Устранение эксплуатации и новое социальное противостояние

Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. Связаться с автором

Самое читаемое за неделю
Введение ковидных паспортов в 2021 году
Должен знать каждый: Сильное повышение штрафов с 2021 года за нарушение ПДД
Введение продуктовых карточек для малоимущих в 2021 году
Доллар по 100 рублей в 2021 году
Новая льготная ипотека на частные дома в 2021 году
Продление льготной ипотеки до 1 июля 2021 года
35 банков обанкротятся в 2021 году

Классовые отношения постэкономического общества в принципе не должны рассматриваться как заявленное в утопических концепциях гармоничное общение отдельных социальных групп. В отличие от экономической эпохи, когда принадлежность человека к тому или иному классу определялась в первую очередь его отношением к собственности на материальные условия и результаты производства, в новом общественном состоянии важнейшим критерием становится его способность или неспособность оперировать информацией и знаниями, создавать новые информационные продукты или хотя бы адекватно усваивать уже имеющиеся.

На этапе становления постэкономического строя — и мы уже касались этого ранее — существует переходная форма классового деления, противоречивым образом объединяющая принципы, основанные как на отношении к собственности, так и на способности к инновациям. В некоторых исследованиях она рассматривается как стабильная система, к которой капиталистическое общество последовательно продвигалось с самого своего возникновения; так, Я.Пакульски и М.Уотерс пишут: «Как только возникло капиталистическое общество, оно сразу же начало приобретать форму, при которой собственность стала уступать свое значение важнейшего фактора формирования экономических групп иерархически организованным принципам подчинения». Известно, сколь важную роль придавали родоначальники теории постиндустриального общества изучению новых господствующих классов — меритократии, адхократии  и так далее.

Мы, однако, полагаем, что система, основанная на доминировании подобных групп, не может быть устойчивой. По мере развития постэкономических тенденций основное классовое деление будет быстро смещаться от разграничения управляющих и управляемых к разграничению создателей продукта (прежде всего интеллектуального) и пользователей, как способных к такому производству и потреблению, так и неспособных. Уже сегодня, когда все чаще можно слышать, в том числе и от таких глубоко проникших в суть современных проблем исследователей, как П.Дракер и Д.Белл, О.Тоффлер и Дж.Нэсбит, что современные творческие работники не могут быть управляемы ни с помощью экономических методов, ни путем жесткого организационного принуждения, когда Р.Ингельгарт и Р.Дарендорф признают, что основным конфликтом будущего общества станет конфликт между носителями материалистической и нематериалистической ценностных систем, когда все более явственно ощущается нарастающая отчужденность не столько принимающего решения, сколько способного к их принятию слоя общества от остальной части социума, не остается сомнений в том, что правлению бюрократической элиты наступает конец.

На смену приходит новая система, в рамках которой основой социальных различий становятся интеллектуальный уровень человека и его способности. В данном случае сохраняется возможность говорить о том, что основой классового деления служит собственность, но на этот раз не отчуждаемая собственность на средства и условия производства, а неотчуждаемые права на способности человека, не сумма материальных благ, которой может воспользоваться каждый получивший к ним доступ, а система информационных кодов, доступная лишь избранным. Таким образом, возникает тенденция, которая сегодня еще не представляется вполне однозначной; однако следует признать, что вероятность ее укрепления и развития в будущем очень велика, а последствия весьма неопределенны. Во всяком случае, первые очевидные проявления этой тенденции не оставляют поводов для благодушия.

Неравенство в распределении материальных благ многим мыслителям казалось столь же древним явлением, как и сам человеческий род. Между тем экономисты и социологи вполне уверенно утверждают, что экономический прогресс способен если не преодолеть это зло, то, по крайней мере, устранить его крайние формы, особенно опасные для социальной стабильности. Отчасти они правы. Статистические исследования и экономические трактаты, посвященные социальной политике и социальным проблемам ведущих индустриальных стран, показывают, что тенденции к снижению неравномерности распределения материального богатства действительно имели место во всех развитых демократиях и что они вполне отчетливо прослеживаются на протяжении большей части XX века.

Однако картина изменилась к концу столетия, и сегодня все новые и новые теоретики начинают — одни с неохотой, другие с тревогой, а третьи с нескрываемым злорадством — отмечать нарастающий разрыв между наиболее состоятельными и наименее имущими группами населения. Насколько впечатляющим было сокращение этого разрыва в первой половине столетия, настолько же определенной представляется ныне противоположная тенденция. Причем не составляет большого труда определить период, начиная с которого внешне позитивные социальные изменения сменились противоположными, — это все тот же «заколдованный» миг, середина 70х годов, эпоха первых отчетливых проявлений постэкономической трансформации.

Все эти явления вполне объяснимы, и отдельные их стороны были рассмотрены нами как при анализе перспектив развития рыночных отношений, так и при оценке современных форм собственности. Речь идет о том особом положении, в котором оказываются сегодня производители информации и знаний — основных ресурсов современного общества, а также все относительно близкие к ним социальные группы. Новое классовое деление не только возводит прочную и все укрепляющуюся стену между теми, кто имеет доступ к информационным технологиям и способности, достаточные для их эффективного использования, и теми, кто лишен таковых, но приводит также и ко все более непропорциональному распределению общественного богатства. По мере того, как массовое производство вытесняется на периферию экономической жизни, а то и вообще выносится за пределы постиндустриальных стран, занятые в нем работники становятся изгоями собственного социума; их отторжение от общественного производства представляется не временной безработицей, а вечным отлучением от социально значимой деятельности. Общество, ориентиры и ценности которого все в большей степени устанавливаются интеллектуальной элитой, определяет вознаграждение за труд этих людей, все менее и менее соответствующее если не их действительной роли в обществе, то их собственному представлению о таковой, что в современных условиях может рассматриваться фактически как одно и то же.

Тест "На сколько вы активны" Тест "Подходит ли Вам ваше место работы" Тест "На сколько важны деньги в Вашей жизни" Тест "Есть ли у вас задатки лидера" Тест "Способны ли Вы решать проблемы"

Тест "Для начинающего миллионера" Тест который вас удивит Семейный тест "Какие вы родители" Тест "Определяем свой творческий потенциал" Психологический тест "Вы терпеливый человек?"

Это стало неожиданностью для оптимистов, предсказывавших эволюционный переход к строю социальной гармонии и полагавших, что в рамках капиталистической системы постепенно находят свое разрешение основные противоречия индустриального общества. Между тем такое развитие событий вполне можно было предположить, учитывая очевидную несовместимость свободы и равенства там, где речь идет не только о свободе трудиться на примитивных производствах и равенстве, сводящемся к обеду для бедных. Общество, выходящее за рамки индустриальной логики, начинает уже сегодня сознавать, что проповедь имущественного равенства — это такой же пережиток идеалистического прошлого, каким было и утверждение о равенстве способностей, данных человеку от рождения. Однако само общественное развитие оказывается намного более динамичным, нежели сознание отдельных членов социума; мотивационные ориентиры человека и система ценностей, воспринимаемая им как собственная, фактически не меняются в течение жизни, и вряд ли приходится ожидать быстрой адаптации людей к мысли о крушении одной из самых заманчивых иллюзий прошлого, поэтому в начале следующего тысячелетия человечество вновь может оказаться на пороге социальных потрясений.

Пятнадцать лет назад Т.Стоуниер писал о том, что «в восьмидесятые годы перед западными правительствами [в качестве основной] встала проблема... плавного перехода от индустриальной экономики к информационной». Это пожелание сегодня актуально как никогда, ибо только в последние годы начинает проясняться весь скрытый негативный потенциал происходящих перемен. Для того, чтобы осуществить непротиворечивую постэкономическую трансформацию, необходимо так согласовать тип и темп развития, чтобы распространение нематериальных ценностей как доминирующих произошло быстрее, чем основанная на них система подверглась бы радикальному разрушительному воздействию со стороны тех, кто еще не воспринял эти ценности в качестве основных. Подобная задача крайне сложна и для наиболее развитых стран; учитывая же, что народы многих регионов планеты еще не вкусили плодов даже индустриального прогресса, можно осознать масштабность сегодняшнего перехода и неоднозначность перспектив его завершения.

Эксплуатация: объективная данность или феномен сознания?

Для определения условий, при которых возможно преодоление эксплуатации, необходимо вернуться к рассматривавшейся нами выше проблеме основного вида деятельности в рамках экономической эпохи. Именно понимание труда в качестве такового дает возможность последовательно проанализировать перспективы развития отношений, называемых эксплуатацией.

Большинство исследователей традиционно связывают их с угнетением человека человеком, с созданием в обществе неравных условий для представителей различных социальных групп. Конфликт, определяющий феномен эксплуатации, рассматривается как классовое противостояние или его проявление. Мы не разделяем такого подхода к проблеме. Классовое деление общества само по себе порождено длительным процессом развития, в котором воплотился поиск оптимальной организации общественной структуры, ориентированной на достижение экономических целей; как справедливо отмечал еще К.Маркс, «в общих чертах можно обозначить азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства как прогрессивные этапы экономической общественной формации»; именно смена классовой формы общества знаменовала этап очередной экономической эпохи, а не наоборот. Экономическое общество не является проявлением классового принципа социального деления; напротив, существование классов и других антагонистических групп представляется следствием развертывания внутренних противоречий экономического общества. Поэтому феномен эксплуатации не вытекает из классового характера общества, а скорее определяет его.

Подобная постановка вопроса кардинально меняет отношение к эксплуатации как предмету анализа, хотя оставляет неизменным один принципиальный момент: определение этого явления в категориях противоречивости материальных интересов отдельных членов общества. Сегодняшнее понимание эксплуатации должно в некоторой степени вернуться к тому исходному пункту, с которого в свое время начиналось ее исследование. А.Смит, рассматривая взаимоотношения буржуа и наемных работников, писал, что их интересы «ни в коем случае не одинаковы. Рабочие хотят получить как можно больше, а хозяева — дать как можно меньше». Он точно отметил суть основного конфликта экономической эпохи, возникающего вокруг распределения ограниченного количества благ в условиях, когда их присвоение для большинства членов общества представляет собой цель сознательной деятельности.

Труд как активность, заданная стремлением к удовлетворению материальных интересов, накладывает отпечаток на все стороны жизни общества, а противоречия, возникающие в связи с феноменом эксплуатации, наиболее ярко свидетельствуют о его несвободном характере. В рамках экономической эпохи интересы большинства людей располагаются в плоскости материальных интересов. Потребности, связанные с самореализацией личности, обретением социального статуса, внутренним совершенствованием, также определяют действия и поступки многих людей, но можно категорично утверждать, что они не оказывают существенного воздействия на формирование результирующего социального интереса и не задают направления общественной эволюции. В этом отношении экономическое общество представляет собой вполне самостоятельную систему. Дж. К. Гэлбрейт пишет, что «взаимоотношения между обществом и организацией должны соответствовать взаимоотношениям между организацией и индивидом; должна иметь место согласованность между целями, которые преследуют общество, организация и личность; кроме того, необходима гармоничность мотивов, заставляющих организации и индивидов добиваться данных целей», но подобная точка зрения представляется совершенно утопической. Нельзя сказать, что интересы человека, организации и общества в рамках экономического общества «должны быть гармоничны», они уже гармоничны в силу существования и функционирования экономического организма; однако при этом никакие усилия не могут и не смогут сделать их гармоничными и непротиворечивыми в том смысле, какой вкладывает в свои слова знаменитый социолог.

Экономическое общество основывается на труде, создает адекватную самому себе систему соподчинения и согласования материальных интересов и в то же время обусловливает отчуждение части производимого продукта у его создателя. Последнее может выступать в самых разных формах: от полного изъятия даже самых необходимых благ — с последующим возвращением некоторой их части правящим классом (как это было в азиатских деспотиях и в определенном смысле в странах коммунистического блока), через отчуждение прибавочного продукта посредством купли-продажи рабочей силы юридически свободными гражданами, на чем основан буржуазный тип производства, до санкционированного социумом направления части продукта на поддержание сугубо социальных потребностей. Считать, что первые две формы изъятия продукта представляют собой эксплуатацию, а третья осуществляется в рамках общества, свободного от нее, неправильно.

Во всех этих случаях не следует упускать из поля зрения весьма важного момента: характера системы интересов, определяющих тот или иной социум. Обычно исследователи, изучающие возможности преодоления эксплуатации, говорят об освобождении человека от труда, понимаемого ими как несвободная деятельность. Такой подход в значительной мере воспринят от К.Маркса, полагавшего, что речь должна идти не об «освобождении» труда, а об освобождении от труда. Современные авторы, особенно придерживающиеся социалистических взглядов, в какой-то степени усовершенствовали эту позицию. Так, А.Горц, отмечая в своей знаменитой работе в качестве ошибок прежних социалистов то, что «уничтожение труда и труда по найму было целями, между которыми не проводилось различия», приближается к верному пониманию необходимости изменения не только внешних, но и внутренних условий деятельности человека, ее мотивов. Он пишет: «И для наемных рабочих, и для работодателей труд — лишь средство заработать деньги, а не самоцель. Следовательно, труд — это несвобода... Вот почему следует стремиться не просто стать свободным в труде, но и освободиться от труда», подчеркивая при этом, что «уничтожение труда неприемлемо и нежелательно для тех, кто видит смысл своего существования в труде и самоутверждается в нем».

