В конце 19 века дотошные немцы выдвинули тезис: в гуманитарных науках («науках о духе» — В. Дильтей) познание должно опираться на понимание, в естественных науках — на объяснение. Но внятное разделение наук невозможно: куда, к примеру, отнести биологию? Хуже того, в понимании и объяснении вряд ли — во всяком случае в русской речи — можно усмотреть альтернативу: ведь понимание обычно следует за объяснением, а не заменяет его. Правда, понимание иногда приходит без объяснений — благодаря интуитивному схватыванию сути. Получается, что истоки понимания и сам характер его бывают разными, а ясного словесного выражения этих различий, оттенков понимания в русском языке на выработано. Да и вообще, если понимание толковать не как результат, но как процесс, то оно не будет отличаться от объяснения...
Нынешнее повальное заимствование из далеко продвинувшихся на Западе гуманитарных наук превращает гуманитарное знание в нечто формально-отвлеченное. В еще большей мере, нежели на самом Западе. Легенда о научном знании как универсальном не более, чем мечта, кроме, пожалуй, математики и некоторых разделов естественных наук. Проповедуемый универсализм, особенно в гуманитарной сфере, привел к поверхностному вырождению наук в ноу-хау.
Мы отнюдь не заморачиваем читателя — увы, не только чисто культурные, художественные, даже житейские реалии воспринимаются не одинаково в среде русскоязычной, романо-язычной, германоязычной и т. д. — даже наука, особенно гуманитарного содержания, зависит от языка. Мысль не новая, давно облюбованная психолингвистикой. Причем, дело не только в языке, но в несовпадении национальных ментальностей, укоренившихся ценностей и т. п. Хотим мы того или нет, но философия и науки психологического, социокультурного и отчасти биологического содержания в русском изложении не могут совпадать с изложениями иноязычными в смысловом аспекте, и адекватный перевод — задача провальная. В осмыслении слов и выражений большую роль играют ассоциации, особенно созвучия с однокоренными и схожими словами, но в разных языках такие ассоциации различны; не меньшую роль играют контрасты, диссонансы. В немецком абсолютно несозвучны: дух — der Geist, душа — die Seele, дыхание — die Atmung, воздух — der Luft. В русском восприятии дух — нечто аналогичное воздуху, дающее жизнь, это невидимая и невесомая сущность души; для немца же все это изрядно дистанцировано. В русском слове дух есть какая-то легкость и мягкость, дух очень близок к душе, к «душевности», а в немецком der Geist нельзя не почувствовать силу и твердость. Поэтому der Geist — над душою, ведущий ее с упорством и волей. Не случайно в немецкой философии душа всегда слабее духа — это, кстати, явно представлено в монадологии Лейбница, для русского же это почти одно и то же, если речь не идет о духе в церковном значении (ср. с К.-Г. Юнг. Проблемы души нашего времени. Дух и жизнь).
Превознесение духа над душою, следовательно над конкретным человеком, в первую очередь наделяет духом род, нацию, государство, человечество, и ежели человечек верой и правдой готов им служить, ему от тех духов что-то и может перепасть. Не отрицая существование глобальных духов, вроде «мирового духа», «духа народа» и т. п., приходится все же признать, что подобный взгляд на духовную реальность, придавая ей как будто коронный статус, на самом деле пренебрегает именно тем, что является еще более очевидной духовной реальностью — душевной жизнью личности. Это видно у Канта в его предельно обобщенных не индивидуализированных формах чувственности, в категориях Разума и в «категорическом императиве»; у Гегеля все обязано следовать диалектике развития мирового духа; для Виндельбанда историческую ценность представляет лишь то, что «возвышается над единичным»; презрение к индивидуальности до предела доведено Карлом Марксом; у Риккерта и Гуссерля за их борьбой с «психологизмом» скрывается тот же взгляд свысока на реальную личность.
Однако, появлялись и противодействия этой линии, со стремлением уравнять der Geist и die Seele или же наделить дух отрицательными чертами. Своеобразное примирение индивидуальной души и духа можно усмотреть в философии религии Фридриха Шлейермахера, во главу угла ставившего религиозное чувство. Мировой дух под именем Воли выступает по сути против человека в философии Артура Шопенгауэра, заодно принижающего и роль индивидуальности, — получается, что то и другое никуда не годится. На уравнивании души и духа настаивает весьма авторитетный во второй половине 19 века Герман Лотце, а спустя 20 лет после его кончины Людвиг Клагес выводит дух в качестве главного противника жизни... Ну что же, как известно, исключения из правила только подтверждают само правило.
