Главная » Экономисту »
Внутренние противоречия постэкономического общества
Внутренние противоречия постэкономического общества
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. Связаться с автором
Все, кто пишет сегодня о развитых странах Запада, неизбежно отмечают их внешнее благополучие. Между тем многие из современных перемен, в большинстве своем однозначно позитивных, таят в себе важные противоречия, способные на определенном этапе стать опасными для эволюционного развития постэкономических обществ.
В предыдущих главах мы не углублялись в вопрос, насколько приемлем для общественной структуры, обладающей известной инерционностью и исторически сложившимися стереотипами, темп социальных изменений, задаваемый технологическим прогрессом последних десятилетий. Между тем вопрос этот исключительно важен.
В условиях радикальных перемен в производственной сфере, быстрого переосмысления существовавших технологических и теоретических схем и концепций особое значение приобретает поддержание соответствия между сущностью развертывающихся процессов и их внешними формами.
Добиваться такого соответствия необходимо прежде всего потому, что изменения, инициирующие и провоцирующие постэкономическую революцию, могут быть прежде всего отмечены на индивидуальном, а иногда даже социопсихологическом уровне. Как следствие, многие хозяйственные закономерности и отношения, нередко уже имеющие новое содержание, продолжают рассматриваться как типично экономические, что основано на оценке их с чисто формальной точки зрения. Это иллюстрируется целым рядом примеров: достаточно отметить, что необходимые природоохранные технологии могут с сугубо экономической точки зрения казаться убыточными; рост валового внутреннего продукта может совершенно не отражать реального богатства и хозяйственного влияния нации, а оценки того или иного продукта либо той или иной компании могут не согласовываться с издержками их производства или ее балансовой стоимостью.
Сегодня, когда западные общества погружены в перипетии революции, которую мы называем постэкономической, становится все более очевидным разрыв не только между разворачивающимися процессами обновления и представлениями о них, но, что гораздо более опасно, между состоянием хозяйственного целого и императивами, складывающимися в самых различных сферах человеческой деятельности. В результате возникает ситуация, когда люди, стремящиеся управлять происходящими в социуме процессами на основе осмысления традиционных индикаторов, оказываются как бы на месте пилота, совершающего на самолете сложный маневр по показаниям датчиков, но не видящего при этом реальной местности. С каждым новым шагом на пути к постэкономическому состоянию растет возможность ошибок, так как по мере его становления прежние показатели во все меньшей мере могут рассматриваться как адекватные свидетельства происходящих в современном мире изменений.
Такая ситуация была бы весьма опасной даже в том случае, если бы столь неадекватная информация служила лишь для осмысления самостоятельно и вне воли людей разворачивающихся процессов; между тем изменения данных показателей становятся причиной движения огромных масс материальных благ и финансовых ресурсов, дезорганизация которого непосредственным образом может воздействовать на жизнь десятков и сотен миллионов людей. Все большее отдаление этих индикаторов от описываемой ими реальности чревато катаклизмами, способными отдалить перспективы становления постэкономического общества и иметь непредсказуемые последствия для всего мира, так как в случае радикального нарушения нормального хода хозяйственного прогресса даже в одном из основных его центров следствием станет цепная реакция, ведущая к всемирной дестабилизации. Более того, источником и предпосылкой подобного процесса может послужить событие, даже не имеющее прямого отношения к собственно хозяйственному развитию, такое как банковский или биржевой кризисы, связанные с излишней дерегулированностью корпоративных финансов или неплатежами по долговым обязательствам.
Сегодня, когда основные ресурсы, определяющие хозяйственный прогресс, в небывалой ранее степени сконцентрированы в основных постиндустриальных регионах, никакие внешние факторы не могут лишить их доминирующего положения. Вместе с тем именно в силу такой концентрации любые неправильные решения, вероятность которых увеличивается по мере роста недостоверности всех видов хозяйственной информации, могут оказаться если не фатальными, то весьма болезненными. Поэтому мы считаем возможным утверждать, что не вызов со стороны развивающихся стран, не экологический дисбаланс, не растущий национализм или проблемы, связанные с дезинтеграцией Восточного блока, не активность милитаристских режимов и международного терроризма, а именно внутреннее несоответствие постэкономической природе современных обществ Запада экономической формы проявления происходящих в них процессов представляет для человечества источник наибольших опасностей.
Наш анализ имеет своим предметом преимущественно хозяйственные изменения, поэтому мы оставим за его рамками проблемы, которые могут быть вызваны новыми социальными конфликтами внутри развитых обществ, современным пониманием свободы и открывающимися возможностями самореализации личности. Остановимся в первую очередь на тех элементах внутренней противоречивости формирующейся постэкономической цивилизации, которые связаны с изменениями в стоимостных отношениях и в системе собственности.
Распространение нелимитированных, но в то же время невоспроизводимых благ, усиление роли информации и других уникальных ресурсов в производстве готового продукта в любой отрасли промышленности и сферы услуг, снижение доли стоимости сырья, материалов и рабочей силы в цене результата труда, не говоря уже о неэкономически мотивированной деятельности, становящейся важным фактором производственного процесса, — все это делает традиционные характеристики общественного хозяйства все более и более условными. Рассмотрим три наиболее опасных, на наш взгляд, отклонения представлений о хозяйственных процессах от их реальной сущности.