Становление постэкономического общества в течение нескольких десятилетий оставалось процессом, получавшим в социологической литературе отражение в лучшем случае с точки зрения анализа его объективных составляющих — развития материальной базы производства, изменения характеристик рабочей силы, новой организации труда и так далее. Обычно его не рассматривали как сложное социопсихологическое явление, как трансформацию, затрагивающую не только условия жизни и деятельности человека, но и его внутреннюю сущность, изменяющую его интересы и цели, ценности и стремления. Только в 90-е годы, когда масштаб и направленность перемен, инициированных двадцать лет назад, стали совершенно очевидными, началось активное осмысление новых тенденций, которое не могло не привести исследователей к парадоксальному выводу о том, что внешние изменения, происходящие в современном мире, имеют зачастую меньшее значение для новых трансформаций, нежели представления об их источниках, ходе и направлениях, а реальное место человека в обществе и мотивы его деятельности становятся подчиненными по отношению к его представлениям о таковых.

Если в конце 80-х годов достаточно новыми казались утверждения о том, что «переход от одного типа социума к другому может осуществляться... через внутренние трансформации основ общественной жизни (a la base de la vie sociale)», что «в западной модели развития первой изменяется культура, возникают новые знания и технологии, сопровождаемые последующими изменениями в формах и методах производства», то сегодня становится ясным, что они успели устареть и остались верны лишь отчасти; гораздо большим значением обладают явления и процессы, происходящие base de la vie individuelle, осмысление которых требует от общественных наук включения в свои теоретические построения психологических и социопсихологических элементов.

В начале нынешнего десятилетия постиндустриальная социология оставалась далека от соответствующих проблем; О.Тоффлер писал: «Переход власти от одной личности, одной партии, одной организации или одной нации к другой — это не самое важное. Главное — это скрытые сдвиги во взаимоотношениях между насилием, богатством и знаниями, происходящие по мере того, как общества мчатся вперед к столкновению со своим будущим», и это если не было ново, то вполне отражало доминирующую тенденцию. Сегодня положение изменилось, и все шире распространяется понимание того, в какой мере субъективные представления человека, не подверженные социальному контролю и четкому прогнозированию, становятся детерминантой общественного прогресса. Как пишет в только что вышедшей работе М.Кастельс, «новая власть заключена в информационных кодах и в репрезентативных образах, вокруг которых общества организуют свои учреждения, а люди строят свою жизнь и определяют свое поведение. Эта власть сосредоточена в человеческом сознании».

В развитии представлений человека о собственной деятельности заложена, на наш взгляд, и возможность преодоления эксплуатации.

Эксплуатация представляет собой насильственное или основанное на соблюдении принятых юридических норм отчуждение у производителя в пользу иных индивидов, организаций или общества в целом некоторого количества создаваемого им продукта в случае, если именно производство этого продукта является целью его деятельности. Это явление имманентно присуще экономической эпохе, так как порождается каждой гранью проявляющихся экономических закономерностей. При этом очень далеко от истины представление о том, что эксплуатация играла в истории лишь негативную роль. Напротив, благодаря ей общество смогло сконцентрировать материальные ресурсы и усилия людей там, где они были необходимы; развить новые, передовые формы производства, ставшие основой дальнейшего прогресса. Как совершенно справедливо отмечает Р.Хейльбронер, «эксплуатация... это темная обратная сторона цивилизации, по меньшей мере в части достижения ее материальных успехов».

Преодолеть эксплуатацию путем развития производства, на чем основывали и основывают все свои доктрины социалисты, невозможно. Ее невозможно преодолеть и через реформирование отношений распределения, также занимавшее важное место в арсенале коммунистических идей. Единственным реальным изменением, устраняющим эксплуатацию, служит изменение внутренней организации самой человеческой деятельности. До тех пор, пока люди ориентированы на производство и присвоение максимально возможного количества материальных потребительных стоимостей, любое препятствие на пути достижения этой цели будет восприниматься ими как эксплуатация. Однако если структура потребностей изменится таким образом, что материальные мотивы перестанут быть доминирующими, характер активности может быть кардинальным образом преобразован. Человек, достигший уровня материального потребления, который он считает достаточным для себя, начинает связывать свои главные цели в первую очередь с совершенствованием собственной личности.

Возможны два варианта осуществления подобных изменений. Оба предполагают возросшую внутреннюю свободу человека, но приводят к существенно различным результатам; в определенной мере можно утверждать, что именно отсюда рождается новое социальное противоречие современной эпохи.

Один из вариантов предполагает относительно искусственное самоограничение, когда люди определяют тот или иной уровень материального благосостояния как достаточный и позволяющий нематериальным ценностям и стремлениям доминировать над материальными. В таком случае внутреннее удовлетворение человека исходит от деятельности, которой он занят в свободное от профессиональных занятий время; именно это представляется сегодня одной из наиболее характерных черт западного образа жизни. Люди, достигшие высокого, по их меркам, уровня благосостояния, проявляют себя в самых различных областях, расширяющих их кругозор, развивающих их способности и возвышающих оценку их личности как в собственных глазах, так и в глазах окружающих. Между тем в данном случае речь может идти скорее лишь об иллюзорном преодолении зависимости человека от материальных целей. Теперь не только имущественные условия его жизни, но и возможность самореализации, которая ценится исключительно высоко, оказываются в зависимости от его профессиональной деятельности и, в конечном счете, от размера получаемого за нее вознаграждения. Конфликт, лежащий в основе эксплуатации, не устраняется, а лишь камуфлируется; человек ощущает себя неэксплуатируемым до тех пор, пока не сталкивается с явным ущемлением своих материальных интересов. Более того, если основным стимулом к труду является материальное вознаграждение, угроза снижения уровня благосостояния выступает важным, но, как правило, количественным фактором; в анализируемой же нами ситуации человек в случае изменения своего статуса как работника оказывается перед лицом не только сокращения своего текущего материального потребления, но и утраты возможности самореализации вне производственного процесса. А это может стать причиной гораздо более серьезного социального конфликта, нежели тот, что в свое время был описан А.Смитом, и сегодня его потенциальные последствия еще не изучены. Кроме того, многие люди способны определить удовлетворяющий их уровень благосостояния на весьма невысоком уровне и канализовать свои творческие усилия в экзотических направлениях, ни в коем случае не служащих совершенствованию общества в целом.

Другой вариант предполагает, что развитие способностей человека и получаемое им внутреннее удовлетворение связаны с его профессиональной деятельностью. В этом случае эффект удовлетворенности достигнутым уровнем материального благосостояния оказывается совершенно другим. Когда социологи впервые попытались обозначить данный феномен, появился не вполне корректный, но показательный термин «работник интеллектуального труда (knowledgeworker)», в котором оказались соединены различные характеристики нового типа работника: во-первых, его изначальная ориентированность на оперирование информацией и знаниями; во-вторых, фактическая независимость от внешних факторов собственности на средства и условия производства; в-третьих, крайне высокая мобильность и, в-четвертых, желание заниматься деятельностью, открывающей прежде всего широкое поле для самореализации и самовыражения, хотя бы и в ущерб сиюминутной материальной выгоде. Принципиальным моментом оказывается возможность автономной креативной деятельности такого работника; в этом случае мы сталкиваемся с реальным превращением труда в творчество, а его субъекта — в личность, чья деятельность мотивирована по канонам постэкономической эпохи. П.Дракер подчеркивает, что современные «работники интеллектуального труда» «не ощущают, что их эксплуатируют как класс», и мы соглашаемся с таким утверждением. Более того, подобная деятельность оказывается намного более продуктивной, ибо она освобождена внутренне. Разумеется, люди всегда зависимы от обстоятельств, не свободны от общества, в котором живут, его установлений и принципов, но если они ориентируются прежде всего на интересы и приоритеты самореализации, а не на повышение материального благосостояния, то изъятие той или иной части производимой ими продукции, получение того или иного размера прибыли от своей деятельности они не воспринимают как фактор, кардинально воздействующий на их мироощущение и действия. В этом отношении они, безусловно, находятся за пределами эксплуатации, и рост числа и влияния людей, чья деятельность мотивирована подобным образом, представляет собой один из важнейших факторов, обеспечивающих совершенно новые темпы и качество хозяйственного роста развитых стран в 90-е годы.

Преодоление эксплуатации, таким образом, выступает оборотной стороной замещения труда творческой деятельностью. В связи с этим следует остановиться также на изменяющемся механизме соподчинения материальных интересов.

Рассматривая инстинктивную предтрудовую активность, труд и творчество, мы не касались соподчинения индивидуальных интересов в рамках каждого из этих видов активности; между тем именно это позволяет понять, почему деятельность, не мотивированная утилитарным образом, не может быть объектом эксплуатации.

К ситуации, когда господствующей формой человеческой активности выступала примитивная инстинктивная деятельность, само понятие интереса можно применять лишь со значительной долей условности. Однако можно констатировать, что биологические потребности людей могли быть разными только в количественном аспекте, но не отличались качественно; доминирование стремления к удовлетворению наиболее настоятельных материальных потребностей представляется в этом случае абсолютным. Если обратиться к самой простой математической аналогии, можно сказать, что интересы людей представляли собой параллельные однонаправленные векторы, расположенные в одной плоскости и отличавшиеся лишь по модулю. Соответственно результирующий интерес представлялся их простой суммой, и социального конфликта по поводу распределения материальных благ не возникало. В ту эпоху, когда доминирующим типом человеческой деятельности стал труд, картина оказалась принципиально иной. Векторы индивидуальных интересов по-прежнему располагались в плоскости материальных потребностей и стремлений; но они отличались уже не только своими масштабами, но и направлениями, в результате чего результирующий вектор социального интереса не мог, кроме как случайно, совпадать ни с одним из них. Общественное состояние в рамках данной модели предстает как взаимодействие людей, определяемое противоречивостью их материальных интересов. Реализация интереса любого индивида сталкивается с интересами других; феномен эксплуатации в этом случае отражает лишь то, что классовая структура общества способствует перераспределению общественного богатства в пользу имущих классов, обладающих правами собственности на средства производства. Выход из подобного положения, как мы отмечали выше, невозможен ни через увеличение потребления и обеспечение широкого потока материальных благ, так как в этом случае изменились бы лишь размеры векторов, ни через модификацию распределительных отношений, так как если и возможно представить себе общество с едиными стандартами потребления, то трудно вообразить социум с абсолютно едиными интересами всех его членов, а эксплуатация, подчеркнем еще раз, представляла и представляет собой не только объективно-экономический, но и субъективно-психологический феномен.

Поэтому единственным способом ее преодоления является выход интересов за пределы плоскости, заданной материальными потребностями. Как только люди начинают осознавать, что вектор их основного интереса смещается из плоскости материальных интересов в плоскость интересов нематериальных, приходит в движение все общественное целое, поскольку (и это прекрасно иллюстрирует наша модель) при отклонении одного из векторов от заданной плоскости ее покидает и результирующий вектор. Разумеется, изменение мотивации и осознания своего места в мире у небольшого числа людей не изменит кардинальным образом социальных ориентиров большинства; между тем первый этап постэкономической революции и характеризуется этим внешне не всегда заметным процессом. Однако в будущем, когда деятельность значительной части общества станет мотивированной неэкономически, он превратится в основной фактор социальной эволюции.

Эта трансформация, разворачивающаяся пока еще подспудно и не всегда легко различимая, уже в настоящее время тем не менее освобождает от эксплуатации тех людей, кто осознал в качестве наиболее значимой для себя потребности реализацию именно нематериальных интересов. Оказавшись «по ту сторону» этого противостояния, человек становится субъектом неэкономических отношений и обретает внутреннюю свободу, достичь которой в рамках экономического общества было невозможно. Социум при этом, по-прежнему внешне единый, становится внутренне расколотым, так как в рамках организма, по-прежнему формально управляемого закономерностями экономического типа, возникает новый класс людей, не подверженных воздействию прежней системы мотивации и управления. Экономически мотивированная часть общества, оставаясь доминирующей, сохраняет внутри себя все прежние конфликты, но одновременно вступает в серьезное противоречие и с неэкономической составляющей социума, причем оказывается, что преодоление эксплуатации, к которому стремились лучшие умы человечества, происходит параллельно с формированием нового комплекса опасных социальных противоречий.

