На протяжении всей истории существования капиталистического общества как его противники, так и апологеты постоянно говорят о тех или иных вызовах этому строю. Опасность пролетарской революции сменяется глобальными проблемами, кризисы перепроизводства уступают место экспансии информационного сектора и так далее. Между тем данная социальная система не может быть преодолена или разрушена ничем, кроме деструкции самой предпосылки, вызвавшей ее к жизни, каковой было формирование и развитие рыночного хозяйства — завершенной производственной системы, нацеленной на получение и присвоение стоимости как всеобщего богатства, отделенной от потребительной стоимости благ и противостоящей ей.
Именно в силу того, что буржуазное общество основано на принципах всеобщего товарного хозяйства, единственным поистине радикальным вызовом ему может стать деструкция основ рыночной системы. И если понятия постиндустриального или информационного капитализма не несут в себе внутреннего логического противоречия, хотя и кажутся несколько вызывающими, то идея пострыночного капитализма представляется нонсенсом. Устраняя рыночное хозяйство как таковое, постэкономическая революция преодолевает тем самым и капиталистическую форму организации производства как его высшее воплощение.
В экономической и социологической теории рыночное хозяйство и товарное производство рассматриваются зачастую как идентичные явления. Поэтому все чаще возникающее стремление разграничить положения, касающиеся концепции рыночной экономики, и тезисы, относящиеся к теории производства и потребления высокотехнологичных и информационных благ, воплощается, как правило, лишь в призывах к замене «экономической теории товаров» новой «экономической теорией продуктов». При таком подходе в теорию рынка и товарного производства наряду с понятиями «рыночные товары и изделия» вводится термин «продукты», имеющий столь широкое значение, что его плодотворное применение в рамках какой-либо прикладной концепции представляется невозможным. Мы предлагаем иной, более последовательный путь, основанный на теоретическом противопоставлении терминов «рыночное хозяйство» и «товарное производство», понятий взаимосвязанных, но не тождественных.
Товарное производство обозначает чрезвычайно широкий круг явлений, описываемых в рамках единственного предположения: в обществе существует определенное разделение труда, и создаваемые тем или иным субъектом хозяйствования блага, характеризующиеся в первую очередь потребительной стоимостью как для него самого, так и для других членов общества, могут быть обменены на иные товары, удовлетворяющие его потребности. Товарное производство присуще всем периодам развития экономической эпохи — от того момента, когда черты экономического устройства сосуществовали с элементами архаического, и вплоть до завершения формирования всего комплекса законов и отношений постэкономического строя. Целью обмена выступает здесь максимизация присваиваемых потребительных стоимостей и формирование той их структуры, которая в наибольшей мере отвечает стремлениям хозяйствующего субъекта; основа количественного соизмерения товаров при этом может быть любой — от исчисления трудовых затрат до субъективной оценки полезности блага.
Напротив, рыночное хозяйство представляет собой систему, в которой производство товаров осуществляется как производство некоей всеобщей ценности, а сами они выступают воплощением всеобщего эквивалента, обычно называемого стоимостью. Условием формирования основ этого типа хозяйства является распространение принципов товарного обмена не только на большую часть потребительных благ, но и на все основные условия и ресурсы производства. Именно поэтому оно возникает на этапе, когда эпоха прогрессивного развития экономического общества приближается к завершению. Мы уже цитировали К. Маркса, полагавшего, что «...в историческом движении Западной Европы, древней и современной, период земледельческой общины является переходным периодом от общей собственности к частной, от первичной формации к формации вторичной», и считавшего, таким образом, становление завершенной формы экономической общественной формации не законченным даже в XIX веке. Сегодня позиция К. Маркса представляется чрезмерно радикальной, и мы придерживаемся мнения, что существенные элементы рыночной экономики встречаются в хозяйстве европейских стран, начиная лишь с XV—XVI веков. В отличие от товарного производства, цель рыночного хозяйства заключается в максимизации присвоения стоимости как воплощения богатства; принципы обмена оказываются жестко эквивалентными и основанными на соизмерении стоимости обмениваемых товаров.
