует, что самыми успешными в следующие несколько десятилетий могут стать те места, которые не только чтут изобретателей, но также располагают сосредоточением необходимых навыков, например, в области нейронауки или заботы о себе, синтетической биологии или авиакосмической отрасли с низкими выбросами углерода. Хороший пример — Израиль: преимущество в аксиоматической теории множеств подхлестнуло развитие его необыкновенно успешной телекоммуникационной индустрии. Инженеры Google, исследующие пределы поиска, поставщики продуктов по уходу за детьми из Эмилии-Романьи или английские производители болидов Формулы, равно как и дизайнеры моды и создатели компьютерных игр,— это все примеры подлинного мастерства. Недавнее исследование iPhone 4 проясняет этот тезис: лишь небольшая доля ценности приходится на сборку частей и компонентов, и даже их производство составляет только четверть создаваемой ценности: большую ее часть забирает себе Apple, что отражает одновременно и инвестиции компании, предшествовавшие производству, и ценность бренда, который она использует, чтобы эффективно соединять элементы. Это, в свою очередь, стало результатом сконцентрированных в географическом и организационном плане дизайнерского мастерства (Apple редко становилась первопроходцем новых технологий) и навыков логистики в сочетании с необычно эффективными и исключительными бизнес-моделями (такими как iTunes).
Эти глубокие резервуары навыков, каждый из которых по-своему связывается с требовательными потребителями, затем должны стимулироваться более широким периферийным зрением. Правительства регулярно заказывают футурологические исследования, чтобы выяснить, как технологии распространяться в их общества, трансформируя в ходе этого процесса жизнь. В финском парламенте есть даже комитет по будущему. Эти прогнозы стали важной рамкой для масштабного анализа и фантазий. Консалтинговые фирмы часто публикуют комплексные обзоры будущих трендов, чтобы помочь с их маркетингом. Но, вероятно, еще важнее упражнения по изобретению возможных миров, созидательному утопизму, который встречается в литературе, кино и играх не реже, чем в сухих отчетах футурологов.
Линейный взгляд на инновации как на поток, берущий свое начало в фундаментальной науке, был в какой-то мере отвергнут. Часто успеха добиваются те технологии, которые подключаются к надеждам и желаниям, захватывая воображение инвесторов и потребителей. В ажиотаже бума доткомов и аналогичного бума инвестиций в биотехнологии и экологические технологии сочетались шоу-бизнес и серьезный бизнес, играя и на страхе отставания, и на рациональной оценке того, что именно может принести прибыль. Крупные инвестиции Германии в солнечную энергетику (которые благодаря стимулирующим тарифам могут в конечном итоге принести больше выгоды Китаю, чем Германии) подталкивались как силой идеи, так и бизнес-планами. Все большая значимость «седовласой экономики», удовлетворяющей потребности людей пожилого возраста не только в заботе и здоровье, но и в опыте и смысле, также касается как вещей, так и идей, соединяя новые концепции (например, активной старости) и общественные потребности с новыми технологиями — такими, как гимнастика для ума, устройства для мониторинга и протезирование.
Какая часть всего этого является по своей сути капиталистической? Только та часть инноваций, которая может создать нечто ценное для жизни, способна предсказуемо создать денежные выгоды, но большая доля ценности инноваций выходит за их пределы. Некоторые технологии быстро находят свое место на рынке. Мир, страдающий из-за затруднений с водой в проблемных местах и в сложные периоды, будет подталкивать к радикальным инновациям в области сохранения и обработки воды и к щедрым наградам за лучшие идеи. Существующие системы персонализированного здравоохранения — готовое поле для генетических тестов. Пищевая геномика и лечебное питание, вполне вероятно, найдут заинтересованных покупателей, желающих с каждым приемом пищи укреплять свое здоровье. Создание стокилометровых солнечных электростанций в пустынях Морокко, а также строительство ветряных станций в Центральном Китае хорошо согласуются с высокими ценами на нефть и тревогами по поводу экологии. Одноэлектронные процессоры, использующие графеновые нанотехнологии, могли бы найти применение в миллионах электронных устройств.
Но другие технологии с трудом находят себе место: например, умные энергосистемы и счетчики, которые в принципе рациональны, но не так легко согласуются с желаниями и корпоративными стимулами, за исключением тех мест, где строятся совершенно новые города; или, например, видеофоны, впервые выпущенные на рынок в 1960-х гг., но получившие распространение десятки лет спустя, или смарт-карты, которые были предметом постоянных экспериментов начиная с 1980-х гг. Некоторые технологии могут идеально работать с технической точки зрения (как, например, такси без водителя), но спотыкаются об отношение людей и законодательство (поезда без машинистов уже ходят в Копенгагене, но этого недостаточно, чтобы успокоить страхи общественности). Некоторые технологии могут удовлетворять лишь нужды не слишком платежеспособных людей — например, сетки от комаров, покрытые инсектицидами, или лекарства от малярии.
Пожалуй, самым большим вызовом для людей, ответственных за формирование и управление инновационными системами, является расширяющийся разрыв между лидерами технологической инновации, продающими все больше вещей, автомобилей, мобильных устройств и ноотропов, и тем, чего в действительности хотят люди, настоятельными вопросами, которые они задают себе о своей жизни. Технологические системы, основанные на материалистической экономике и материалистическом взгляде на то, как происходят изменения, с трудом адаптируются к экономике, в которой ценности порождаются не только вещами, но и в не меньшей степени отношениями. Этот сдвиг — не следствие технологий, хотя они ему и способствуют (в особенности, конечно, социальные медиа). Скорее, этот сдвиг — следствие стадии развития, то есть закономерностей спроса и предложения, на которые технологии являются в лучшем случае частичным ответом.