Становление новой системы интересов и мотивов приводит к тому, что люди перестают быть инструментами «естественных» закономерностей экономической эпохи. Последние десятилетия как никогда ранее богаты не только научными достижениями, но и примерами беспрецедентного их использования, образцами стремительного развития коллективов и компаний, созданных с целью реализации интеллектуального потенциала их основателей. В формирующемся новом обществе свободная самореализация его членов становится важнейшим ресурсом производства и залогом прогресса, тогда как информация и знания оказываются скорее их условием. Именно на этом направлении западная цивилизация доказала в 70-е — 90-е годы бесперспективность коммунистических экспериментов по переустройству мира, ибо в рамках постэкономической трансформации оказались задействованными фактически все основные источники развития, которые провозглашались монополизированными (но только теоретически, на практике же они никогда не использовались) коммунистами. Сегодняшняя действительность показывает, что именно постэкономический тип развития ведет к становлению общества, наиболее близкого к идеалу, который основатели марксизма рассматривали в качестве коммунистического. Однако это развитие представляется, во-первых, эволюционным, во-вторых, оно предполагает преодоление множества противоречий, в том числе и таких, о возможности существования которых даже не подозревали всего несколько десятилетий назад.

Преодоление эксплуатации, которое можно расценить как выдающееся достижение социального прогресса современного типа, представляется в то же время и весьма неоднозначным явлением. Говоря о выходе за ее пределы в социопсихологическом аспекте, мы акцентировали внимание на том, что к этому способны люди, реально движимые в своих поступках постэкономическими, нематериалистическими мотивами и стимулами. Совершенно очевидно, что таковые составляют явное меньшинство даже в современных условиях; следовательно, они выделяются, пусть не в качестве особого общественного института, но все же, de facto, в особую социальную группу, которая, с одной стороны, определяет развитие общества и выступает его источником, а с другой — жестко отделена от большинства его членов и противостоит им как нечто совершенно чуждое.

Именно на этом этапе мы и начинаем констатировать противоречия, свидетельствующие о нарастании опасного социального конфликта, который ранее не принимался в расчет в большинстве постиндустриальных концепций.

С одной стороны, происходящая трансформация делает всех, кто находит на своем рабочем месте возможности для самореализации и внутреннего совершенствования, выведенными за пределы эксплуатации. Круг этих людей расширяется, в их руках находятся знания и информация — важнейшие ресурсы, от которых во все большей мере зависит устойчивость социального прогресса. Стремительно формируется новая элита постэкономического общества. При этом социальный организм в целом еще управляется методами, которые были свойственны и экономической эпохе; следствием становится то, что все большее число людей оказываются не подверженными тем социальным закономерностям, которые кажутся обязательными для большинства населения. Общество, оставаясь внешне единым, внутренне раскалывается, и экономически мотивированная его часть начинает все более остро ощущать себя людьми второго сорта; за выход одной части общества за пределы эксплуатации социум платит обостряющимся пониманием подавления, распространяющимся в иной его составляющей.

С другой стороны, быстро формирующийся класс нематериалистически ориентированных  людей, которые, как мы уже отметили, не ставят своей основной целью присвоение вещного богатства, обретает реальный контроль над процессом общественного производства и все более и более значительная часть общественного достояния начинает перераспределяться в его пользу. Не определяя обогащение в качестве своей цели, новый высший класс получает от своей деятельности результат, к которому не стремится. В то же самое время члены общества, не обладающие ни способностями, необходимыми в высокотехнологичных производствах, ни образованием, позволяющим достичь таковых, пытаются решать задачи материального выживания, ограниченные вполне экономическими целями. Однако сегодня их доходы не только не повышаются, но снижаются по мере хозяйственного прогресса. Таким образом, люди, принадлежащие к новой угнетаемой страте, не получают от своей деятельности результат, к которому стремятся. Различие между положением первых и вторых очевидно. Напряженность, в подобных условиях создающаяся в обществе, также не требует особых комментариев. С подобным «багажом» постиндустриальные державы входят в XXI век.

Чтобы оценить реальность возникающей опасности, обратимся к фактам, свидетельствующим о модернизации классовой структуры западных обществ и нарастании нового социального противостояния.

Классовый конфликт постэкономического общества

Становление постиндустриального общества и, в еще большей мере, начавшийся переход к постэкономическому состоянию не только изменили соотношение секторов общественного производства, менталитет и психологию работника, но и сделали анахронизмом прежние принципы классового деления, резко снизив значение традиционного социального противостояния между представителями буржуазии и пролетариата. Сегодня и о рабочем классе, и о традиционной паразитической буржуазии вряд ли можно говорить как о социальных слоях, обладающих серьезным влиянием. Как свободные граждане и рабы античного мира, как феодалы и сервы средневековья, пролетарии и буржуа уходят в историю вместе с тем строем, который характеризовался их противостоянием; так же, как рабы не стали господствующим классом при разрушении античного мира, а крепостные не получили заметных выгод от краха феодализма, так и пролетариат не смог и не был способен взять в свои руки управление экономикой и обществом. Как раньше смена исторических эпох сопровождалась гибелью борющихся классов и появлением новых, так и сегодня лицо современного общества определяют новые социальные группы.

Трансформация, приводящая к становлению постэкономического порядка, не сопряжена с политическими переворотами и революциями; перемены в общественном сознании оказываются из за эволюционного характера процесса более медленными, чем изменения отражаемой этим сознанием действительности. И сегодня, когда традиционный пролетариат ограничен сравнительно небольшим числом работников индустриального сектора, все еще весьма распространено явление, когда люди идентифицируют себя с рабочим классом. Так, в 1993 году при опросе общественного мнения 44,9% американцев заявили, что принадлежат к рабочему классу; тех, кто отнес себя к среднему слою (middle class), не намного больше — 45,3%. Однако понятие «пролетариат» используется в социологической литературе все реже и реже, что вполне объяснимо, поскольку сегодня определение данной категории весьма затруднено. С одной стороны, его можно понимать как совокупность всех наемных работников, но в этом случае к рабочему классу должно быть отнесено все экономически активное население, включая наемных менеджеров крупнейших корпораций, а за рамками данной категории остались бы лишь единицы. С другой стороны, иногда в качестве критерия включения работника в состав пролетариата рассматривают факт создания им прибавочной стоимости, однако и он оказывается ненадежным, поскольку фактически воспроизводит первый в иных терминах. Дискуссии на эту тему  все больше и больше перемещаются на страницы социалистических и марксистских работ, оказывая все меньшее влияние на формирование концепции современных социальных трансформаций.

Большинство западных исследователей рассматривают пролетариат во вполне традиционном понимании, как фабричных рабочих, ориентированных на производство индустриальных благ. Именно такое понимание позволило Г. Маркузе еще в начале 60-х годов утверждать, что одно из главных направлений депролетаризации общества обусловлено тем, что мир новой высокотехнологичной деятельности резко сокращает потребность в прежних категориях трудящихся, что делает рабочий класс далеко не самым заметным социальным слоем современного общества. Большинство составляющих его людей оказывается разобщенным и представляет собой весьма разнородную по образовательному уровню, национальным и расовым признакам и интересам массу. Развитие сервисного сектора сокращает сферу индустриального производства, и хотя новые виды труда не могут быть названы в полной мере некапиталистическими, хотя они сохраняют известную рутинность, они тем не менее требуют значительной подготовки, и подобные наемные работники оказываются по ряду признаков находящимися за рамками традиционно понимаемого рабочего класса. Весьма важным обстоятельством оказывается и то, что в современных условиях интересы предпринимателей и работников все чаще начинают сталкиваться не на сугубо материальном уровне, как это было ранее, а на уровне проблем, связанных со степенью свободы работников в принятии решений и мерой их автономности, что также радикально отличает современных трудящихся от традиционных пролетариев.

Таким образом, в результате современных изменений прежний рабочий класс как бы распался на две большие группы, одна из которых состоит из квалифицированных работников индустриального сектора, которые по доходам и социальному положению относятся к среднему классу, вторая же представляет собой тот слой, который А.Горц называет «неклассом нерабочих» или «неопролетариатом». Первое определение может показаться излишне уничижительным, однако смысл, который А.Горц и многие другие современные исследователи вкладывают в понятие «неопролетариат», представляется вполне определенным: «Он либо состоит из людей, которые стали хронически безработными, либо из тех, чьи интеллектуальные способности оказались обесцененными современной технической организацией труда... Работники этих профессий почти не охвачены профсоюзами, лишены определенной классовой принадлежности и находятся под постоянной угрозой потерять работу». Прежний пролетариат фактически исчез с исторической арены — и как достаточно однородный угнетенный слой, и как класс людей, занятых в передовом для своего времени индустриальном производстве. Как отмечал уже в конце 70-х годов К.Реннер, «рабочий класс, описанный в “Капитале” Маркса, более не существует», и это тем более справедливо в конце 90-х.

Данная констатация показывает, что современные исследователи серьезно пересмотрели сам подход к принципам классового деления общества. Еще М.Вебер, возражая К.Марксу, отмечал, что основным признаком выделения класса должен стать хозяйственный интерес его представителей; при этом совершенно не обязательно классовое деление следует проводить на основе наличия собственности на средства производства или ее отсутствия. Сегодня западные исследователи все чаще обращаются именно к такой трактовке вопроса, отмечая, что устранение пролетариата преодолевает классовый характер общества в его прежнем понимании и делает его бесклассовым с точки зрения традиционной социологии. В подобной ситуации возникает достаточно парадоксальная картина, когда понятие «класс» со столь значительно измененным внутренним его содержанием применяется к исследованию современной реальности.

Большинство исследователей обращает теперь внимание на новую социальную группу, постепенно становящуюся основным классом современного общества и представляющую собой «третью силу, стоящую между капиталистом и рабочим классом традиционного марксизма: класс профессионалов-управленцев». Эта социальная общность сегодня только формируется, представляя собой весьма разнородное объединение, которое, однако, исключительно быстро консолидируется и приобретает вполне четкие классовые интересы. П.Дракер характеризует этот слой как «новый класс, который не является ни капиталистическим, ни рабочим, но который стремительно захватывает доминирующие позиции во всех промышленно развитых странах: это работающий по найму средний слой профессионалов — менеджеров и специалистов. Именно этот класс, — продолжает автор, — а не капиталисты, обладает властью и влиянием... Постепенно имущественные права переходят от капиталиста к этому новому среднему классу. Сегодня в США все крупные капиталисты являются институциональными доверительными собственниками сбережений, пенсий и вкладов частных лиц: в их распоряжении находятся страховые компании, пенсионные и инвестиционные фонды. В то же время этот новый класс поглощает рабочих в социальном, экономическом и культурном аспектах. Вместо того, чтобы превращаться в пролетариев, современный трудящийся вступает в средний класс работающих по найму профессионалов, заимствуя их вкусы, образ жизни и устремления». Такая трактовка формирования класса профессионалов представляется в целом правильной; некоторые возражения вызывает само понятие, с помощью которого современные исследователи пытаются определить эту социальную группу. Термин «средний класс» обозначает слой, включающий весьма разнородные составляющие; понятие «класс профессионалов» дает, однако, еще более размытое представление о его реальных границах; термин «подавленный класс», противопоставляемый господствующей технократической элите, также не соответствует положению этого социального слоя, как правило, не ощущающего себя в качестве объекта явного «подавления».

Между тем подобная разнородность среднего класса имеет тенденцию скорее к нарастанию и углублению, нежели к преодолению и устранению. Еще в начале 80-х Д.Белл отмечал, что понятие «средний класс» чрезвычайно аморфно, «отражая прежде всего психологическое самоопределение значительной части американских граждан». Позже социологи стали констатировать, что термин «средний класс» обозначает уже не социальную группу, выступающую в качестве стабилизирующего элемента общества, а скорее страту, во все большей мере диссимилирующуюся под воздействием новых технологических изменений, усиливающих интеллектуальное, культурное и, как следствие, экономическое расслоение этого прежде единого класса. Многие современные исследователи склонны видеть в устранении этого важного элемента социальной структуры одну из опаснейших тенденций хозяйственной жизни, все более и более заметную по мере роста имущественного неравенства на протяжении последних десятилетий; с такой точкой зрения трудно не согласиться, и на этом мы подробнее остановимся несколько ниже. Сегодня становится все более заметным возникновение совершенно нового типа элиты, и этот процесс отнюдь не устраняет классового противостояния, переводя его скорее в иную плоскость, нежели та, что казалась традиционной большинству социологов.

Таким образом, сегодня, в условиях, когда формирование классовой структуры постэкономического общества находится еще на относительно ранней стадии, говорить о ней как о сложившейся системе невозможно. Особое внимание следует, на наш взгляд, обратить не столько на терминологическое обозначение отдельных социальных групп и классов, сколько на изучение принципиальной границы, способной разделить постэкономический мир на большие противостоящие общественные страты. Но прежде чем перейти к этому вопросу, остановимся на характеристиках третьей составляющей современного общества — технократической элиты.