Таким образом, превращение развивающегося товарного производства в рыночное хозяйство, продолжавшееся в течение столетий, было одним из важных элементов той революции, которая устранила все неэкономические черты хозяйства и привела к полному доминированию принципов экономического общества. В свою очередь устранение элементов рыночного хозяйства и воссоздание системы отношений товарного производства как инструмента перераспределения потребительных стоимостей является важнейшей характеристикой постэкономической трансформации.
Рыночное хозяйство кардинально отличается от товарного производства тем, что в его рамках безусловно наличествует всеобщий эквивалент, соизмеряющий стоимость производимых благ, причем растущий темп присвоения этого эквивалента тем или иным хозяйствующим субъектом отражает его растущее благосостояние. Цель товарного производства, и это отмечалось выше, состоит в росте присвоения конкретных потребительных стоимостей, поэтому в данном случае нет острой необходимости в эквиваленте, соизмеряющем товары. Мы полагаем, таким образом, что основное отличие товарного производства от рыночного хозяйства состоит в отсутствии или наличии фундаментального эталона для соизмерения благ, придающего обмену ими эквивалентный характер.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Вот почему преодоление рыночной экономики не требует устранения обмена материальными и нематериальными благами; последнее было бы абсурдным, так как информация и знания приобретают подлинную ценность лишь в условиях максимально широкого их потребления всеми членами общества. Главный вопрос заключается в освобождении обмена от довлеющего над ним эквивалентного стоимостного характера, в преодолении господства меновой стоимости над стоимостью потребительной.
Сегодня важнейшим условием адекватного понимания социальных процессов становится анализ субъективных мотивов и целей, социальных и психологических характеристик. Не отказываясь от прежнего стремления к максимизации того удовлетворения, которое всегда было и всегда останется целью любой осознанной деятельности, люди все более активно получают его вне сферы роста материального потребления. В этом мы видим первый основной фактор, подрывающий принципы жизнедеятельности «экономического человека». Определяя свои основные потребности и желания как не лежащие в сфере материального потребления, человек впервые в истории конституирует их именно как свои потребности, как свои желания, не идентичные потребностям и желаниям других людей не только количественно, но и качественно. Это имеет своим следствием невозможность определения стоимости как объективной категории; если ранее индивидуальные потребности в материальных благах, сталкиваясь с ограниченностью их предложения, создавали и поддерживали состояние рыночного равновесия, то теперь потребности нового типа, формирующиеся на основе стремления личности к самореализации, уже не создают тех усредненных (общественных) потребностей, которые, балансируя со столь же усредненными (общественными) издержками, определяли бы пропорции обмена. Более того, люди, ориентированные на развитие собственных способностей и собственной личности, способны считать полезными для себя действия, не преследующие материальной выгоды и не согласующиеся с принципами «экономического человека». Таким образом, с переходом к постэкономическому обществу индивидуальные полезности проявляются perse, а не посредством трансформации в объективные общественные оценки.
Это изменение качества в оценке полезностей тех или иных благ подготовлено в первую очередь технологическим прогрессом последней половины столетия. Обеспечив в развитых странах людям, способным к творческой деятельности, высокий уровень жизни, когда нематериальные мотивы стали доминировать над материальными, современное производство вывело на первый план факторы, хотя и известные ранее, но обретающие в новых условиях совершенно иные формы проявления. Главным из них стало распространение знаний и информации в качестве непосредственного производственного ресурса. Это второй основной фактор, подрывающий традиционные стоимостные отношения. Если новая мотивация деятельности «отменяет» прежнюю субординацию потребностей, лишая как индивидуальную, так и общественную полезность их количественной определенности, то экспансия новых производственных факторов делает невозможной квантификацию издержек производства и затрат труда, с которыми связано создание того или иного блага. Это связано с тем, что, во-первых, информация представляет собой такое условие производства, которое не потребляется в производственном процессе и может использоваться в неограниченном количестве воспроизводственных циклов. Во-вторых, процесс передачи информации основан на субъект-субъектных взаимодействиях и невозможен без соответствующих усилий не только ее производителя, но и потребителя. В-третьих, создание знаний, которые, как подчеркивают современные социологи и психологи, далеко не тождественны информации, представляется процессом сугубо индивидуальным, и ценность знания не может быть определена исходя из «стоимости» произведшей ее «рабочей силы». В-четвертых, информация, имеющая свойство безгранично распространяться, характеризуется не редкостью, а избирательностью, в результате чего, даже приобретя формальные права на информационный продукт, то есть став его собственником, не каждый может им воспользоваться, ибо для этого требуется целый набор качеств, отличающих современную личность. Таким образом, в условиях хозяйства постиндустриального типа формируется ситуация, в которой никто не может определить ни общественные, ни даже индивидуальные усилия и издержки, воплощенные в том или ином продукте, выходящем на рынок.