В качестве первого примера возьмем макроэкономические показатели современного хозяйства. Важнейшим из них до сих пор является объем валового национального продукта. Его недостатки были известны и ранее — он не только предполагает многократный учет одних и тех же затрат материалов и труда по мере производства конечного продукта, но и отражает в качестве позитивного фактора рост любых общественных усилий, в том числе и таких, которые не могут рассматриваться как свидетельство повышения реального благосостояния нации; в нынешних же условиях применение подобного показателя затрудняется рядом новых обстоятельств.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Во-первых, он содержит информацию только о прямых издержках на производство благ, будучи не в состоянии отразить ущерб, который наносится обществу и окружающей среде их использованием. Учитывая лишь «затраты производства в натуральном исчислении или те, которые научно доказуемы... [подобные ему инструменты]... не способны “интернализировать” долгосрочные издержки и не поддающиеся исчислению убытки». Примером тому может служить производство озоноразрушающих веществ или строительных материалов на основе асбеста; в последнем случае ВНП возрастает в ходе самого процесса производства изделий, а также за счет роста усилий по организации медицинской помощи людям, здоровью которых был нанесен вред их использованием, и за счет труда, затрачиваемого обществом на минимизацию отрицательных последствий применения подобных технологий. Расчеты показывают, что результаты деятельности только автомобильной промышленности США — от загрязнения окружающей среды и использования земли для постройки дорог до потерь от аварий и ухудшения здоровья нации — приводят к неявным («внешним») издержкам в сумме до 1 трлн. Долл., в год, что составляет седьмую часть американского ВНП. «При расчете ВНП, — пишет А.Гор, — не принимается во внимание снижение стоимости природных ресурсов по мере их использования. Если здания и заводы, равно как машины и оборудование, амортизируются, то почему, например, не учитывается снижение стоимости верхнего слоя почвы в Айове, когда он смывается в Миссисипи в результате применения бездумных методов земледелия, ослабляющих способность почвы сопротивляться воздействию ветра и дождя? Наше неумение измерить ущерб, причиняемый в результате воздействия на окружающую среду, — заключает он, — представляет собой род экономической слепоты, последствия которой могут быть ужасающими». Во-вторых, в условиях информационной революции движение стоимостных показателей, одним из которых является и ВНП, уже не отражает реального соотношения производимых и потребляемых благ, так как тенденция к снижению издержек на наиболее высокотехнологичные изделия неизбежно приводит к искусственному занижению темпов развития постиндустриальных экономик. Не в этом ли кроется причина того, что официально объявляемые статистикой темпы хозяйственного роста развитых стран снизились с 5% в 60-е годы (3,6% и 2,8% в 70е и 80е) до уровня в 2,0% в 90-е, хотя подобное замедление констатируется на фоне наиболее впечатляющего технологического взлета, переживаемого западным миром в последние десятилетия? В-третьих, ВНП не может адекватно отразить значение и роль нематериальных активов, важность учета которых сегодня очевидна; в значительной степени именно поэтому возникает впечатление дерзких экономических прорывов, осуществляемых странами,
ориентированными на массовое материальное производство на основе применения сугубо вторичных технологий. И наконец, в-четвертых, в показателе ВНП теряются качественные характеристики продукта, являющиеся наиболее важными в условиях современного производства. Совершенно не случайно поэтому сегодня динамика ВНП и различных альтернативных ему индикаторов, таких, например, как Индекс устойчивого экономического благополучия (ISEW), введенный в 1989 году Г.Дэли и Дж.Коббом, или Индикатор реального прогресса, становится разнонаправленной.
Таким образом, противоречие между стоимостным характером основных макроэкономических показателей и явным сдвигом социальных предпочтений в сторону качественных характеристик производимых благ служит одним из важных, но не единственным свидетельством дезориентированности развития современных постиндустриальных обществ.
Многие полагают, что от ряда недостатков ВНП свободны показатели национального дохода и производные от них; между тем последние также не способны адекватно отражать реальное положение вещей. Подтверждением тому становится заметное в последние годы как в США, так и в Европе новое явление, состоящее в утрате относительной пропорциональности в росте доходов рабочих и прибыли капитала. Так, в США за 80-е годы производительность в обрабатывающей промышленности выросла на 35%, но роста реальной заработной платы не последовало; в то же время корпоративная прибыль на протяжении 90-х годов фактически каждый год достигала нового рекордного уровня. В Германии в 80-е годы индекс заработной платы оставался на прежнем уровне, тогда как прибыль промышленных компаний выросла вдвое, и соответствующий процесс только ускоряется. Однако мы не считаем, что эти данные свидетельствуют о нарастании социальной несправедливости. Причина подобного положения в значительной мере заключается, на наш взгляд, в том, что сегодня крайне тонка грань, отделяющая пролетария от работника интеллектуального труда, а прибыль корпораций во многих случаях может рассматриваться как результат труда ее владельцев и менеджеров. Неоценимость знаний, становящихся основным продуктом большинства компаний и корпораций, наличие у них монополии на созданные ими информационные технологии приводят к росту корпоративных прибылей в целом, оставляя заработную плату неквалифицированных работников на прежнем уровне. Отражение доходов работников интеллектуального труда как прибыли еще раз свидетельствует о неприменимости стоимостных показателей в современных условиях, наиболее явно заметной на примере отдельных отраслей и производств.