Изучение сущности нового господствующего класса и попытки его терминологического определения начались вскоре после Второй мировой войны, когда наметился сдвиг от традиционных форм производства к экономике, основанной на знаниях и информации. Рассматривая феномен диссимилирующейся власти капитала как такового, в конце 50-х годов Р.Дарендорф одним из первых обратился к анализу роли управляющего класса, бюрократии, высших менеджеров, определяя их в качестве новой элиты будущего общества. «Так кто же составляет правящий класс посткапиталистического общества? — спрашивал автор и отвечал: — Очевидно, представителей правящего класса следует искать на верхних ступенях бюрократических иерархий, среди тех, кто отдает распоряжения административному персоналу».

Но в 60-е и 70-е годы большинство исследователей пришли к выводу, что формирующееся общество контролируется уже не столько бюрократией, сколько представителями нового класса, воплощающими в себе знания и информацию о производственных процессах и о механизме социального прогресса в целом. В условиях, когда «постиндустриальное общество становится “технетронным” обществом, то есть обществом, формирующимся — в культурном, психологическом, социальном и экономическом плане — под мощным воздействием современной техники и электроники, особенно в эпоху компьютеров и сверхдальней связи, и в котором индустриальные процессы уже не являются решающим фактором социальных перемен и эволюции образа жизни, социального строя и моральных ценностей», новая элита должна в первую очередь обладать способностями контролировать и направлять эти возникающие процессы. «Если в течение последних ста лет главными фигурами были предприниматель, бизнесмен, руководитель промышленного предприятия, — писал Д.Белл, — то сегодня “новыми людьми” являются ученые, математики, экономисты и представители новой интеллектуальной технологии». В результате к середине 70х господствующим классом стали называть «технократов», обладающих информацией, знаниями и умело манипулирующих ими на трех основных уровнях: национальном, где действует правительственная бюрократия, отраслевом, представленном профессионалами и научными экспертами, и на уровне отдельных организаций, соответствующем техноструктуре. В это же время А.Турен называл технократический класс доминирующим классом постиндустриального общества, субъектом подавления остальных социальных слоев и групп. Приблизительно тогда же в социальной теории активно использовался и термин «меритократия»; введенный М.Янгом, он имел несколько иной оттенок, нежели понятие технократического класса, поскольку не только отмечал объективное положение данной группы в составе социального целого, но и указывал на ее оценку обществом как на важный источник ее доминирующих позиций, что крайне важно в условиях повышения роли и значения субъективных моментов в социальном развитии.

Во второй половине 70--х годов было предложено множество новых определений господствующей элиты, однако они не имели серьезного значения, так как использовались, главным образом, в рамках весьма общих социологических доктрин. Так, говорилось о «новом классе» (Гоулднер), «доминирующем классе» (Альтюссер), «правящем классе» (Конелл), «высшем классе» (Скотт) и так далее. В контексте нашего анализа важно, что напротяжении последних двадцати лет активно шло размывание и критика позиции, уделявшей особое внимание бюрократической природе господствующего класса нового общества; все более четким становилось осознание того, что основой власти в нем является не статусное положение в организациях, а реальные способности человека к креативной деятельности, к усвоению, обработке и продуцированию информации и знаний. Характерно в этой связи заявление О.Тоффлера, не только отметившего, что «в сверх индустриальном обществе бюрократия последовательно вытесняется адхократией — рамочной холдинговой структурой, которая координирует работу многочисленных временных организационных единиц, возникающих и исчезающих в зависимости от изменяющихся условий», но и прямо заявившего, что бюрократическая форма организации была свойственна индустриальному обществу и не порождается, а, напротив, разрушается в рамках постиндустриальной социальной системы.

Таким образом, современная концепция социальной структуры постиндустриального общества предполагает наличие трех основных групп: господствующего класса, обычно трактуемого как технократический класс; среднего класса квалифицированных работников и низших менеджеров как в индустриальном производстве, так и в сфере услуг, обозначаемого как класс профессионалов; низшего класса, в который включаются работники физического труда, неспособные «вписаться» в высокотехнологичные процессы, представители отмирающих профессий, а также значительное число эмигрантов из стран «третьего мира», представители национальных меньшинств и некоторые другие элементы, оказавшиеся в стороне от происходящих постэкономических преобразований. Какие же проблемы возникают перед формирующимся социумом с точки зрения наличествующих сегодня этих трех классов? Во-первых, современные хозяйственные тренды способствуют пополнению рядов низшего класса, так как производство предъявляет все большие требования к качеству рабочей силы; этот процесс чреват социальным конфликтом небывалого ранее масштаба. Во-вторых, роль доминирующего класса заключается в контроле над информацией и знаниями, в то время как реальная власть по-прежнему во многом сосредоточена у прежних структур, действующих по экономическим законам, и в частности у государства, пока еще не в полной мере являющегося выразителем интересов техноструктуры. Наконец, в-третьих, тот средний класс профессионалов, о котором принято говорить как о залоге стабильного социального прогресса, в действительности слишком разнороден, чтобы реально быть таковым, и, скорее всего, именно через него пройдет граница будущего социального расслоения, перспектива которого кажется сегодня неизбежной.

Проблема нового классового конфликта, начало исследования которой относится еще к 50м годам, остается и сегодня одной из наиболее актуальных тем современной социологии. Эволюция взглядов на эту проблему прошла три этапа, отражающих развитие самого социального противостояния в западных обществах.

На первом доминировала весьма оптимистичная точка зрения, согласно которой с преодолением индустриального строя острота классового конфликта должна уменьшиться. Естественно, исследователи не утверждали тем самым, что новое общество избегнет всяческих социальных противостояний, однако предполагалось, что от одного из наиболее опасных оно будет избавлено. Так, Р.Дарендорф, считая, что «при анализе конфликтов в посткапиталистических обществах не следует применять понятие класса», апеллировал в первую очередь к тому, что классовая модель социального взаимодействия утрачивает свое значение по мере снижения роли индустриального конфликта, связанного с локализацией и ограниченностью самого индустриального сектора. «В отличие от капитализма, в посткапиталистическом обществе, — писал он, — индустрия и социум отделены друг от друга. В нем промышленность и трудовые конфликты институционально ограничены, то есть не выходят за пределы определенной области, и уже не оказывают никакого воздействия на другие сферы жизни общества». Между тем такая позиция даже в тот период не была единственной; одну из наиболее интересных точек зрения предложил Ж. Эллюль, указавший, что классовый конфликт не устраняется с падением роли материального производства и даже преодоление труда и его замена свободной деятельностью (leisure) приводит не столько к преодолению данного социального противостояния, сколько к перемещению его на внутриличностный (subhuman) уровень. Впоследствии под этим углом зрения данную проблему анализировали многие известные социологи, и именно такой подход дает возможность адекватно отражать события, разворачивающиеся сегодня в западных обществах.

Второй этап пришелся на 70-е и 80-е годы, когда теория постиндустриального общества стала расцениваться как одно из основных достижений социологической мысли. На этом этапе распространилось понимание того, что классовые противоречия связаны отнюдь не только с экономическими проблемами; так, Р.Ингельгарт писал в 1990 году: «В соответствии с марксистской моделью, ключевым политическим конфликтом индустриального общества является конфликт экономический, в основе которого лежит собственность на средства производства и распределение прибыли... С возникновением постиндустриального общества влияние экономических факторов постепенно идет на убыль. По мере того как ось политической поляризации сдвигается во внеэкономическое измерение, все большее значение получают неэкономические факторы». Несколько позже эти же аспекты отметил и А.Турен; внимание исследователей во все большей степени привлекали к себе проблемы статусные, в том числе вопросы самоопределения и самоидентификации отдельных страт внутри среднего класса, мотивация деятельности представителей тех или иных социальных групп и так далее. Распространенное представление о состоянии этой проблемы отразилось во мнении о том, что «простое разделение на классы сменилось гораздо более запутанной и сложной социальной структурой... сопровождающейся бесконечной борьбой статусных групп и статусных блоков за доступ к пирогу “всеобщего благосостояния” и за покровительство государства». К началу 90х годов в среде исследователей получила признание позиция, в соответствии с которой формирующаяся система характеризуется делением на отдельные слои не на основе отношения к собственности, как это было ранее, а на базе принадлежности человека к социальной группе, отождествляемой с определенной общественной функцией. Таким образом, оказалось, что новое общество, которое называлось даже постклассовым капитализмом, «опровергает все предсказания, содержащиеся в теориях о классах, социалистической литературе и либеральных апологиях; это общество не делится на классы, но и не является эгалитарным и гармоничным».

Третий этап развития концепции начался во второй половине 80-х годов, когда стали проявляться новые тенденции, обусловленные выходом западных стран из экономического кризиса. Стало очевидным, что рабочий класс и буржуазия противостоят друг другу не только на крайне ограниченном пространстве индустриального сектора, но даже не могут быть определены как социальные классы; с другой стороны, стали заметны очертания

нового социального конфликта. Если ранее, в 60-е годы, Г.Марку обращал особое внимание на возникающее противостояние больших социальных страт, «допущенных» и «не допущенных» уже не столько к распоряжению основными благами общества, сколько к самому процессу их создания, что в целом отражает еще достаточно высокую степень объективизации существующего конфликта, то позже положение изменилось самым радикальным образом. Авторитетные западные социологи стали указывать, что грядущему постиндустриальному обществу уготовано противостояние представителей нового и старого типов поведения, речь шла прежде всего о людях, принадлежащих, по терминологии

O. Тоффлера, ко «второй» и «третьей» волне, индустриалистах и постиндустриалистах, способных лишь к продуктивной материальной деятельности или же находящих свое применение в новых отраслях третичного, четвертичного или пятеричного секторов, что, однако, также имело свои объективные основания, коренящиеся в структуре общественного производства. «Борьба между группировками “второй” и “третьей” волны, — писал он, — является, по существу, главным политическим конфликтом, раскалывающим сегодня наше общество... основной вопрос политики заключается не в том, кто находится у власти в последние дни существования индустриального социума, а в том, кто формирует новую цивилизацию, стремительно приходящую ему на смену. По одну сторону — сторонники индустриального прошлого; по другую — миллионы тех, кто признает невозможность и дальше решать самые острые глобальные проблемы в рамках индустриального строя. Данный конфликт — это “решающее сражение” за будущее». Подобного же подхода, используя термины «knowledge workers» и «попknowledge people», придерживался и П.Дракер, столь же однозначно указывавший на возникающий между этими социальными группами конфликт как на превалирующий в формирующемся обществе; в середине прошлого десятилетия такая трактовка была распространена весьма широко и становилась базой для широких теоретических обобщений относительно природы и главных характеристик формирующегося социума. Однако и эта позиция подверглась пересмотру в конце 80-х, когда

P. Ингельгарт и его последователи перенесли акцент с анализа типов поведения на исследование структуры ценностей человека, еще более подчеркнув субъективизацию современного противостояния как конфликта «материалистов» и «постматериалистов». По его словам, «коренящееся в различиях индивидуального опыта, обретенного в ходе значительных исторических трансформаций, противостояние материалистов и постматериалистов представляет собой главную ось поляризации западного общества, отражающую противоположность двух абсолютно разных мировоззрений при этом острота возникающего конфликта и сложность его разрешения связываются также с тем, что социальные предпочтения и система ценностей человека фактически не изменяются в течение всей жизни, что придает противостоянию материалистически и постматериалистически ориентированных личностей весьма устойчивый характер. Характерно, что в своей последней работе Р.Ингельгарт рассматривает этот конфликт в гораздо более глобальных понятиях противостояния модернистских и постмодернистских ценностей основу же последних, по мнению большинства современных социологов, составляет стремление к максимальному самовыражению (selfactualisation) личности. В последние годы находит все больше сторонников понимание того, что современное человечество разделено в первую очередь не по отношению к средствам производства, не по степени материального достатка, а по типу цели, к которой стремятся люди, и такое разделение становится самым принципиальным из всех, какие знала история.

Однако, на наш взгляд, реальная ситуация далеко не исчерпывается подобными формулировками. Говоря о людях как о носителях материалистических или постматериалистических ценностей, социологи так или иначе рассматривают в качестве критерия нового социального деления субъективный фактор, каковым в любом случае выступают ценности и интересы. Однако реальное классовое противостояние определяется сегодня еще не тем, каково самосознание того или иного члена общества, и не тем, к какой социальной группе или страте он себя причисляет. В современном мире стремление человека реализоваться в качестве носителя постэкономических ценностей, влиться в ряды работников интеллектуального труда, не говоря уже о том, чтобы стать активным производителем информации и знаний, ограничено отнюдь не только субъективными, но и вполне объективными обстоятельствами, причем основным из них является ограниченность доступа к образованию и знаниям. Интеллектуальное расслоение, достигающее беспрецедентных масштабов, становится основой всякого иного социального расслоения.

