Э. Эриксон, впервые подробно анализировавший феномен кризиса идентичности, интерпретировал его исключительно в контексте личностной идентичности человека на разных этапах его развития. Особое внимание он уделял таким периодам, как «юность» и «молодость», когда человек вынужден заново переосмысливать свое «Я». Впоследствии именно переоценка личностного и недооценка социального аспекта идентичности стала объектом критики со стороны Э. Фромма.
Социальная природа кризиса идентичности в современном обществе стала предметом исследования известного польского социолога П. Штомпки, который писал: «Травматические события, связанные со значительными социальными трансформациями, вызывают нарушение привычного устоявшегося образа жизни, образа мысли и действия. Изменения жизненного мира людей, моделей поведения, принятия решений и вообще — характера мышления и рефлексии относительно мира и себя в нем, все это чревато возникновением кризиса идентичности, так как подрывает одно из базовых стремлений человека — стремление к экзистенциальной безопасности».
Анализ Э. Эриксоном различных способов разрешения кризиса идентичности на примере поведения подростков, переживающих кризис юности, выявил два возможных направления этого процесса, которые условно можно определить как позитивное (идентификация за) или негативное (идентификация против). Данная модель может быть использована для понимания поведения личности в условиях не только личностного, но и социального кризиса.
Идентичность общества может строиться на двух принципиально разных основаниях. Первое основание составляют смыслы, вокруг которых общество объединяется, создавая образ «нас». Однако в условиях кризиса, когда существовавшие раньше системы смыслов уже утрачены, а новые еще не созданы, на первый план выходит второе основание формирования идентичности: «мы» — не «они».
Для более глубокого исследования этих процессов можно использовать теорию социальной идентичности, разработанную Г. Тэшфелом и Дж. Тернером, а также являющуюся ее логическим продолжением теорию самокатегоризации Дж. Тернера. Согласно этой теории члены любой группы стремятся рассматривать свою группу («ингруппу» — «мы») как отличную от других групп («аутгрупп» — «они») и при этом сохранять позитивное групповое отличие. При этом идентичность может быть достигнута через межгрупповое сравнение, которое усиливает значимость группового членства и стимулирует групповые чувства.
Подходящая для выгодного «ингруппе» сравнения «аутгруппа» уже по определению подвергается групповой дискриминации. Кроме того, в связи со стремлением к повышению самооценки, которая в данном случае зависит от результатов сравнения «ингруппы» и «аутгруппы» по значимым параметрам, человек как член группы склонен к восприятию тех сведений, которые подтверждали бы превосходство его группы над «аутгруппой». Причем чем резче контраст, основанный на межгрупповом сравнении, тем более явной становится внутригрупповая идентификация. Люди, причисляемые к «аутгруппе», «деперсонифицируются»: они воспринимаются как воплощение определенного группового прототипа (набора определенных отличительных черт). Следовательно, персонифицированным прототипом враждебной «аутгруппы» будет являться образ «другого», «чужого», «врага».
Наиболее ярко геополитический образ «чужого» (ситуационно трансформирующийся во «врага») рассматривает современный норвежский исследователь Ивэр Нойманн, который, в частности, обращается к исторической специфике восприятия России в Европе. Он подчеркивает, что именно дискуссии о российской идентичности, ее принадлежности к европейской цивилизации во многом определяют контуры становления европейского сознания — ив прошлом, и в настоящем. При этом сама Россия, по мнению Нойманна, на протяжении нескольких столетий воспринимается европейцами в роли «ученика, который из года в год и из века в век готовится влиться в Европу». Такой «чужой», одним из олицетворений которого для Европы является Россия, выполняет двойственную функцию. С одной стороны, он, выполняя роль «ученика» и последователя, помогает Европе самоутвердиться в статусе «учителя», носителя передовых социальных ценностей, технологий, стандартов жизни. С другой — такой образ может быть легко трансформирован в образ «врага», стать механизмом поддержания европейской идентичности на «негативных» социокультурных основаниях.
Среди работ российских социологов, посвященных анализу появления основных признаков кризиса идентичности еще на последнем этапе существования СССР, можно назвать обобщающее исследование «Тенденции социокультурного развития России», в которой подробно рассматриваются настроения неудовлетворенности, предшествующие, как правило, разрушению самоидентификации значительной части членов общества. Авторы работы выделяют такие элементы формирующегося кризиса идентичности, как ломка жизненных стереотипов, маргинализация, ощущение отверженности, сопровождающееся психологическим дискомфортом. Впоследствии в течение 90-х годов целый ряд известных российских социологов и политологов обращали внимание на различные стороны проявления кризиса идентичности. Так, анализируя распад сложившейся социальной структуры общества, Л. Г. Ионин утверждал, что он «влечет за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровнях, а также на уровне общества в целом», а В. А. Ядов подчеркивал, что «речь идет о качественном сдвиге в восприятии человеком социального пространства». Можно назвать также работы Г. М. Андреевой, Т. И. Заславской, Н. М. Лебедевой, А. Л. Журавлева, Т. П. Емельяновой и др.
Приходит отец домой, а его ребенок плачет. Отец спрашивает ребенка: - Почему ты плачешь? Отвечает ему ребенок: - Почему ты мне папа, а я не сын тебе? Кто же это плакал?
Статью подготовила доцент кафедры социально-гуманитарных дисциплин Волгушева Алла Александровна. 