Важно отметить, что динамика прежде однонаправленных макроэкономических показателей, таких как ВНП и ISEW, а также доходов работников и прибыли корпораций радикально изменилась в период между 1973 и 1979 годами, как раз тогда, когда западный мир вступил в начальную фазу постэкономических преобразований.
Вторым примером, демонстрирующим неадекватность традиционных индикаторов, служат рост нематериальных и неисчислимых на основании экономических принципов активов современных корпораций и связанные с этим последствия.
С распространением современных технологий основным показателем деятельности компании становятся отнюдь не ее балансовые активы, а способность к расширению своей рыночной доли и внедрению новых высококонкурентных продуктов. Последнее лишь отчасти имеет под собой объективные основания. Так, известно, что в 1995 году компания «Майкрософт», объявив о выходе на рынок с программой Windows 95, обеспечила рост своих акций, сделавший ее рыночную стоимость всего за несколько дней большей, нежели рыночная стоимость «Боинга» — самого крупного экспортера в Соединенных Штатах; однако не следует забывать, что представление нового продукта было сопряжено в данном случае с самой дорогой в истории компьютерного бизнеса рекламной кампанией, обошедшейся корпорации в 250 млн. долл.
В настоящее время можно отчетливо наблюдать три весьма тревожных обстоятельства.
Одно из них связано с тем, что суммарная доля нематериальных активов современных компаний и корпораций растет, причем далеко не всегда в соответствии с традиционно понимаемым ростом их реального хозяйственного потенциала. Так, например, широко известная фирма «Нетскейп», основанная в начале 1994 года, обладающая фондами в 17 млн. долл., и применяющая труд немногим более пятидесяти работников, имеет рыночную оценку, превышающую 3 млрд., долл. при отсутствии прибыли от своей деятельности; владельцы ее акций, курс которых вырос только в течение 1995 года с 28 до 130 долл., не могут претендовать в обозримом будущем на получение каких-либо дивидендов.
Если рассматривать американскую экономику в целом, то мы увидим, что «за последние двадцать лет значительно увеличился разрыв между стоимостью предприятий, указанной в их балансе, и ее оценкой со стороны инвесторов. За период с 1973 по 1993 год средний показатель отношения рыночной цены компании к ее бухгалтерской оценке для американских корпораций увеличился с 0,82 до 1,692. Разрыв, отмеченный в 1992 году, показывает, что стоимость средней американской компании в балансовом отчете занижена примерно на 40%». Такая закономерность наблюдается в отдельных отраслях в различной степени. Так, балансовая стоимость фирм составляет в среднем менее трети их рыночной оценки в таких отраслях, как здравоохранение, бытовые услуги, радиовещание и издательский бизнес, коммунальные услуги, производство электронной техники и обработка данных; в автомобильной же промышленности она достигает 80 и более процентов их рыночной цены. При этом, разумеется, в пределах каждой отрасли капитализация компании зависит от квалификации ее персонала и менеджеров, хотя в целом вполне отчетливо прослеживается тенденция, в соответствии с которой новые и агрессивные компании имеют большие нематериальные активы, чем работающие на рынке продолжительное время: соответствующие соотношения составляют 0,45:1 у «АйБиЭм»; 1,35:1 у «Хьюлет-Паккард»; 2,8:1 у «Интел»; 9,5:1 у «Майкрософт»; 10,2:1 у «Рейтере» и 13:1 у «Оракл»; про «Нетскейп» лучше не говорить — в этом случае мы имеем почти 60:1.
Другое из этих обстоятельств вытекает из того, что подобные процессы оказывают радикальное воздействие на все стороны экономической жизни. С одной стороны, его проявлением становится рост фондовых индексов вне реальной зависимости от развития производства материальных благ и услуг. Так, если в США с 1977 по 1987 год рост промышленного производства не превысил 50%, то рыночная стоимость акций, котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в пять раз, а объемы торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже и совокупный капитал оперирующих на ней финансовых компаний возросли более чем в 10 раз. При этом «за весь I960 год на Нью-Йоркской фондовой бирже было продано в общей сложности 776 млн. акций — около 12% находившихся в обращении ценных бумаг соответствующих компаний, — и каждая из этих акций принадлежала своему владельцу в среднем около шести лет; к 1987 году, в самый разгар ажиотажного спроса, 900 млн. акций каждую неделю переходили из рук в руки, в результате чего с 97% эмитированных акций в течение года были совершены сделки». Десять лет спустя, в пик биржевого кризиса конца октября 1997 года, на Нью-Йоркской фондовой бирже был зафиксирован абсолютный рекорд: 1,196 млрд., акций были проданы в течение одной торговой сессии; в этот же день суммарный оборот пяти ведущих мировых фондовых бирж превысил 9 млрд., акций. С другой стороны, нельзя не заметить увеличивающийся отрыв суммарных финансовых активов от реальных объемов производства. Начавшись во второй половине 80-х годов, этот отрыв привел к тому, что в 1992 году «финансовые активы развитых стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, составили в общей сложности 35 трлн., долл., что в два раза превысило стоимость продукции, выпускаемой этими странами... [ожидается] что к 2000 году совокупный капитал достигнет 53 трлн. Долл., в постоянных ценах, что в три раза превысит стоимость выпущенной в этих странах продукции».