Современная технологическая революция радикально изменила среду обитания людей. Она не только преобразила процессы производства и потребления, но обновила также мотивы человеческой активности и усовершенствовала критерии, которыми определялись основные потребности личности. Однако и в новых условиях, где существенной ревизии подверглись представления о рыночном хозяйстве, а силуэты возникающего общества обрели далеко не традиционно-капиталистический характер, смещение приоритетов почти не затронуло собственно экономическую теорию, так как само понятие подрыва стоимостных отношений является нонсенсом в рамках economics, привычно оперирующей с ценами благ и не рассматривающей их глубинной природы. Между тем социологи и философы, психологи и футурологи, исследующие современные сдвиги в производстве и потреблении, предлагающие зачастую весьма оригинальные решения, как правило, не стремятся ни усвоить подходов предшественников, ни привести собственную терминологию к некоему «общему знаменателю», что оборачивается невостребованностью и утратой многих важных теоретических положений.
Сегодня становится ясно, что упадок индустриального строя вызывает к жизни вопросы, бывшие актуальными и в эпоху его становления. Единство многих выдающихся экономистов — от И.Бентама до К.Маркса и от А.Смита до К.Менгера — в признании поиска источника стоимости достойной исследователя задачей убеждает нас в актуальности этой работы и в нынешних условиях. И важнейший ее аспект мы усматриваем в упорядочении применяемой терминологии.
Говоря о стоимости, мы всегда сталкиваемся не с объектом, но с отношением, причем оно может проявляться как на субъективном, так и на объективном уровне, быть как внутренним, так и внешним, как внутри персональным, так и социальным. Стоимость как value является более цельным и комплексным понятием, чем стоимость как стоимость, так как в первом случае феномен value в той или иной мере присутствует везде, где имеет место процесс evaluation, а рамки такового весьма и весьма широки. С этой точки зрения дихотомия понятий стоимости и ценности, отмечаемая в русскоязычной терминологии, с одной стороны, предоставляет более тонкий инструмент анализа, но, с другой, искусственно сужает рамки исследования. И, отмечая заранее, что далее мы будем анализировать преодоление стоимости, а не value, остановимся вкратце на тех исторических и логических ступенях формирования стоимости, через которые невозможно перешагнуть, если мы действительно хотим понять «механику» и последовательность ее устранения.
Первым этапом формирования value как ценности был период становления производства как осознанного процесса. На этом уровне каждый субъект производства, движимый своими материальными потребностями, производил сравнительную оценку потребности в том или ином продукте и усилий, необходимых для его создания; по сути дела, сравнивались эффект от потребления того или иного блага с эффектом от его непроизводства. Это идеальное действо представляется первым примером evaluation, и именно оно определяло, имеет ли тот или иной продукт индивидуальную ценность. Мы считаем данное обстоятельство очень важным, так как стоимость, проявляясь в обмене, не создается таковым; «прежде чем одна вещь заменит другую в процессе обмена, они обе должны существовать и обладать стоимостью как предшественницей обмена, как главным условием, без которого обмен не может иметь места». Таким образом, индивидуальная ценность продукта, будучи непосредственным разрешением противоречия между потребностями и производством, является самой простой потенциальной формой стоимости, существующей в значительной степени даже до процесса производства и инициирующей его как свое собственное следствие.