Проблемы, порождаемые информационной революцией, не сводятся к проблемам технологическим, они имеют выраженное социальное измерение. Степень их воздействия на общество различные авторы оценивают по-разному. Так, П.Дракер относится к возникающим проблемам достаточно спокойно. «Центр тяжести в промышленном производстве — особенно в обрабатывающей промышленности, — пишет он, — перемещается с работников физического труда к работникам интеллектуального. В ходе этого процесса создается гораздо больше рабочих мест для представителей среднего класса, чем закрывается устаревших рабочих мест на производстве. В целом он сравним по своему положительному значению с процессом создания высокооплачиваемых рабочих мест в промышленности на протяжении последнего столетия. Иными словами, он не создает экономической проблемы, не чреват “отчуждением” и новой “классовой войной”... Все большее число людей из рабочей среды обучаются достаточно долго, чтобы стать работниками умственного труда. Тех же, кто этого не делает, их более удачливые коллеги считают “неудачниками”, “отсталыми”, “ущербными”, “гражданами второго сорта” и вообще “нижестоящими”. Дело здесь не в деньгах, дело в собственном достоинстве». В то же время многие другие исследователи обращают внимание на гораздо более существенную эрозию прежних принципов построения социальной структуры. Такие известные авторы, как Д.Белл, Дж.К.Гэлбрейт, Ч.Хэнди, Ю.Хабермас, Р.Дарендорф и другие, отмечают, что новая социальная группа, которая обозначается ими как underclass, фактически вытесняется за пределы общества, формируя специфическую сферу существования людей, выключенных из прежнего типа социального взаимодействия. Наиболее далеко в подобных утверждениях идет Ж.Бодрийяр, обозначающий данную общность в качестве анонимной массы и утверждающий, что таковая не может даже выступать в качестве самостоятельного субъекта социального процесса; при этом характерно, что радикализм формулировки не встречает заметного стремления оппонировать ее автору. Вынесение конфликта за пределы традиционной классовой структуры  может, конечно, создать впечатление его преодоления или ослабления, но впечатление это обманчиво, и недооценка возникающего противостояния может стоить очень дорого.

Таким образом, обладание знаниями, степень образованности людей в полной мере становятся основанием классового деления современного социума. Следует согласиться с Ф.Фукуямой, утверждающим, что «в развитых странах социальный статус человека в очень большой степени определяется уровнем его образования. Например, существующие в наше время в Соединенных Штатах классовые различия, объясняются главным образом разницей полученного образования. Для человека, имеющего диплом хорошего учебного заведения, практически нет препятствий в продвижении по службе. Социальное неравенство возникает в результате неравного доступа к образованию; необразованность — вечный спутник граждан второго сорта». Именно это явление представляется наиболее характерным для современного общества и вместе с тем весьма опасным. Все ранее известные принципы социального деления — от базировавшихся на собственности до предполагающих в качестве своей основы область профессиональной деятельности или положение в бюрократической иерархии — были гораздо менее жесткими и в гораздо меньшей мере заданными естественными и неустранимыми факторами. Право рождения давало феодалу власть над его крестьянами; обладание собственностью приносило капиталисту положение в обществе; политическая или хозяйственная власть поддерживала статус бюрократа или государственного служащего. При этом феодал мог быть изгнан из своих владений, капиталист мог разориться и потерять свое состояние, бюрократ мог лишиться должности и вместе с ней — своих статуса и власти. И фактически любой другой член общества, оказавшись на месте представителей этих элит, мог бы с большим или меньшим успехом выполнять соответствующие социальные функции. Именно поэтому в экономическую эпоху классовая борьба могла давать представителям угнетенных классов желаемые результаты.

С переходом к постэкономическому обществу положение меняется. Люди, составляющие сегодня элиту общества, вне зависимости от того, как она будет названа — новым классом, технократической прослойкой или меритократией, — обладают качествами, не обусловленными внешними социальными факторами. Сегодня не общество, не социальные отношения делают человека представителем господствующего класса и не они дают ему власть над другими людьми; сам человек формирует себя как носителя качеств, делающих его представителем высшей социальной страты. В свое время Д.Белл отмечал, что до сих пор остается неясным, «явлется ли интеллектуальная элита (knowledge stratum) реальным сообществом, объединяемым общими интересами в той степени, которая сделала бы возможным ее определение как класса в смысле, вкладывавшемся в это понятие на протяжении последних полутора веков»; последнее связано также и с тем, что информация есть наиболее демократичный источник власти, ибо все имеют к ней доступ, а монополия на нее невозможна. Однако в то же самое время информация является и наименее демократичным фактором производства, так как доступ к ней отнюдь не означает обладания ею. В отличие от всех прочих ресурсов информация не характеризуется ни конечностью, ни истощимостью, ни потребляемостью в их традиционном понимании, однако ей присуща избирательность — редкость того уровня, которая и наделяет ее владельца властью высшего качества. Специфика самого человеческого существа, его мироощущение, условия его развития, психологические характеристики, способность к обобщениям, наконец, память и так далее — все то, что называют интеллектом, самой формой существования информации и знаний, служит главным фактором, лимитирующим возможности приобщения к этим ресурсам. Поэтому значимые знания сосредоточены в относительно узком круге людей — подлинных владельцев информации, социальная роль которых не может быть в современных условиях оспорена ни при каких обстоятельствах. Впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться.

Последнее не означает, что новая господствующая страта оказывается жестко отделенной от остального общества и совершенно закрытой для вступления в нее новых членов. Напротив, «тысячи и тысячи людей присоединяются к ней каждый год, и фактически никто из них в дальнейшем не покидает ее». Современное общество тем самым формирует важнейший принцип, признавая наиболее значимыми людей, способных придать ему максимальный динамизм, обеспечить предельно быстрое продвижение по пути прогресса, и в этом можно видеть залог того, что уже в течение ближайших десятилетий постэкономические ценности, на которые ориентировано большинство представителей нового господствующего класса, будут доминировать во всем социуме, а экономические перестанут играть существенную роль.

Но отсюда следует также, что новое социальное деление способно вызвать и новые проблемы. До тех пор, пока в обществе главенствовали экономические ценности, существовал и некий консенсус относительно средств достижения желаемых результатов. Более активная работа, успешная конкуренция на рынках, снижение издержек и другие экономические методы приводили к достижению экономических целей — повышению прибыли и уровня жизни. В хозяйственном успехе предприятий в большей или меньшей степени были заинтересованы и занятые на них работники. Сегодня же наибольших достижений добиваются именно те предприниматели, которые ориентированы на максимальное использование высокотехнологичных процессов и систем, привлекают образованных специалистов и, как правило, сами обладают незаурядными способностями к инновациям в избранной ими области технологии и бизнеса. Ставя перед собой в значительной степени неэкономические цели, стремясь самореализоваться в бизнесе, обеспечить общественное признание созданным ими технологиям или предложенным нововведениям, создать и развить новую корпорацию, выступающую выражением индивидуального «я», эти люди добиваются тем не менее наиболее впечатляющих экономических результатов. Напротив, люди, чьи ценности имеют чисто экономический характер, стремясь подняться до уровня новой элиты общества, как правило, не могут достичь этой цели. Дополнительный драматизм ситуации придает и тот факт, что они фактически не имеют шансов присоединиться к этой социальной группе, поскольку оптимальные возможности для получения современного образования даются человеку еще в детском возрасте, а не тогда, когда он осознает себя недостаточно образованным; кроме того, способности к интеллектуальной деятельности нередко обусловлены наследственностью человека, развивающейся на протяжении поколений.

Таким образом, современное классовое деление порождено сущностными отличиями внутреннего потенциала различных членов общества. В ближайшие десятилетия это классовое деление обещает стать гораздо более жестким, нежели любые прежние формы социального неравенства; оно может «расколоть» тот средний класс, который на протяжении последнего столетия является залогом социальной стабильности западных обществ, и создать одно из самых трудных препятствий на пути становления нового социума. Особая опасность этого общественного расслоения связана с тем, что цели и результаты деятельности формирующихся социальных групп оказываются диаметрально противоположными.

Постэкономические причины и экономические следствия

Все рассмотренные до сих пор изменения, какими бы неоднозначными они ни были, так или иначе свидетельствуют о прогрессивном характере развития общества и дают основание формулировать более или менее оптимистические оценки его перспектив. Между тем в последние десятилетия обращают на себя внимание и явления иного рода. Первая реакция исследователей сводится к поиску путей их преодоления, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что они обусловлены наиболее фундаментальными направлениями современных перемен и в силу этого неустранимы в русле сложившихся тенденций.

Мы говорим прежде всего о неравномерности распределения богатства. Эта проблема существовала всегда, и во все времена именно она, а не более абстрактные понятия эксплуатации или собственности, волновала умы людей и вызывала социальные движения, направленные на установление справедливости. Однако ни истории, ни современности не известны эффективные механизмы обеспечения имущественного равенства; иногда оно насаждалось в рамках организованного насилия, но все эти попытки оказывались нежизнеспособными, экономически неэффективными и терпели крах.

Увеличение разрыва между наиболее богатой и наиболее бедной частями населения традиционно находится в центре общественного внимания, однако на протяжении послевоенных лет в большинстве западных стран этот разрыв сокращался за счет активизации социальных программ, а достаточно уверенный рост реальной заработной платы и уровня жизни среднего класса позволял не обострять общественного интереса к прибылям корпораций и доходам их руководителей.

Затем ситуация изменилась; перемены эти сегодня столь очевидны, что даже ведущие экономисты и социологи вынуждены на них реагировать, хотя это нередко идет вразрез с их теоретическими концепциями. Так, например, Дж.К.Гэлбрейт отменает, что «хорошее общество (good society) не стремится установить в распределении доходов равенство, не соответствующее ни природе человека, ни характеру и мотивации современной экономической системы. Как известно, люди коренным образом различаются по тому, насколько они хотят и умеют делать деньги. Причем источником той энергии и инициативы, которые служат движущей силой современной экономики, является не просто жажда богатства, а желание превзойти других в его накоплении», однако, констатируя, что за последние годы наиболее состоятельные члены общества резко увеличили свою долю в присваиваемом национальном доходе при столь же быстром и масштабном сокращении доли наименее обеспеченных граждан, автор пишет: «Такого положения хорошее общество допустить не может. Для него также неприемлемо любое оправдание... существования подобного неравенства». Между тем подобные изменения менее всего являются случайными; напротив, они, на наш взгляд, сопровождают становление постэкономического строя.

Рассмотрим реальное положение вещей в последние годы. Процесс сосредоточения богатства у весьма узкого слоя людей всегда сопровождал развитие буржуазного общества, хотя не был ни однонаправленным, ни неизменно динамичным. Нельзя не вспомнить, что наибольшими диспропорциями отмечен еще феодальный период, когда предпринимательская часть третьего сословия сама стремилась к обеспечению равенства, понимая под этим экспроприацию имущества дворянства. Там же, где серьезной дворянской собственности не существовало и развитие начиналось как бы «с чистого листа», процесс сосредоточения богатства в руках верхушки общества выглядит наиболее показательным. Так, в 1828 году 4% жителей Нью-Йорка контролировали 62% богатства города; в 1845 году они управляли уже 81%. В 1860 году 10% наиболее богатых американцев владели 40% национального богатства США; в 1890 году доля наиболее состоятельных 12% населения составила уже 86% национального достояния’47. Как видим, рост этих показателей во второй половине прошлого века в Соединенных Штатах был стремительным. Не менее активным он был и в Англии. Между тем сравнения нынешнего положения дел с показателями конца прошлого века дают следующий результат: когда Х.Макрэ говорит о том, что неравномерность распределения доходов в современной Великобритании превосходит имевшую место в начале века, он отмечает повышение пропорции, в которой относились доходы наиболее богатых 10% к доходам наиболее бедных 10% между 1906 и 1990 годами, на 4%. Логично предположить, что неравенство в распределении доходов и собственности не отличается линейной динамикой, что имеют место периоды как нарастания, так и сокращения данных диспропорций.

Это предположение находит подтверждение в статистических данных. Если рассмотреть, как сосредоточены богатства в руках одного или десяти процентов наиболее состоятельных граждан ведущих западных держав, то окажется, что период с начала века и вплоть до середины 70х годов обнаруживал устойчивую тенденцию к снижению разрыва между богатыми и бедными. Так, в США доля 1% наиболее состоятельных семей в общем богатстве снизилась с 30% в 1930 году до менее чем 18% в середине 70х; в Великобритании тенденция была еще более явной: доля 1% снизилась с более чем 60 до 29%, а доля 10% — с 90 до 65%; в Швеции соответствующие показатели составили 49 и 26%, 90 и 63%. Аналогичные данные приводит и Р.Хейльбронер, отмечающий, что «в нашем столетии прослеживается тенденция к постепенному переходу к более равномерному распределению доходов и богатства: например, доля суммарного чистого дохода 5% наиболее состоятельных семей Америки упала с одной трети в 1929 году до одной шестой в начале 80х годов; концентрация богатства тоже снижалась, хотя и не столь резко, с конца XIX века до 1970х годов». В результате к 1976 году 1% наиболее состоятельных американцев владел 17,6% национального богатства, что составляло самый низкий показатель со времени провозглашения независимости США. На этом фоне выделялись примеры быстрого обогащения высших руководителей крупнейших корпораций; их доходы росли непропорционально заработной плате рядовых работников (так, в ста крупнейших американских корпорациях в 1960 году высший руководитель получал в среднем 190 тыс. долл., что соотносилось с зарплатой рядового работника как 40:1 до уплаты налогов и 12:1 после уплаты; в конце 80х он получал уже более 2 млн. долл., и соответствующие соотношения составляли 93:1 и 70:1; в десяти крупнейших компаниях такой разрыв был еще более разительным: отношение доходов высших руководителей этих корпораций к средней заработной плате в целом по США возросло с 24 раз в период 1973—1975 годов до 160 раз всего лишь через пятнадцать лет), однако, при всем негативном влиянии данного процесса на общественное мнение и видимость попрания социальной справедливости, следует признать, что необходимость пропорционального роста доходов работников и управляющих представляется вовсе не очевидной.