Это важно потому, что наука должна себя легитимировать—должна убеждать избирателей и налогоплательщиков в своих достоинствах. В прошлом государства могли сделать приоритетом собственные нужды — в первую очередь совершенствование вооружений и разведку. Или же они могли вступать в альянсы с крупным бизнесом и делать приоритетом его потребности. Но постепенно в системы науки проникла демократия, и вскоре мы можем увидеть более очевидные механизмы привлечения общественности к установлению приоритетов научных исследований и инноваций, с непосредственной мобилизацией их надежд и страхов как факторов, формирующих направление перемен.
Одна из отличительных особенностей цивилизованного общества — это то, что оно предоставляет свободные ресурсы для открытий, исследований и экспериментов, будь то в искусстве, науке или обществе. Но зрелые инновационные системы должны идти дальше, согласовывая цели и средства. Для этого требуется сочетание трех вещей: во-первых, осознание нужд и устремлений людей — и наибольших вызовов, с которыми они должны справиться, чтобы добиться успеха и выжить; во-вторых, способность лучших и наиболее творческих умов, мобилизуемых на поиски ответов; в-третьих, система претворения найденных ими идей в практику. Такого рода сочетания весьма редки. Даже когда общества понимают, в каких инновациях они больше всего нуждаются, их творческие ресурсы слишком часто отвлекаются на властные интересы или на тривиальные задачи. И все же такого рода сочетание наверняка будет одной из величайших задач этого столетия и признаком по-настоящему умного общества.
Как технология следует за идеями
Если технология в самом деле становится более восприимчивой к нуждам общества, чем к нуждам государства и бизнеса, ее влияние частично будет опосредовано идеями. Хотя технологии иногда напоминают «богов из машины», приходящих извне, чтобы изменить нашу жизнь к лучшему или к худшему, более точное описание показывает, что технологиям, от паровозов и сталелитейных заводов до микропроцессоров, часто предшествовали новые способы мысли и новые типы мировоззрения. Технологии не меняют общество, они — одновременно и продукт общества нового типа, и средство его воплощения в реальности. Так, например, часы развивались вместе с новыми способами осмысления порядка времени, которые в течение многих столетий прокладывали путь к тому, чтобы рабочие начали отмечаться, приходя и уходя с работы. Точно так же Всемирная паутина эволюционировала вместе с технологическими фантазиями, восходящими к Г.Уэлсу и предложенному Ванневаром Бушем «Мемексу», так что миллионы людей были знакомы с идеей глобальной сети задолго до того, как она получила воплощение.
Фрэнсис Бэкон развил некоторые из новых способов видения, которые стали неотъемлемой частью капитализма и его способности искать и эксплуатировать все ценное, задолго до того, как эти способы видеть воплотились в машинах. Самым важным из них был метод разбивки проблемы на составляющие с ее последующим восстановлением в целостном виде. Это был метод, использовавшийся пионерами военной муштры, родоначальниками статистики и пионерами заводского производства. Позднее эти методы стали частью мышления капитализма с его изучением времени и движения, механизацией и автоматизацией всего на свете. А позднее они превратились в организационный принцип для лэптопов и автомобилей, автоматизированных портов и больниц.
Если кто-то хочет формировать будущее, скорее всего, это можно будет сделать как при помощи идей, которые порождают технологии, так и через сами эти технологии. Самые разные идеи сосредоточены сейчас на острие идейных и технологических возможностей, только-только обозначающихся на заре сетевой экономики с низкими выбросами углерода: идеи цикличности и повторного использования, самоменеджмента и персонализации, простоты и замкнутых петель, сетей и самоорганизации. Многие из них являются едва ли не противоположностью того, о чем говорил Фрэнсис Бэкон. Все они указывают на будущую экономику, которая не столь активно расхищает другие системы.
Некоторые области технологического прогресса могут резонировать с глубинными желаниями, например с движением к «трансгуманизму» или к синтетической биологии. XIX век вызвал переход от природных химикатов к синтезированным, а сегодня мы наблюдаем еще более ускорившееся развитие синтезированных форм жизни, и некоторые из них могут заменить человеческое тело или соединиться с ним. Трансгуманизм поднимает крайне важные вопросы справедливости и морали, но он отвечает на стремление к жизни и, вполне вероятно, станет приоритетом для инновационных систем отдельных государств. То же самое относится к науке о мозге: быстро развивающееся знание о том, как работает мозг, пересекается с желанием людей стать счастливее, умнее и общительнее и, по-видимому, приведет к появлению новых продуктов и услуг, многие из которых окажутся столь же сложными с этической точки зрения, как и те, что связаны с трансгуманизмом.
Другие области технологического развития, возможно, потерпят провал, потому что не смогут предложить убедительного объяснения того, почему они так важны. Так, космические путешествия и освоение космоса никогда не могли полностью убедить общественность и политиков в том, что они вернут крупные инвестиции, необходимые для того, чтобы сделать нечто большее, чем шаттлы, спутники и изредка запускаемые беспилотные аппараты, исследующие вселенную.
Важный тезис состоит в том, что идеи играют решающую роль на каждой стадии. Значимые технологии получают распространение только тогда, когда пробуждают желание, достаточное, чтобы убедить ученых посвятить им свою жизнь, инвесторов — вкладываться, правительства — субсидировать, потребителей — тратить. Для этого недостаточно одной лишь пользы (удивительно много технологий оказалось бесполезными в начале своих дней).
В бар зашли три зэка и заказали: гроб с костями, многоэтажку и то что мы строили. Официант им все принес и говорит: вот вам гроб с костями и многоэтажка. А то что вы строили – нет. Есть только то где вы были. Что заказали зэки?
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