Третье тревожное обстоятельство связано с быстрым ростом курсовой стоимости акций, приводящим к беспрецедентному отрыву финансового и фондового рынков от реального хозяйственного развития, особенно заметному в последние десятилетия, когда «деньги, вместо того чтобы оставаться мерилом стоимости, стали в любой развитой стране картами в политических, социальных и экономических играх». При отмеченном уже росте рыночной стоимости акций американских компаний в пять раз между 1977 и 1987 годами коррекция, происшедшая в октябре 1987 года, составила не более 25%. На протяжении следующего десятилетия экономический рост был более низким, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено, и к августу 1997 года индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, увеличившись вдвое только с начала 1996 года. Напрашивается вывод о том, что «сегодня акции переоценены в гораздо большей степени, однако на Уолл-стрите этот фактор не принимают во внимание» в значительной мере потому, что «те, кто предостерегал от излишней переоценки год или два тому назад, в значительной мере дискредитированы успехами, достигнутыми рынком за это время»; разрыв же между показателями, отражающими развитие реального производства и успехи фондовых рынков, продолжает нарастать. Свидетельством этому стали намного меньшие, нежели десять лет назад, коррекции фондовых индексов прошлой осенью, когда только периферийные переоцененные и в наибольшей мере подверженные влиянию иностранных инвесторов рынки, такие как Россия, Бразилия, Венгрия, Гонконг, Южная Корея и некоторые другие, обнаружили падение котировок, сравнимое с пережитым развитыми странами в 1987 году; в то же время в ходе октябрьского кризиса 1997 года индексы в Нью-Йорке снизились на 6,7%, в Лондоне — на 7,6%, в Париже — на 11,2%, во Франкфурте — на 14,5%, причем обратные подвижки были быстрыми и радикальными. Начиная с середины января 1998 года, на биржах всех крупнейших центров постиндустриального мира наметился радикальный рост котировок. В течение первых 40 дней этого года итальянский индекс MIBTEL установил 16 рекордов, цюрихский SMI — 11, DAX и САС40 — по 9, лондонский FTSE100 — 7. 10 февраля индекс Доу-Джонса превысил августовский пик 1997 года, и впервые за последние два с половиной года он и все основные европейские индексы одновременно достигли новых рекордных значений. Российский же индекс РТС в этот день оставался на 46% ниже своего октябрьского значения.
Следует признать, что подобные тенденции не могут быть преодолены в обозримом будущем не столько потому, что сопряженные с ними опасности не получают адекватной оценки, сколько потому, что они вполне соответствуют принципиальному направлению подрыва традиционных стоимостных отношений. Субъективизация оценок на фондовом рынке становится сегодня самовоспроизводящимся процессом. С одной стороны, это обусловлено уже упоминавшейся активностью трейдеров, нарастающей более быстрыми темпами, нежели темпы роста фондовых индексов. Все финансовые эксперты сегодня уверены, что этот процесс примет в ближайшем будущем еще более активные формы. Несмотря на то, что уровень сделок в 1 млрд., акций в день был превзойден на Нью Йоркской фондовой бирже лишь однажды, ее нынешние возможности позволяют осуществлять сделки с 3 млрд., акций в день; в компьютеризированной системе Nasdaq при вдвое меньшем обороте к концу 1997 года создаются возможности для торговли 1,5 млрд., акций ежедневно, и аналогичные процессы идут на фондовых площадках повсюду в мире. Рост оборота торгов и специфика групп трейдеров порождают дополнительные факторы неопределенности; так, с точки зрения традиционной логики невозможно объяснить снижение американских фондовых индексов в связи с крахом рынка в Юго-Восточной Азии, затрагивающим в первую очередь наиболее опасных конкурентов американских производителей. С другой стороны, теряется связь между ценой акций и такими традиционными факторами, как прибыль корпораций и уровень процентных ставок. Движения фондовых индексов происходят сегодня скорее вопреки обычным закономерностям, чем в соответствии с ними: так, бум первой половины 90х годов происходил в условиях, когда реальная прибыль держателей облигаций американского казначейства составляла 8,2% годовых; период с июля 1996-го по август 1997 года стал не менее уникальным, будучи отмечен ростом всех основных американских фондовых индексов — DJIA, DJ US Market, S&P 500, NYSE Composite, Nasdaq Composite и Value Line в пределах от 31,2 до 37,8% одновременно с повышением курса доллара относительно основных мировых валют, что не могло не ухудшать позиций американских производителей. При этом если в 70е годы дивиденды приносили держателям акций в среднем от 7 до 11% годового дохода, то сегодня соответствующий показатель по наиболее высоколиквидным бумагам не превышает 2%, что делает ожидания дальнейшего безудержного спекулятивного роста фактически единственным стимулом к их приобретению.