Таким образом, учитывая отдельные исключения, можно было считать, что на пути к гуманизации и социализации индустриальной экономики западные страны достигали последовательных успехов. Не ставя на повестку дня совершенно нереальную задачу искоренения имущественного неравенства, они сумели, по мнению ряда исследователей, преодолеть нараставшую на этапе формирования основ индустриального строя неравномерность распределения общественного богатства, снизить в послевоенные годы разрыв между наиболее и наименее состоятельными частями общества и стабилизировать его начиная с середины 60х годов. Однако уже в следующем десятилетии стали заметны сначала робкие, а затем все более очевидные проявления совершенно иных тенденций. Выход экономики из кризиса, затем реформа налоговой системы, последовавший позже хозяйственный бум и быстрый рост курсовой стоимости акций фактически всех промышленных и сервисных компаний стали первыми их провозвестниками. Изменения начались уже в конце 70х годов, но их первый пик пришелся на начало 80х: если в 1977 году упоминавшийся один процент богатейших американцев контролировал 19% национального богатства, то в 1981 году это были уже 24%, а к концу первого срока президентства Р.Рейгана — более 30%. Некоторое замедление темпов роста данного показателя во второй половине 80х годов привело к тому, что к 90м годам один процент американцев владел 39% национального богатства, более чем удвоив свою долю с 1976 года. В результате в течение 80х годов отношение доходов наиболее обеспеченных 5% населения США к доходам наиболее бедных американцев возросло с 15 до 22,5 раза.

80-е годы ознаменовались не только ростом диспропорции в распределении общественного богатства; в этот период возникли новые явления, ранее неизвестные западному обществу. Во второй половине 70х годов стала очевидной тенденция к сокращению реальных доходов большинства работников индустриальных отраслей в условиях промышленного подъема; предположения о том, что этот процесс носит неустойчивый и отчасти случайный характер, были развеяны именно в 80е годы, когда в условиях серьезного промышленного роста, последовавшего за кризисом 1980—1982 годов, реальные доходы индустриальных рабочих устойчиво снижались на протяжении всего десятилетия. Во второй половине 80х с каждым годом прирост прибылей промышленных корпораций оказывался выше соответствующего прироста заработной платы их работников; с учетом того, что на протяжении этого десятилетия в США и других развитых странах оставался высоким уровень инфляции, реальная заработная плата рабочего в обрабатывающих отраслях промышленности между 1977 и 1993 годами снизилась более чем на 10% — с 11,8 до 10,6 долл. в час.

Подобные тенденции распространились на большинство постиндустриальных стран. Авторы, исследовавшие их, отмечали ряд обстоятельств, серьезно отличающих складывавшуюся ситуацию от прежней. Во-первых, особенно тревожным считался тот факт, что впервые 1% наиболее состоятельных граждан стал контролировать большую часть национального достояния, чем низшие 40%; наряду с тем, что доля населения, живущего ниже уровня бедности, достигла и стала превышать 15%, это оказалось, по мнению многих социологов, серьезным фактором возможной политической дестабилизации. Во-вторых, все чаще начали отмечать, что активная социальная миграция между различными стратами общества фактически не затрагивает его низших слоев и выход за их пределы становится все более затрудненным, а то и невозможным. И наконец, в-третьих, было признано, что традиционные методы экономического регулирования данных процессов фактически исчерпаны: социальное неравенство, весьма заметное в США, оказывалось еще более разительным в Великобритании и Германии, хотя доля социальных расходов в бюджетах этих стран составляла соответственно 15, 23 и 27%. Таким образом, со всей очевидностью проблема низшего класса превращается в одну из наиболее сложных для формирующегося постиндустриального общества.

Во второй половине 80-х и в начале 90-х годов эти тенденции были усилены рядом новых обстоятельств, среди которых следует особо отметить последствия технологического скачка конца 80х годов. На этот же период пришелся пик самого быстрого роста рыночной стоимости новых компаний, действующих в наиболее высокотехнологичных отраслях, равно как и индивидуальных состояний их основателей и владельцев. Все это стало менять представления о традиционных источниках роста благосостояния богатых американцев. Один только пример главы «Майкрософта» Б.Гейтса, чье состояние оценивается сегодня более чем в 36 млрд., долл., (а пример этот далеко не единичен, хотя и наиболее красноречив), свидетельствует о том, что инновации и нововведения стали приносить людям в течение нескольких лет богатства, которые ранее достигались лишь упорным трудом финансовых или промышленных династий. Не только руководители крупных компаний, но и основатели сравнительно небольших высокотехнологичных предприятий и даже отдельные специалисты в области высоких технологий стали получать доходы, несравнимые с заработной платой среднего американца. Уже в 1988 году более 1,3 млн. человек в США декларировали имущество в сумме, превышающей 1 млн. долл.; сегодня их число перевалило за 3 млн.; в 1987 году 36 тыс. человек сообщили о доходах свыше 1 млн. долл., в год, в 1989 году их число возросло до 62 тыс., а в последние годы превзошло 200 тыс. Этот процесс сегодня уже не столь сильно зависит от состояния экономики, как прежде: между 1976 и 1980 годами, в период стагфляции и отсутствия хозяйственного роста, в США появились 320 тыс. новых миллионеров; дальнейшее ухудшение конъюнктуры в начале 80х привело к тому, что доходы, полученные в виде процентов по вложениям в банки и государственные ценные бумаги, выросли в 2,5 раза, в то время как доходы в виде заработной платы повысились в гораздо меньшей степени.

Между тем увеличение разрыва не было бы столь масштабным и чреватым опасными последствиями, если бы параллельно с повышением доходов наиболее состоятельной части населения не начали снижаться реальные материальные поступления в адрес наименее обеспеченных слоев. Этот процесс, начавшийся в середине 80-х и продолжающийся даже в условиях экономического роста, не был известен индустриальному типу хозяйства. Если на протяжении 80-х годов заработки людей, получавших от миллиона долларов в год и выше, выросли на 2184%, то доходы средних американцев, зарабатывавших от 20 до 50 тыс. долл., увеличились всего лишь на 44%; при этом доходы 25% беднейших семей за этот период не только не возросли, но снизились на 6%З68; этот же показатель применительно к 20% беднейших семей сократился гораздо более резко — на 24%. Доля беднейших 20% населения в национальном доходе, поднимавшаяся на протяжении сорока лет и достигшая в начале 70-х годов 7%, ко второй половине 80х опустилась до 4,6%; соответствующие показатели для беднейших двух пятых населения упали с 16,7 до 15,4%  и так далее.

Как пишет Р.Каттнер, «усиление неравенства, начавшееся в середине 70х годов и ускорившееся в 1980-е, является одной из наиболее документально подтвержденных тенденций в современной экономике. Любые способы измерения распределения доходов показывают, что в Соединенных Штатах произошла резкая их поляризация. В течение 25 лет — с 1947 по 1973 год — распределение доходов постепенно стало более равномерным. За тот период средний доход семьи (с учетом инфляции) увеличился немногим более чем в два раза. Доходы наименее обеспеченных 20% населения, однако, увеличились на 138%, а наиболее обеспеченных 20% — лишь на 99%. С 1973 года наблюдался обратный процесс. За период с 1979 по 1993 год доход 20% наиболее состоятельных семей возрос на 18%, а 60% менее обеспеченных семей фактически не получили прироста реального дохода. Беднейшие же 20% вовсе потеряли часть своего дохода — их и без того небольшая заработная плата уменьшилась на 15%. Концентрация богатства (для которого этот показатель более высок, чем для дохода) достигла своего пика за период начиная с 20-х годов. Все успехи на пути к равенству, достигнутые за послевоенный период, были сведены на нет». Таким образом, первый этап постэкономической трансформации, когда фундаментальные изменения в мотивации деятельности, новые информационные технологии и рост роли знания реально стали воплощаться в замене труда творчеством, когда появились перспективы преодоления эксплуатации, а человеческая деятельность стала гораздо более свободной и осознанной, чем когда бы то ни было ранее, — этот этап ознаменовался также резким ростом имущественного неравенства, которому, как можно было предположить, надлежало снижаться в условиях становления более гуманного общества.

Как правило, западные теоретики не дают подробного анализа причин этого явления. Его корни пытаются искать в хозяйственной конъюнктуре, ослаблении роли государства и сокращении налогов на доходы наиболее высокооплачиваемых групп населения и крупных корпораций. Подобные факторы, безусловно, имеют существенное значение, однако принципиально обречены на неудачу попытки объяснять изменения, имеющие постэкономическую природу, причинами экономического характера. Действительно, налоговая политика начала 80-х привела к оживлению производства и технологическому его перевооружению, но в 90-е годы хозяйственный рост происходил уже на иной основе; реформы налогообложения, безусловно, дали старт росту непропорциональности доходов и состояний, но не они определяют его сегодня, почти через двадцать лет после того, как экономика западных стран стала выходить из кризиса 70-х годов.

Иногда исследователи обращают внимание на дискриминацию по признакам расы, пола, образовательного уровня и так далее. Отмечают сокращение государственной помощи бедным, особенно афроамериканцам и выходцам из испаноязычных стран, одиноким матерям, воспитывающим детей, а также целому ряду других категорий населения. При этом, например, факт снижения доходов лиц со средним или неполным средним образованием иногда рассматривают как показатель несовершенства существующей системы; так, например, Р.Райч отмечает, что в США с 1973 по 1987 год заработная плата мужчины, не закончившего колледж, снизилась на 12%, а мужчины, не имеющего аттестата о полном среднем образовании, — на 18% (доход афроамериканцев без диплома колледжа сократился за эти годы на 44%), и проводит сравнение с Японией, где за этот же период лица, имеющие полное среднее образование, увеличили свои доходы на 13%. Однако именно этот пример может, на наш взгляд, свидетельствовать при ближайшем рассмотрении, как это ни парадоксально, о достижениях скорее США, нежели Японии.

Различия в оплате лиц с разным уровнем образования становятся сегодня предметом все более пристального, хотя и недостаточного внимания. В 50е и 60е годы образование рассматривалось многими американцами как весьма выгодное вложение средств, позволяющее в будущем не только сделать более быструю карьеру, но и обеспечить себе большие доходы. Как отмечал П.Дракер, полученное в колледже образование, затраты на которое в этот период редко превышали 20 тыс. долл., «дает возможность дополнительно заработать 200 тыс. долл., в течение тридцати лет после окончания учебного заведения и не существует другой формы вложения капитала, способной окупить себя в десятикратном размере, принося в среднем 30% годового дохода на протяжении тридцати лет». В 70-е и начале 80-х годов произошел перелом, и в результате затраты на получение образования, необходимого для работы в высокотехнологичном производстве, в пять раз превосходят сегодня все прочие затраты — на питание, жилье, одежду и так далее, — осуществляемые до достижения будущим работником совершеннолетия. Более того, эти затраты, составляющие не менее 100 тыс. долл., даже превосходят средние инвестиции в производственные мощности, на которых этот работник будет трудиться, составляющие около 80 тыс. долл.    Таким образом, инвестиции в человека стали сегодня самыми значительными, а качество образования — наиболее принципиальным фактором, определяющим как уровень эффективности работника, так и уровень его оплаты.

Лишь в последние годы большинство экономистов и социологов стало соглашаться с тем, что этот феномен имеет весьма существенное значение, а данную тенденцию стали рассматривать как значимую и устойчивую. Ч.Винслоу и У.Брэмер отмечают, например, «существенное расслоение по признаку образования; за период с 1968 по 1977 год в Соединенных Штатах реальный доход (с учетом инфляции) вырос на 20%, и это увеличение не зависело от уровня образования работников. Люди с незаконченным средним образованием повысили свой доход на 20%, выпускники колледжей — на 21%. Но за последующие 10 лет разница в уровне образования стала решающим фактором. С 1978 по 1987 год доходы в среднем выросли на 17%, однако доход работников с незаконченным средним образованием фактически упал на 4%, а доход выпускников колледжей повысился на 48%. Число рабочих мест, не требующих высокой квалификации, резко сокращается, и тенденция эта сохранится»; в 80-е годы тенденция стала еще более явной: с 1984 года только одна категория работников — выпускники колледжей — была отмечена ростом реальных доходов. М.Мэндел констатирует, что «наметилось ужасающее расширение пропасти между заработками лиц с высшим образованием и людей, имеющих лишь среднее образование или не закончивших школу; первые в 1993 году получали в среднем на 89% больше, чем вторые, хотя еще в 1979 году подобный разрыв не превышал 49%».