Немецкая установка оказала огромное влияние на философию и науку в других странах, не минуя и англосаксов с их индивидуализмом. В России, наряду с вовлеченностью в грандиозные построения германской ментальности, сразу же наметилось сопротивление ей, сначала у славянофилов, в их теоретических штудиях и публицистике, затем в художественной литературе, с ее вниманием к «униженным и оскорбленным»; в этике «душевности», в так называемом почвенничестве, и под конец в философии панпсихизма (А. А. Козлов и др.), в концепции всеодушевленности и всеживости (Н. О. Лосский, В. С. Соловьев, С. Н. Трубецкой и др.) и, несмотря на значительные перемены в современном русском менталитете, сложившееся в 19 веке направление стоит сохранять, ибо только так можно творчески развивать гуманитарное знание на русской почве.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
К тому же необходимо внести в него еще один жизненно важный мотив, не раз пробивавшийся, но все еще недостаточно социокультурно, философски и научно осмысленный, — мы имеем в виду мотив духовной и душевной свободы.
Философия и наука движутся вровень с историей народа, иногда сколько-то обгоняя его или отставая. Der Geist в конце концов сжал немцев в железный кулак империи. Русская «душевность» порядком усовестила старую самодержавную империю (которая потом вернулась в гораздо более жестоком обличии).
Однако, все это в прошлом, уже очень далеком. Но национальный язык и прошедшие историческую закалку культурно-ментальные архетипы вроде бы остались — как будто остались, хотя какие-то слова, обычаи и символы выхолостились в пустышки, какие-то приобрели новые смыслы, противоположные прежним. И все же русская единотонность души и духа, вкупе с дыханием и воздухом, как была, так и осталась.
Проблема соотношения души и духа давно изгнана из философии и науки, в недавней России уж точно. Справедливости ради заметим, что и в дореволюционной философии и психологии указанная проблема не нашла полного решения, ибо в известной мере усвоенное немецкое соотношение духа и души никак не складывается с их русским соотношением. Отечественная философия, обрушиваясь с критикой на европейскую и стараясь выйти на свою дорогу, вместе с тем не могла отвернуться от нее, особенно от немецкой. Это было связано не только с наваждением ее философской готики, с ее виртуозной продуманностью и всеохватностью, но и попросту с тем, что само побуждение заниматься философствованием шло оттуда, из Европы, и преимущественно из Гейдельберга и Берлина, Геттингена, Иены и Кенигсберга.
Именно критика европейских «отвлеченных начал» вырабатывала ту энергию, которая аккумулировалась в созидание «русских начал». Что же чаще всего выходило? Совершенно избавиться от чар всесильного der Geist было невозможно и он отождествился с Богом — отчасти поэтому, но и по другим причинам русская философия навсегда присоединила к себе эпитет «религиозная». Наиболее выдающиеся русские философы и в самом деле были убежденными христианами, но прямое присутствие Бога в философии и в науке лишь свидетельствует об их незавершенности в человеческом плане. Не забудем, однако, что прямое отрицание Бога философией и наукой делает их опасными для человеческой жизни.
Гуманитарное знание на русском языке, требующем органического сочетания душевного и духовного, на наш взгляд, возможно и в том случае, если мы будем опираться на достаточно рационализированный дискурс, не взбираясь на теологические высоты. Далее мы предложим наше решение этой проблематики. Оно весьма тесно сочленяется прежде всего с образом мыслей Н. О. Лосского и Л. М. Лопатина, — с той научно-философской концепцией, которую принято было называть спиритуалистическим монизмом.
Начало этой концепции было положено еще монадологией Лейбница, а позже, претерпевая падения и взлеты, она получила новый импульс в 19 веке, в трудах немецких философов «второго ряда», быстро пробудила интерес и у некоторых русских мыслителей. Нынче один из них, Н. О. Лосский, был переиздан многотысячным тиражом. Что же до немецких предтеч, то их книги, став раритетами, малодоступны. Чтобы, хотя в малой степени, восполнить эту лакуну, и чтобы дать представление о сущности спиритуалистического монизма, приведем несколько высказываний Германа Лотце (из его трехтомника «Микрокозм», в переводе Корша, изданного полтора века назад): «Мы должны допустить и твердо усвоить себе понятие, что всякое пространственное движение материального можно истолковать как естественное выражение внутренних состояний таких существ, которые ищут или бегут друг друга с чувством собственной потребности»; «Не к безжизненному нутру вещей примыкают силы, а возникают из них самих, из глубины их недр, и все совершающееся между вещами должно наперед совершиться внутри них»; «Всякое вещество проходит путь двоякого существования, проявляясь известными свойствами физической природы во вне, и оживляясь духовною подвижностью или раздражимостью внутренно». Надо сказать, что Лотце был не только врачом, естествоиспытателем и философом, но и художественно одаренной натурой. Его тексты иногда полны вдохновения и изящества, особенно когда он пишет о «разнообразии одушевленного бытия» и «свободе его внутреннего самоопределения».