Между тем нельзя не обратить внимание на другую важную проблему, возникающую при анализе движения современного фондового рынка. Если, например, в ходе экономических кризисов вплоть до 1973 года была заметна высокая корреляция между движениями на фондовом рынке и реакцией производственного сектора, то в последние годы она явно снижается. В 1986—1989 годах валовой национальный продукт США обнаруживал устойчивую тенденцию к росту, повышаясь в среднем на 3,3% в год (в частности, на 3,1% в 1987 году), при том, что падение фондового индекса в октябре 1987 года было почти таким же, как при крахе, положившем начало кризису и стагнации конца 20-х — начала 30-х годов, в течение которого страна пережила падение ВНП на 24%. Анализируя события конца 1987 года, Ж.Бодрийяр писал: «Если что и становится понятным в этой ситуации, так это степень различия между экономикой, какой мы ее себе представляем и какой она является на самом деле; именно данное различие и защищает нас от реального краха производящего хозяйства». Этот совершенно справедливый тезис имеет, однако, и обратную сторону. Действительно, биржевые катаклизмы все меньше влияют на реальную хозяйственную динамику, но и последняя уже не должна рассматриваться как достаточное условие предотвращения таких катаклизмов; высокая конкурентоспособность американской промышленности и обнадеживающие макроэкономические показатели не предотвратили почти десятипроцентной коррекции фондовых индексов осенью 1997 года. В то же время тенденции современной экономики таковы, что сектор, связанный с движением этих иллюзорных показателей, становится важнейшим местом приложения сил и важнейшим источником существования для все возрастающего числа людей, и сам по себе крах финансовой сферы, даже не влекущий соответствующего спада производства, может привести к не меньшим социальным потрясениям, чем кризис промышленности. Сегодняшняя субъективистская экономика теряет прежнюю связь с реальным объективным хозяйством, но, утрачивая ее, она сама становится данностью, определяющей хозяйственный прогресс современного общества.
Поэтому следует согласиться с мнением, согласно которому «первоочередная задача состоит в том, чтобы пересмотреть вопросы регулирования финансового капитала; правительствам придется заново вводить некоторые из мер контроля, которыми они пренебрегали в последнее время, в целях как стабилизации финансовых рынков, так и необходимости заставить владельцев капитала более чутко реагировать на общие потребности производящего хозяйства». Однако большинство развитых стран, в том числе и США, считают себя сегодня в большей мере страдающими не от излишней свободы своих хозяйственных субъектов, а от активного вмешательства правительств в экономическую жизнь; по подсчетам Дж.Гартена, государственное регулирование обходится средней американской семье в 7 тыс. долл., в год, тогда как непосредственно уплачиваемые ею налоги не превосходят 6 тыс. долл.; поэтому совершенно очевидно, что подобных мер не последует. Тем самым опасность, заключающаяся в том, что современный фондовый рынок, фактически уже не отражающий закономерностей реального производства, все еще управляется под воздействием изменения традиционных экономических показателей, сохраняется в качестве существенного фактора хозяйственной и политической жизни современных постиндустриальных стран.
Наконец, третьим примером, демонстрирующим разрыв между реальным движением материальных ценностей, услуг и информации, с одной стороны, и финансовых потоков — с другой, служит экспансия операций с национальными валютами и новыми финансовыми инструментами. Их объемы обнаруживают наибольшие темпы роста по сравнению с остальными сегментами фондового рынка и, безусловно, способны самым радикальным образом воздействовать на состояние и развитие национальных экономик. В условиях глобализации хозяйства подобное явление не вызывает удивления, однако темпы его роста оказываются большими, чем это представляется безопасным с точки зрения экономической стабильности. Так, объемы операций на валютном рынке составляли в 1992 году в среднем около 1,2 трлн. Долл., ежедневно, что почти вдвое превосходило уровень 1989 года; при этом, что немаловажно, подобный рост не соответствовал ни масштабам реальных активов стран — участниц рынка, ни размерам резервов их центральных банков. В 1983 году, когда валютные рынки США, ФРГ, Японии, Великобритании и Швейцарии обеспечивали ежедневный оборот средств на уровне 39 млрд., долл., валютные запасы ФРС США и центральных банков остальных четырех стран достигали 139 млрд., долл.; между тем в 1992 году на фоне увеличения резервов до 278 млрд. долл., объем торгов возрос в 16 раз и составлял 623 млрд. долл. В 80-е годы не менее активно, на уровне 20% в год, повышались также размеры прямых зарубежных капиталовложений; только между 1983 и 1989 годами объем государственных ценных бумаг и долговых обязательств, торгующихся на биржах ведущих финансовых центров, вырос более чем в три раза. В первой половине 90-х годов темпы роста этих показателей увеличились почти на 35%.
Все эти примеры показывают, что «финансовая система достигла беспрецедентной в истории степени независимости от реального производства, что грозит капитализму в равной мере беспрецедентными финансовыми рисками». И эта ситуация представляется нам не простым результатом активизации рыночных спекулянтов, способных разорить несколько финансовых компаний и банков; она обусловлена глубинными изменениями в хозяйственной структуре, не получающими сегодня на поверхностном уровне своего адекватного выражения. Мировое хозяйство, развиваясь во многом под воздействием нерыночных по своей природе факторов, достигает ныне самых совершенных рыночных форм, которые через определенное время неизбежно придут в неразрешимое противоречие с новыми постэкономическими условиями. В такой ситуации серьезный финансовый кризис, подобный разразившемуся осенью 1997 года, был бы наименьшим злом; однако он имеет все шансы обрести масштабы, намного превосходящие последствия обычного биржевого краха. Причина кроется в том, что отдаление финансовых потоков от реального хозяйственного развития является всего лишь одним из проявлений сохранения постэкономическим обществом своей экономической формы; другой аспект этого феномена касается кредитной сферы и государственных финансов.