Естественным следствием становится повышение популярности высшего образования и постоянный рост стремления к саморазвитию и самосовершенствованию. Подталкиваемый отчасти материальными соображениями, этот процесс быстро формирует основу для распространения постматериалистической системы ценностей среди все расширяющегося круга людей. В 1940 году в США менее 15% выпускников школ в возрасте от 18 до 21 года поступали в колледжи и другие высшие учебные заведения; этот показатель вырос почти до 50% к середине 70х годов  и достиг 62% в 1993-м.

На наш взгляд, нарастающее неравенство в распределении общественного богатства представляет собой одну из самых характерных тенденций конца XX века. Ее развертывание обусловлено не только политическими факторами, уменьшением государственного регулирования экономики и повышением различий в образовательном уровне граждан; ее фундаментальной причиной выступает изменение роли и значения отдельных факторов в рамках производственного процесса. Все отмеченные нами выше направления подрыва отношений экономического общества также имеют к данному явлению самое непосредственное отношение.

Во-первых, с развитием производства, которое во все большей мере основывается на применении информации и зависит от способностей работников принимать неординарные решения, использовать полученные знания для создания новых процессов или технологических нововведений, оказывается, что объективная оценка их деятельности фактически невозможна. В условиях, когда такими работниками можно управлять лишь как добровольцами, поскольку они не только не признают над собой контроля и давления, но и чрезвычайно мобильны, а корпорации в них крайне заинтересованы, к ним необходимо относиться как к партнерам. Соответственно растет их вознаграждение, причем каждый новый год подобного рода деятельности не только не снижает их способностей, как это происходит, например, за десять лет, проведенных на металлургическом комбинате или за стойкой «Макдональдса», а, напротив, делает человека еще более ценным, способности его — еще более совершенными, а доходы — еще более высокими. Появление такой категории работников относится к периоду, последовавшему за формированием базовых черт постиндустриального общества, когда основой конкуренции стали не ценовые параметры, а качество продукта, его новые свойства и открытость производства в будущее.

Во-вторых, становление производства, ориентированного на создание невоспроизводимых благ, информации и знаний, обеспечило бум в наиболее высокотехнологичных отраслях. В данном секторе не только работники обладают уникальной информацией, но и результаты их деятельности также в значительной мере уникальны и невоспроизводимы. Оказываясь важнейшим условием дальнейшего хозяйственного прогресса, продукция высокотехнологичных производств обладает высокой ценностью и, несмотря на относительно низкую цену тиражируемых на ее основе благ, приносит своим создателям огромные доходы. Многократно отмечалось, что 80-е и особенно 90-е годы стали периодом, когда в новых отраслях был зафиксирован не только рекордный рост производства, но и огромные прибыли и резкое улучшение финансовых показателей. Вследствие этого не фабричные рабочие, производящие на полуавтоматических линиях электронное оборудование или тиражирующие информационный продукт, а именно его создатели и владельцы соответствующих технологий получают основные доходы. Э. фон Вайцзеккер приводит в этой связи пример Германии, где с 1980 по 1990 год валовый национальный продукт вырос несколько более чем на 20%, реальная заработная плата оставалась на прежнем уровне, а прибыль капитала за этот же период подскочила более чем вдвое. При этом, как правило, действующие в высокотехнологичных отраслях корпорации имеют самую высокую рыночную оценку по отношению к реальным активам, что дает в руки их владельцев (в большинстве случаев одновременно и основателей) дополнительный, причем исключительно мощный инструмент повышения своего благосостояния; так, состояние Б.Гейтса увеличилось за прошлый год на 14 млрд., долл., только в результате роста рыночной цены принадлежащих ему акций созданной и возглавляемой им компании «Майкрософт».

В-третьих, серьезным фактором, воздействующим на повышение доходов высокообразованной части населения, стала возможность выхода за пределы традиционной организации производства. Теперь уже не редкость, когда специалисты в области программирования и создания новых информационных продуктов, дизайнеры и архитекторы, художники и модельеры, а также представители многих других профессий, способные создавать уникальные и невоспроизводимые блага и имеющие возможность приобрести в личную собственность все необходимые для этого средства производства, выступают в качестве самостоятельных производителей подобных благ, имеющих высокую рыночную ценность и приносящих значительный доход. Характерно при этом, что, с одной стороны, творческие работники действительно способны получать большие доходы от реализации своих идей, воплощенных ими вполне автономно; с другой же — их потенциальная способность к автономной деятельности повышает их ценность в глазах руководителей фирм и компаний, в которых они могут работать, а возможность покинуть компанию делает уже не работника зависимым от руководства, а руководство от работника и, соответственно, обусловливает высокие уровни заработной платы.

Все это самым радикальным образом отличается от положения низкоквалифицированного персонала. В современных условиях, когда значительна миграция рабочей силы, а уровень доходов, считающийся нормальным, скажем, у выходцев из Юго-Восточной Азии, гораздо ниже, чем у европейцев или американцев, рынок неквалифицированной рабочей силы очень конкурентен. Большинство его участников не обладает никакими способностями, выделяющими их среди других соискателей; фактор исключительности и невоспроизводимости самого человека, приводящий к росту доходов интеллектуальных работников, в данном случае полностью отсутствует. Промышленные предприятия и сервисные компании, привлекающие низкоквалифицированную рабочую силу, как правило, производят массовые и достаточно примитивные услуги; следовательно, доходы их весьма умеренны, а выживание зависит от ценовой конкуренции и количественных показателей деятельности; таким образом, повышение заработной платы совершенно не входит в число мер, обеспечивающих конкурентоспособность предприятия. И, что наиболее существенно в данном случае, работники оказываются в ситуации, когда они полностью зависимы от политики руководства компании, так как не имеют никаких оснований добиваться улучшений своего положения, поскольку легко могут быть замещены другими претендентами, а самостоятельную деятельность как производители готового продукта, а не продавцы рабочей силы вести не могут.

Итак, резкий прорыв на пути формирования основ нового, постэкономического общества сопровождается его поляризацией — как в аспекте нового классового противостояния, возникающего между людьми различных ценностных ориентаций и разного интеллектуального уровня, так и в аспекте имущественного расслоения, приближающегося к опасной для социальной стабильности черте. Оказывается, что попытки сгладить эти противоречия или исправить ситуацию в области распределения доходов неизбежно приводят к снижению темпов хозяйственного развития, что ухудшает положение нации на международной арене, где развертывается активное соперничество даже между различными регионами постэкономического мира, не говоря уже о вызове со стороны новых индустриальных стран. В результате через некоторое время западные державы неизбежно вновь встанут перед выбором между технологическим и хозяйственным ростом и социальной стабильностью; особый же характер данной проблемы будет связан с тем, что для ее решения уже вряд ли возможно использовать только традиционно экономические методы, которыми привыкло оперировать современное государство.

Развертывающаяся постэкономическая революция имеет сегодня не только безусловно прогрессивные последствия, но также вызывает к жизни процессы, способные серьезно дестабилизировать функционирующие общественные институты. Один из них связан с новым классовым делением, вызывающим возрастающее социальное неравенство. Такое деление не было бы более опасным, чем раздельность капиталистического общества на буржуа и пролетариев, если бы не ряд обстоятельств.

Во-первых, центральный конфликт индустриального общества возникал вокруг распределения материального богатства, и позиции сторон были более понятны, чем сегодняшние коллизии. Противостояние, основанное на владении собственностью и отстраненности от нее, имело как потенциальные возможности разрешения через ее перераспределение, так и механизм смягчения, основанный на повышении благосостояния наиболее обездоленных групп населения. Сегодня же основной ресурс, обеспечивающий рост благосостояния неэкономически мотивированной части общества, составляют знания и способности, которые не могут быть ни отчуждены, ни перераспределены. При этом совершенно очевидно, что экономическая поддержка незащищенных слоев населения также перестает быть эффективной; если

прежде она давала человеку возможность добиться определенных жизненных успехов, то сегодня это мало вероятно; поддержка же в образовательном аспекте чрезвычайно затруднена и может сказаться в лучшем случае через десятилетия, а скорее всего — даже через несколько поколений. Поэтому возникающее социальное деление и сопровождающий его конфликт могут оказаться более опасными и по крайне мере более сложно изживаемыми, чем социальные проблемы буржуазного общества.

Последнее обстоятельство представляется совершенно неизученным. Очевидно, что в настоящее время все большая часть общественного достояния перераспределяется в пользу лиц с высоким уровнем образования, которые или задействованы в высокотехнологичных компаниях, или ведут самостоятельную деятельность, оперируя информацией и знаниями. Характерно, что они либо начинали свою жизнь, будучи достаточно обеспеченными, либо достигли достойного уровня материального благосостояния в результате собственных усилий, но, так или иначе, в их сегодняшней деятельности материальные факторы играют второстепенную роль. Мы обсуждали этот феномен как предпосылку преодоления эксплуатации, и такая смена ценностных ориентиров действительно представляет собой одно из величайших достижений постэкономической трансформации. В то же время подавленный класс общества не усвоил и не имел возможности усвоить постматериалистические ценности; его представители стремятся достичь вполне экономических результатов и при этом (а отчасти и в силу этого) подвергаются эксплуатации в «лучших традициях» индустриальной эпохи. Таким образом, на чисто психологическом уровне возникает явление, серьезно отличающее нынешнее классовое расслоение от социального конфликта капиталистического общества: если тогда большая часть общественного богатства распределялась в пользу представителей класса буржуа, экономический характер интересов которых не мог быть подвергнут сомнению, то сегодня она присваивается технократическим классом, не признающим в столь высокой степени материалистических ориентиров. Стремление к обретению материального богатства становится уделом тех, кто не может его достичь, и наоборот, его реальные владельцы не рассматривают его увеличение в качестве своей цели. Спираль, развертывающаяся в этом направлении, способна инициировать необычайно резкое ответное действие со стороны экономически ориентированной части социума.

В-третьих, в условиях буржуазного строя острота классового противостояния, как показывает история, оказывалась максимальной на том этапе, когда он находился в стадии становления. Именно накопление капиталов и формирование технической базы вызывали особо безжалостную эксплуатацию пролетариата, провоцируя наиболее радикальные выступления угнетенного класса. В дальнейшем, с середины прошлого века и фактически до последних десятилетий нынешнего, за исключением отдельных периодов, таких, как Великая депрессия 1929—1932 годов, благосостояние рабочего класса постоянно росло и имущественный разрыв между наиболее богатыми и наиболее бедными группами граждан сокращался. Поэтому можно было вполне обоснованно утверждать, что по крайней мере с начала 30-х годов классовый фактор не угрожал индустриальному порядку в большинстве западных держав. В настоящее время определилась иная тенденция. Формирующееся постэкономическое общество движимо в первую очередь новыми, нематериальными стремлениями тех, кто вышел за рамки экономической мотивации, и его развитие становится все более динамичным по мере роста доли таких людей в обществе. С этой точки зрения условием успеха нового строя является возможно более быстрое становление класса, имеющего своим ориентиром постэкономические ценности. Однако одновременно это приводит как к ухудшению материального положения, так и к росту болезненного самосознания особо отчужденного класса; сегодня мы не видим в механизме развития постэкономического общества реальных средств преодоления возникающего классового конфликта.

Более того, и это можно рассмотреть в качестве четвертого важного обстоятельства, формирующийся высший класс постэкономического общества, пока еще сохраняющий определенную лояльность традиционной власти, по самой своей природе враждебен институтам современного государства, воплощающим методы социального управления и хозяйственного регулирования, присущие экономическому типу общества. Это обстоятельство также способно осложнить становление основ нового типа социума, так как, с одной стороны, совершенно очевидно, что в современных условиях роль государства не может быть существенным образом уменьшена, а с другой — остаются неясными как принципы организации новой системы управления, так и методы воздействия на социальные классы и группы, движимые новыми мотивами.

Таким образом, социальные проблемы обществ, находящихся на пороге постэкономической цивилизации, представляются гораздо более серьезными, чем это может показаться на первый взгляд. Пережив несколько десятилетий относительной социальной гармонии, одержав убедительную победу над коммунистической системой и пользуясь благами уверенного хозяйственного роста, современный западный мир во многих отношениях не готов столкнуться с резким нарастанием социальных противоречий.