Атомы и молекулы вошли в научный обиход в качестве элементов объяснительных схем задолго до их экспериментального обнаружения. Из решений теоретического уравнения Поля Дирака следовало существование в природе такой элементарной частицы, как позитрон, который затем был обнаружен экспериментально. Все это известные факты в истории науки.
С отысканием духов и предъявлением их ученой публике все обстоит гораздо запутаннее: пока что нет ни теорий, ни уравнений, и нет технических устройств, улавливающих духов. Сначала о «теориях». «Дух» издревле служил универсальной основой воззрений и объяснений. Он играет заметную роль в учениях знаменитых врачевателей; уподобляясь мысли, идее, в сочетании с религиозно-мифологическими представлениями, ставился во главу угла древними философами. Обретая разную теологическую и натуралистическую окраску, завоевывает приоритет в метафизических воззрениях у Ньютона, Кеплера, Мопертюи и других зачинателей наук Нового времени; понятие духа составляет фундамент наиболее влиятельных философских систем: Беркли, Лейбница, затем, в 19 веке, Фихте, Гегеля, Шеллинга, Эдуарда фон Гартмана. Убежденность в центральном миросозидательном значении духовной реальности сильна у русских философов: П. Д. Юркевича, В. С. Соловьева, А. А. Козлова, Н. Н. Страхова, Л. М. Лопатина, С. Н. и Е. Н. Трубецких. То же убеждение руководило крупнейшим русским философом 20 века Н. О. Лосским, в его учении о духовных «субстанциальных деятелях», осуществляющих не только психическую деятельность, но и материальные процессы. При этом Лосский подчеркивает, что духовное выше не только материального, но также психического и душевного.
Вместе с тем понятия духа, духовного все более расплываются, делаются всего лишь условными обозначениями личностной и общественной активности, пока совсем не исчезают из наиболее употребительного лексикона науки, а отчасти и философии. В мифологиях и религиях представления о духах также эволюционировали в сторону большей неопределенности и условности.
Что касается «экспериментальных» подтверждений, представленных в виде устных и записанных свидетельств, то их предостаточно: магия, мифология, религии, оккультные практики содержат на этот счет поистине необозримый материал. Он, правда, противоречив, а его достоверность считается сомнительной, хотя бы потому, что именно для таких свидетельств — рассказов, мнений, догадок — общепризнанные критерии достоверности не выработаны, а если исходить из критериев, релевантных для естественных наук, то указанные свидетельства в подавляющем числе случаев не выдерживают критики, как и должно быть, — ведь материал-то совсем другого рода. Попытки его систематизировать при заведомом неверии в реальность духовных явлений не имеют большого значения. А аналогичные попытки со стороны «верующих» не намного лучше, поскольку «верующие», как правило, отстаивают достоверность того, во что они сами веруют, и склонны отрицать или же негативно интерпретировать иной духовный опыт. Положение, видимо, безнадежно...
В этих обстоятельствах приходится опираться на другие основания, к счастью, уже опробованные в науках, прежде всего в математике и физике. Мы имеем в виду предварение теоретических конструкций постулатами (аксиомами), правдоподобие которых разным образом мотивировано: философскими умозрениями, интуицией, признанными фактами и т. п., — и затем только на них базироваться. Постулаты в обсуждаемой нами области, как и в других областях, желательно выставлять в как можно меньшем числе и далее развертывать на их основе все прочие положения, доводы и выводы, в конечном счете дающие достаточно убедительную спиритуалистическую интерпретацию наиболее характерных явлений и свидетельств. Если строго придерживаться этой линии и не удастся, то пусть она служит хотя бы ориентиром. В известной мере сходный путь в обсуждаемой области в свое время был избран Иоганном Гербартом, попытки в том же направлении можно заметить у Германа Лотце, Густава Фехнера, Вильгельма Вундта, а в России, с особенной последовательностью, у Льва Михайловича Лопатина и Николая Онуфриевича Лосского. Насколько предпринятое ими оказалось успешным, мы здесь оценивать не станем, тем более, что в отношении немецких философов это уже было сделано не раз. В отношении отечественных философов отметим лишь, что тщательная обоснованность и чрезвычайная осторожность в выводах, перегруженность общественной деятельностью, а потом и смерть Лопатина лишили его возможности выстроить объемлющую систему; Лосскому же это удалось, но некоторая утяжеленность его философии, на наш взгляд, заключается в слишком большом числе допущений, составляющих «образ» главного персонажа его философии — «субстанциального деятеля».
Статью подготовила доцент кафедры социально-гуманитарных дисциплин Волгушева Алла Александровна. 