Становление постэкономического общества и новые отношения, возникающие вокруг стоимостных оценок, оказывают весьма существенное воздействие на хозяйственную жизнь и иным образом, обусловливая два важных фактора, которые с точки зрения их формы больше относятся к сфере отношений собственности, хотя и имеют своим источником процесс преодоления стоимостных пропорций.
Один из этих факторов связан с обретением информацией и знаниями статуса важнейших факторов производства; это приводит к тому, что основным средством инвестиций в развитие новых процессов и технологий становится вложение не денег, а способностей и знаний. В результате, по мере возрастания доли работников интеллектуального труда в трудоспособном населении, объем инвестиций, осуществляемых в денежной форме, снижается, не вызывая при этом хозяйственного спада; напротив, данный процесс идет параллельно с активным развитием наукоемких и высокотехнологичных отраслей как в промышленности, так и в сфере услуг. Накопление ресурсов воплощается в самих людях и их способностях; именно последнее обеспечивает хозяйственный рост, что, разумеется, не может быть объяснено с точки зрения традиционной экономической теории. Известно, что с начала 90-х годов американская экономика переживает подъем, однако это должно казаться иррациональным, если учесть, что в 1989 году граждане США имели самую низкую среди населения ведущих мировых держав склонность к сбережениям, когда таковые не превышали 4,6% чистого дохода. Однако государство, как мы уже отмечали, оперирует в основном экономическими категориями и нуждается в свободных денежных ресурсах для осуществления программ в социальной, военной или политической областях. Следствием подобной диспропорции становится рост дефицита бюджета и внутреннего государственного долга.
Другой фактор обусловлен тем, что с развитием информационного хозяйства производительность новых отраслей, выраженная в традиционных стоимостных показателях, снижается. Между 1958 и 1980 годами доля индустрии знаний в валовом национальном продукте США выросла на одну пятую, ценой же такого увеличения стало вовлечение в производство информации вдвое большего относительного числа работников, чем в конце 50х годов; если в 1960 году выработка валового внутреннего продукта на одного занятого в третичном секторе составляла более 77% от выработки промышленного работника, то в 1992 году этот показатель упал до уровня менее 70%, и в последние годы данный процесс лишь ускоряется. Все это не только отражает нереальный характер стоимостных показателей; они в нынешних условиях делают информационный продукт искусственно недооцененным, тогда как результаты традиционного производства оказываются переоцененными. Поэтому вполне понятны весьма важные корректировки в торговых балансах ведущих держав: если около четверти всего американского экспорта составляют товары, фактически непосредственно воплощающие в себе права интеллектуальной собственности , а поставки из стран Юго-Восточной Азии представлены в основном потребительскими благами, то проблема неравномерной оценки различного рода товаров становится проблемой международных расчетов. На наш взгляд, именно этот фактор играет далеко не последнюю роль в образовании внешнеторгового дефицита развитых стран, заметим также, что самые опасные нарушения торгового баланса наблюдаются у наиболее далеко продвинувшейся в постэкономическом направлении страны — США, в то время как вполне благополучная ситуация наблюдается в Японии, соединившей в настоящее время преимущества индустриального производства с отдельными элементами постэкономической структуры.
Таким образом, оказывается, что быстрый прогресс в направлении становления постэкономического общества вызывает явные негативные последствия, и правительства соответствующих стран вынуждены пытаться исправить данную ситуацию; нельзя не отметить, что такая задача исключительно сложна, если вообще разрешима. Наиболее показателен с этой точки зрения пример Соединенных Штатов. Даже если учитывать снижение дефицита, достигнутое за время пребывания у власти администрации президента Б.Клинтона (а таковое кажется фантастическим: в 1996/97 году дефицит федерального бюджета составил лишь 22,6 млрд., долл., или 0,3% ВНП, снизившись за последние пять лет с уровня в 290 млрд. долл., или 5% ВНП), статистика роста государственного долга остается тревожной; специалисты совершенно справедливо предупреждают о том, что источники снижения дефицита в первой половине 90х годов уже исчерпаны, а внешне сбалансированный бюджет на 1998 финансовый год может в реальности оказаться красивой иллюзией. При этом вновь наблюдается та четкая раздельность послевоенной истории на периоды до и после середины 70х годов, которая отражается в динамике всех основных макроэкономических показателей западных стран. Если за предшествующее этому моменту двадцатилетие размер долга вырос с 274,4 млрд., долл., до 483,9 млрд., долл., то есть на 76%, то в течение последующего периода он достиг величины в 4,67 трлн., долл., увеличившись, таким образом, в 9,65 раза.