При этом разделение людей на «материалистов» и «постматериалистов» перестает сегодня быть характерной чертой одних лишь развитых демократий; весь мир оказывается разделенным в первую очередь именно по этому признаку. Основная борьба — хозяйственная и политическая, — которая развернется на мировой арене в первой половине следующего столетия, будет, на наш взгляд, направлена на завоевание той или иной страной возможности присоединиться к постэкономическому миру. Все это свидетельствует о том, что ростки возникающего нового общества находятся ныне во враждебной среде — как в развитых странах, так, в еще большей степени, в рамках цивилизации в целом. Характер их дальнейшего развития и станет фактором, определяющим социальный прогресс в последующие десятилетия.

Завершая центральную часть книги, не претендующую на исследование всех основных аспектов постэкономической революции, заметим, что даже этот ограниченный анализ свидетельствует о комплексном характере данного социального изменения, определяющего предел гигантской эпохи и открывающего горизонты нового общественного устройства. Мы пытались показать, что начавшаяся несколько десятилетий назад социальная трансформация имеет внутренние источники развития и в полной мере самодостаточна, что разворачивающиеся сегодня процессы имеют долгосрочный и необратимый характер.

Рассматривая современные тенденции, мы считаем возможным выделить пять фундаментальных изменений, располагая их не по степени значимости, а следуя логике постижения природы и сущности происходящих перемен.

Первое из них — это, несомненно, технологическая революция 60х — 90-х годов, с которой начинают свой анализ все исследователи современного постиндустриального общества. Технологический прогресс последних десятилетий обеспечил невиданное ранее развитие социума, выражающееся прежде всего не в традиционных показателях производительности, а в резко возросшей реальной власти человека над природой. С начала 80-х годов во всех развитых странах набрали силу тенденции, демонстрирующие, что для устойчивого развития человечества сегодня есть все предпосылки — хозяйственные, экологические и ресурсные, не говоря уже о возможностях беспрепятственного самосовершенствования человеческих личностей. Таким образом, технологический сдвиг, начавшийся около тридцати лет назад и приобретающий все больший динамизм, представляется основной материальной составляющей постэкономической революции.

Вторым изменением, также отмеченным в большинстве исследований, являются активная деструкция стоимостных отношений и подрыв роли рыночных закономерностей. Радикальное преобразование характера и форм организации производительных сил привело к тому, что традиционные воспроизводимые и исчислимые факторы производства начали терять свою ведущую роль, а хозяйственный успех стал определяться информационными ресурсами, которые не могут быть оценены в стоимостных категориях и применение которых зависит не столько от характеристик самих информационных благ, сколько от способности работающих с ними людей извлечь из них новое знание, которое может двинуть вперед ту или иную отрасль производства. Погоня за новыми знаниями оказалась неотъемлемой чертой современного хозяйства, и поскольку данные ресурсы обладают весьма специфическим характером воспроизводимости и могут эффективно использоваться далеко не всеми субъектами производства, пропорции обмена благ в постэкономическом обществе в большой мере определяются таким параметром, как редкость — редкость продукта, редкость способностей к обработке информации, редкость знаний, редкость оптимального сочетания традиционных и новых факторов производства. В этой связи денежные оценки не могут основываться на затратах труда, земли и капитала и все более определяются индивидуальными предпочтениями потребителей; цена же компаний и корпораций определяется зачастую лишь ожидаемыми предпочтениями и ожидаемым характером развития. В результате рыночные формы скрывают под собой совершенно иное, нежели прежде, основание, и с течением времени соответствие между внешней и внутренней сторонами этих отношений, безусловно, будет восстановлено, хотя пока неизвестно, какие социальные последствия способен вызвать подобный процесс. Разрушение прежней основы стоимостных отношений может быть отмечено в качестве первого основного направления пост экономической трансформации.

Третья составляющая интересующей нас трансформации — это диссимиляция собственности, приводящая в том числе и к фактическому устранению с арены социального противостояния традиционного класса капиталистов, а также возникновению новой силы — менеджеров, контролирующих не столько собственность на крупнейшие корпорации, сколько все стороны их производственной деятельности. Возникает новая форма собственности — личная собственность на средства производства; в результате потенциальные представители класса наемных работников, способные продуцировать информацию и знания и адекватно действовать в новой хозяйственной ситуации, оказываются субъектами самостоятельной деятельности, что серьезно снижает зависимость, в которой они находились ранее по отношению к традиционным институтам индустриального общества. Наибольшие успехи демонстрируют информационные консорциумы и корпорации, сумевшие соединить не столько собственность и управление, сколько собственность и творчество, и воплотившие в своих достижениях талант и энергию их создателей и владельцев. В результате конфликт между «трудом» и «капиталом», свойственный индустриальному обществу, преодолевается как за счет деперсонификации капитала, так и за счет обретения работником гораздо больших возможностей маневра, чем прежде, когда вся его свобода сводилась к оптимизации продажи своей рабочей силы. Таким образом, изменение форм и отношений собственности приводит к преодолению традиционного классового конфликта экономического общества. Его мы называем вторым основным направлением постэкономической трансформации.

Четвертая составляющая — это изменение принципов социальной стратификации. Общество начинает подразделяться на группы, которые могут быть названы господствующим и отчужденным классом, причем все современные тенденции свидетельствуют о том, что средние слои, служившие на протяжении всего последнего столетия залогом стабильности общества, могут в ближайшие десятилетия «расколоться» под воздействием происходящих процессов, а их представители пополнят высшие и низшие страты общества, обособленность и отчужденность которых друг от друга будет лишь возрастать. Опасность этого нового противостояния заключается не только в том, что главным критерием отнесения человека к тому или иному социальному слою окажется его способность усваивать и обрабатывать информацию, создавать новое знание, что фактически означает предопределенность занятия человеком заданной социальной ниши, которая вряд ли может быть изменена в течение его жизни, но и в том, что в новых условиях образуется невиданная ранее диспропорция между целями людей и их реальными возможностями. Верхушка общества, ориентированная не на обретение несметных материальных благ, а на получение нового знания, стремящаяся к достижению внутренней удовлетворенности своей деятельностью, будет тем не менее распоряжаться основной частью общественного богатства; в то же время представители низших классов, стремящиеся к обеспечению достойного качества жизни через присвоение материальных благ, будут лишены возможности достижения уровня благосостояния, к которому они стремятся. Характер такого противостояния сопряжен с опасностью серьезных социальных катаклизмов. К сожалению, сегодня не просматриваются какие-либо тенденции, обещающие возможность естественного преодоления данного противоречия, которое характеризует третье основное направление постэкономической трансформации.

Наконец, пятой составляющей является глобальное социопсихологическое изменение, с каким никогда ранее не сталкивалось человечество. Когда удовлетворены материальные потребности, когда понятна действительная роль знаний, внутренним побудительным мотивом человека становится его стремление стать значимее, чем он является, — расширить свой кругозор и возможности, больше знать и уметь, открыть то, что ранее не было известно, и т.д. Подобные цели в течение последних десятилетий стали доминирующими для значительной части человечества, и последствия этого трудно переоценить. Этот переход, который мы называем переходом от труда как экономически мотивированной деятельности к творчеству, целью которого выступает самореализация личности, обеспечил невиданную ранее степень субъективной свободы для тех, кто занят творческой деятельностью. Не предполагая материальных целей, они не подвержены эксплуатации, а зависимость общества от этих людей и результатов их деятельности становится такой, что именно им достаются все материальные преимущества современной цивилизации. Безудержная экспансия творчества лежит в основе того технологического прогресса, который мы наблюдаем в последние десятилетия; эти два процесса развертываются параллельно и оптимальным образом дополняют друг друга, на чем мы остановимся ниже. Таким образом, переход от труда к творческой деятельности, совершающийся на психологическом уровне, обеспечивает ныне более значимое воздействие на все стороны жизни социального целого, нежели те изменения, которые находятся обычно в поле зрения экономистов и социологов. Становление творчества в качестве наиболее распространенной формы человеческой деятельности представляется основной нематериальной составляющей постэкономической революции.

Таковы пять основных составляющих постэкономической трансформации. Вполне понятно, что роль движителя этого социального изменения выполняет несколько противоречивое единство первого и пятого факторов. Развитие форм человеческой деятельности и прогресс материального производства предполагают и взаимодополняют друг друга. В условиях господства чисто экономических закономерностей, при абсолютном доминировании материальных интересов и целей технологический прогресс, подобный наблюдаемому сегодня, был невозможен; однако совершенно справедливо и обратное: становлению творчества в масштабах и формах, определяющих его как общесоциальное явление, также не суждено было реализоваться, пока большая часть общества не достигла относительно высокого материального благосостояния и не появилась реальная возможность обретения и использования тех информации и знаний, которые предоставляются технологической революцией. Таким образом, можно однозначно утверждать, что технологический прогресс и прогресс социопсихологический, изменения в материальной составляющей современного общества и трансформации в сознании тех, кто в наибольшей мере ответственен за соответствующие перемены, идут сегодня параллельно, вполне дополняют друг друга, служат друг для друга источником дальнейшего развития. Именно их сочетание и обусловливает непрерывность и динамизм постэкономической трансформации.

В свою очередь, вторая, третья и четвертая составляющие представляются скорее фоном, на котором разворачиваются основные изменения, скорее совокупностью их следствий, нежели относительно самостоятельными явлениями общественной жизни. При этом именно в них сосредоточены и отражаются те внутренние противоречия, без которых немыслимо столь масштабное историческое изменение. Вот почему наиболее важные проблемы, с которыми неизбежно придется столкнуться новому обществу, будут, на наш взгляд, связаны: с приведением в соответствие современных нестоимостных оценок создаваемых благ и по прежнему распространенных рыночных методов регулирования общественного производства; с неизбежной унификацией форм и отношений собственности и с устранением потенциальной угрозы социальной стабильности, исходящей от поляризации двух основных общественных групп, составляющих постэкономическое сообщество. При этом отдельные, частные меры, направленные на смягчение остроты возникающих противоречий, не приведут к должным результатам; они способны, напротив, лишь замедлить становление постэкономической системы и затянуть период, в течение которого общество будет находиться в состоянии социальной неопределенности, что, на наш взгляд, было бы безусловно негативным последствием подобных мер. Между тем нельзя и продолжать движение вперед прежними темпами, не оглядываясь на возникающие противоречия.

Исследуя становление постэкономического общества, мы не пытались искать пути выхода из тех противоречий, с которыми сопряжен этот процесс. Тем не менее следует отметить, что три проблемы, перечисленные выше, при всей их однопорядковости имеют целый ряд особенностей, обусловливающих отличие подходов к их разрешению. Первая и вторая из них, связанные с модификацией рыночных отношений и изменениями традиционных форм собственности, нуждаются в постепенном и контролируемом смягчении, предполагающем в первую очередь недопущение ситуаций, в которых их резкое и неуправляемое разрешение окажется способным парализовать хозяйственный механизм современного общества. Гораздо сложнее третья проблема, так как она принципиально не может получить в ближайшие десятилетия своего естественного разрешения. Повышение жизненного уровня отчужденного класса, вовлечение его в постэкономическое хозяйство и устранение остроты социальных противоречий возможно только после того, как новое общество станет в полной мере развиваться на собственной основе; не желая проводить сомнительных аналогий, поясним все же эту мысль примером становления индустриального хозяйства, когда первые столетия развития по капиталистическому пути приводили к бурным и кровавым столкновениям представителей нового господствующего класса с угнетенным большинством, и лишь впоследствии, с конца прошлого века, стала проявляться тенденция к повышению благосостояния практически всех членов общества и смягчению классового конфликта. Сегодня мы вновь стоим на пороге глобального социального изменения; вновь, как и раньше, формируется новый класс, который, правда, чужд стремления эксплуатировать представителей низших слоев населения. Между тем общество, складывавшееся столетиями, обладает огромной инерцией, и фактор существования в нем массы людей, не готовых к происходящим в наше время изменениям, нельзя вычеркнуть из числа обстоятельств, определяющих характер постэкономической революции. Поэтому единственный вариант, представляющийся ныне осуществимым и приемлемым, связан с мерами, направленными не столько на включение представителей данного класса в постэкономические формы хозяйствования, сколько на поддержание приемлемого уровня их жизни, что должно иметь своей целью предотвращение в наиболее богатых странах открытого социального конфликта до тех пор, пока их развитие не станет целиком и полностью базироваться на постэкономической основе. Лишь после завершения такой трансформации предстоит вновь вернуться к проблеме формирования гомогенного социального организма, и в этих новых условиях она будет эффективно разрешена.

Таким образом, в развитых странах постэкономическая трансформация ограничена определенными сферами хозяйства и социальными слоями. В то же время эта трансформация протекает в весьма специфической внешней среде, воздействие которой на ее ход также не следует недооценивать. Сегодня для абсолютного большинства человечества постиндустриальные страны со всеми их внутренними конфликтами и противоречиями остаются единым, но чуждым явлением, провозвестниками малознакомых ценностей и ориентиров. Поэтому предпринимаемый нами анализ остался бы слишком односторонним, если бы мы не коснулись, пусть даже бегло, отношений между формирующимся постэкономическим миром и его внешней средой. 

Назад | | Вверх