Характерно то, что обслуживание долга требует столь больших затрат, что динамика данного показателя в результате усилий правительства по снижению дефицита не может быть не только изменена, но даже замедлена. Только с 1992 по 1994 год, когда дефицит был уменьшен почти на 20%, величина долга выросла на 17%. Как отмечает У.Грейдер, «несмотря на бюджетную дисциплину, расходы по обслуживанию долга продолжали увеличиваться. На практике правительство США было вынуждено занимать деньги каждый год — 200 млрд. долл., и более — для выплаты процентов по старым долгам... оплата услуг рантье стала основной функцией национальных правительств. В Соединенных Штатах издержки, связанные с выплатой процентов, поглощали все больше средств — от 52,5 млрд. долл., в 1980 году до 184 млрд., в 1990 году. К 1996 году выплаты в счет погашения долгов могли достичь 257 млрд. долл. — и это несмотря на кампании по сокращению дефицита бюджета, проводившиеся президентом Б.Клинтоном и его предшественником Дж.Бушем, Расходы США по обслуживанию долга примерно равнялись расходам на национальную оборону и программы “Медикэр” и “Медикейд”, вместе взятые».
Следует особо отметить, что проблема задолженности существует не только на уровне федерального бюджета. В первой половине 90-х годов правительство США кроме собственно федерального долга, составлявшего около 4 трлн., долл., имело также выданные бюджетные гарантии по целому ряду программ — начиная от развития сельского хозяйства и заканчивая помощью учащейся молодежи, — размер которых достигал 6 трлн. долл. Кроме того, со второй половины 80-х годов вошли в практику займы властей штатов и графств; в связи с резким снижением федеральных субсидий их рост также пришелся на первую половину 90-х годов. Параллельно развивался и процесс потребительского кредитования, в результате чего долг частных лиц приблизился к размерам федерального. Компании также выступали заемщиками, причем настолько активными, что более 90% их прибыли после налогообложения расходовалось на выплату банкам процентов по кредитам. Итогом стало достижение всеми видами задолженности беспрецедентного размера, составляющего 180% американского ВНП. При сохранении существующих тенденций объем только государственных и муниципальных долговых обязательств составит в США через тридцать лет 250% ВНП, вдвое превысив предельный уровень, достигнутый в первые годы после окончания Второй мировой войны. Аналогичное положение имеет место и в других развитых странах, за исключением Японии; и здесь нельзя не отметить, что данный индикатор ниже в тех из них, где занятость населения и структура ВНП находятся ближе к стандартам индустриального общества. Так, среди членов Европейского сообщества, задолженность в большинстве которых превышает показатель валового национального продукта, он оказывается ниже у Швеции и Германии, достигая 95 и 60%, соответственно; в то же время известно, что именно в этих странах в индустриальном секторе создается большая, чем у других членов ЕС, доля ВНП. По итогам 1996 года единственным европейским государством, которое не имело внутреннего долга и бюджет которого был исполнен с профицитом, оставался лишь Ватикан.
Между тем даже на примере Германии можно видеть, как развивается и нарастает проблема дефицита и роста государственного долга в Европе. Так, за период с 1980 по 1991 год внешний долг федерального правительства вырос с 38,05 до 243,21 млрд., немецких марок, отношение его к объему экспорта поднялось с отметки в 10,9% в 1980 году до уровня в 75,3% в 1993 году, к объему ВНП — с 2,6 до 16,6%, а к объему валютных резервов — с 43,1 до 368,4%. Столь масштабные негативные изменения могут быть в значительной мере объяснены необходимостью государственной поддержки
объединения Германии, однако ФРГ выступает сегодня основной силой, отстаивающей ускоренное формирование новой европейской валютной системы, и происходящие в ее экономике процессы могут стать на этом пути серьезным препятствием. С такими же проблемами сталкивается сегодня и большинство других европейских стран; при этом нельзя не отметать, что все большее распространение и поддержку получает политика наращивания государственного долга и дефицита, проводимая ради временного снижения остроты самых серьезных социальных проблем. Подобные меры лежали в основе программы победивших на парламентских выборах в 1997 году лейбористов в Соединенном Королевстве и социалистов во Франции; весьма вероятно также поражение правых партий и на выборах в бундестаг в 1998 году.
Нарастание объема задолженности становится одной из самых острых проблем современных экономик; мы полностью согласны с 36.Бжезинским; рассматривающим государственный долг и торговый дефицит как два наиболее опасных явления, угрожающих стабильности Соединенных Штатов. Современные доктрины оздоровления платежного баланса, среди которых наиболее известны американская концепция достижения сбалансированного бюджета к 2004 году и программа перехода на единую европейскую валюту (одним из условий которого является сокращение долга до 60% ВНП), скорее всего, не будут реализованы в полной мере; тенденции последних лет, несмотря на ряд оптимистических данных, в частности по США, не свидетельствуют о достижимости поставленных задач.
Остаются нерешенными и многие вопросы регулирования торговых балансов — как отдельных развитых стран, так и всего постиндустриального мира в целом. При оценке этих проблем внимание исследователей, как правило, фокусируется на проникновении японского капитала в Европу и США (только за 80-е годы японские инвестиции в экономику Старого Света выросли с малозаметной величины в 720 млн., долл., до 54 млрд., долл.) и увеличении неравномерности товарных потоков между основными центрами постиндустриального мира (отмечается, например, что положительное сальдо японской торговли, выросшее с 1980 по 1995 год в 27 раз — с 5 до 135 млрд. долл. — более чем наполовину обусловлено поставками японских товаров в Соединенные Штаты). Однако эти тенденции в определенной мере компенсируются взаимодействием хозяйственных систем отдельных постиндустриальных стран; мы уже говорили, что не только японские автомобилестроительные компании обеспечивают значительную долю выпуска автомашин в США и Европе, но и IBM является одним из ведущих экспортеров компьютеров из Японии. С 1969 по 1983 год американские компании увеличили объемы производства за границей более чем в 12 раз, и данная тенденция лишь крепнет. Поэтому более важным процессом следует считать нарастание торговых диспропорций на внешних рубежах постиндустриального мира.
Хорошо известно, что Япония стала заметным нетто-экспорте ром фактически еще до того, как оказалась признанным членом клуба ведущих держав; сегодня, как отмечают многие исследователи, она, так и не достигнув ни технологического уровня США, ни американской производительности, передает пальму первенства в торговле с Соединенными Штатами Китаю и иным быстро развивающимся странам региона. Эти расхождения — продолжает автор, — объясняются двумя основными причинами: во-первых, американские данные включают транзитную торговлю через Гонконг и Сингапур; во-вторых, трудно определить, в какой степени и на какой территории продукция подверглась обработке и где и на чей торговый баланс ее следует занести»). Тем не менее противоречия, связанные, с одной стороны, с импортом как относительно переоцененных продуктов массового производства из новых индустриальных стран, так и относительно недооцененных сырья и энергоносителей из других регионов третьего мира, и, с другой стороны, с экспортом информации и технологий за пределы постиндустриального сообщества, требуют к себе исключительно внимательного отношения. В современных условиях методы организации подобного взаимодействия обусловливают как перспективы вхождения ряда активно развивающихся стран в клуб постиндустриальных держав, так и отношение Европейского сообщества, США и Японии к проблемам наиболее бедных государств, на чем мы остановимся ниже.
Касаясь экспорта и импорта продуктов и технологий, необходимо в очередной раз отметить, что и здесь мы наблюдаем доминирование постиндустриальных держав в современном мировом хозяйстве. Наименее развитые государства Африки и Латинской Америки, а также страны Персидского залива ориентированы на экспорт своих природных богатств, ограниченность которых очевидна. Молодые промышленно развитые экономики во все возрастающих объемах экспортируют товары массового спроса, произведенные индустриальным способом из ограниченных ресурсов. Постиндустриальные же державы инвестируют друг в друга и экспортируют в третьи страны прежде всего знания и информацию. Между тем таковые представляют собой «исключительно специфический экономический ресурс. Когда они перемещаются из Соединенных Штатов в Европу, то представляют собой чистый импорт в Европу и чистый прирост основного капитала. Но при этом не наблюдается соответствующего уменьшения американского основного капитала. Передав знания и получив за них оплату, мы их не “экспортировали”. Напротив, мы обогатили наш интеллектуальный потенциал и сделали его более продуктивным. Никакой другой ресурс не может быть передан от одного человека другому так, что в процессе передачи обогащаются оба». Поскольку, однако, «значительно легче организовать оборот знаний между регионами, сопоставимыми по уровню развития, чем передавать знания тем странам, где найдется немного людей, готовых воспринять их», инвестиции развитых стран во все большей степени ограничиваются рамками самого постиндустриального мира.
Завершая нашу оценку внутренних противоречий постиндустриальной цивилизации, отметим, что они далеки от окончательного разрешения. Становление основ постэкономического общества в государствах Европы, США и Японии сегодня синхронизировано с процессом изменения места каждого из этих центров в структуре мирового хозяйства; последнее привлекает внимание исследователей скорее к количественным аспектам ряда разворачивающихся процессов, чем к их содержательной стороне. В результате вместо того, чтобы радикально переосмыслить методы и формы регулирования финансовой сферы, большинство правительств стремятся изменить показатели торгового и платежного балансов, относительно второстепенные с точки зрения развития постэкономического общества как целого; вместо более широкого использования новых методов оценки хозяйственного успеха предпринимаются попытки обеспечить рост валового национального продукта и других индикаторов, далеко не в полной мере отражающих изменяющуюся реальность.
По-видимому, на определенном этапе каждый из центров постэкономического мира достигнет относительно сходных макроэкономических характеристик; как тридцать лет назад США были нет то инвестором по отношению к Европе, так сегодня Япония выступает в этой роли по отношению к самим США. Отношения экспорта и импорта капитала у ЕС и США сегодня фактически равны, тогда как по данному показателю Япония превосходит их почти в восемь раз. И это свидетельствует, на наш взгляд, лишь о том, что поддержание относительной стабильности современного мира, по крайне мере в течение периода протекания постэкономической трансформации, предполагает активное взаимодействие постиндустриальных стран с менее развитыми территориями; статус нетто-кредитора, который имеет сегодня Япония, завтра может перейти к другим, пока еще не столь индустриализованным странам, и подобные диспропорции будут сохраняться до тех пор, пока постэкономический мир не начнет в полной мере развиваться на собственной основе. Важнейшими же факторами, обусловливающими такую возможность, являются, с одной стороны, преодоление внутренних противоречий, возникающих на пути постэкономической трансформации, а с другой — обеспечение если не оптимального, то приемлемого характера взаимодействия развитых стран с остальным миром; взаимодействия, способного устранить опасность как всемирной экологической катастрофы, так и неконтролируемого развития политических процессов в наиболее бедных регионах планеты.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