Второй этап формирования стоимостных оценок связан с окончанием производственного процесса и обретением готового блага. На этом этапе гипотетические усилия, ранее соизмерявшиеся с индивидуальной потребностью в продукте, материализуются в конкретном труде, в то время как сама потребность может быть удовлетворена за счет созданного продукта, для обозначения которого с определенной степенью условности может быть применено понятие потребительной ценности (usevalue). Данный этап не предполагает того регулярного обмена, в котором стоимость может быть квантифицирована в ее классическом смысле; здесь лишь потенциальная индивидуальная ценность продукта превращается в его актуальную, но по-прежнему индивидуальную ценность. Именно здесь возникают прецеденты обмена, в ходе осуществления которых ценность впервые выступает не только как актуальная индивидуальная ценность, но и как актуальная интерперсональная ценность. Такое явление было названо многими исследователями дарообменом, и сегодня становится очевидным, что не только период гибели примитивных общин, но и современная нам экономика в значительной мере характеризуются подобным феноменом, на котором мы еще остановимся более подробно. Пока же отметим, что характерным признаком данной системы обмена является неподверженность его традиционной квантификации: уже затраченный производителем конкретный труд в этом случае противостоит его потребности в имеющемся у контрагента продукте, но не самому продукту как таковому; такой обмен служит именно удовлетворению потребности, но не максимизации полезности.
И только на третьем этапе актуальная интерперсональная ценность может быть признана тем, что традиционно считается стоимостью. В этой ситуации место конкретного труда, создающего благо как индивидуальный продукт, занимает абстрактный труд, формирующий результат производства как благо, получающее общественную оценку; в то же самое время потребительная ценность как характеристика, подтверждающая саму возможность применения того или иного продукта, замещается полезностью. Стоимость определяется теперь как отношение воплощенного в благе абстрактного труда к его общественной полезности.
Уже на этом этапе обнаруживаются наши расхождения с традиционной марксистской теорией. Во-первых, мы не следуем марксову противопоставлению меновой стоимости потребительной: первая является категорией только общественного хозяйства, тогда как вторая имеет смысл и в условиях индивидуального производства. Во-вторых, в рамках нашего подхода выглядела бы странной встречающаяся в марксизме дихотомия потребительной стоимости и стоимости, поскольку последняя представляет собой отношение, в отличие от первой, не выходящей за рамки объекта. В-третьих, категорию полезности, используемую в марксизме только в связи с рассмотрением цены производства, мы трактуем более широко, полагая, что она воздействует на сами основы стоимости, а не на ее количественную модификацию. В-четвертых, этапы становления стоимостного характера обмена, будучи исследованы не абстрактнологически, а исторически, позволяют определить направления развития форм обмена в будущем обществе.
Рассматривая стоимость как преходящую категорию, свойственную лишь развитым формам рыночного обмена, следует четко определить те параметры общества, которые вызывают стоимость к жизни и преодоление которых устраняет и ее саму. Представляется логичным, что такие параметры развиваются и изживаются как бы в двух разных ипостасях: с одной стороны, мы имеем дело с характеристиками производства, с другой — с чертами потребления. При всей относительности их раздельного рассмотрения в современных условиях мы всё-таки считаем это необходимым для более последовательного анализа как самого феномена стоимости, так и направлений его преодоления.
Наш подход к стоимости как к явлению, порожденному развертыванием противоречия между потребностями и производством, открывает возможность для обнаружения первого ограничивающего ее развитие фактора. Будучи объективизацией субъективных оценок, опосредующих активность человека как фактор материального производства, стоимостные отношения на любой стадии своего развития базируются на материальной мотивации субъектов производства. Это положение сильно завуалировано в рамках марксистской доктрины, где в понятии usevalue устранено какое бы то ни было отношение потребительной стоимости к материальным целям и потребностям человека. Говоря о том, что стоимость существует как атрибут общества, основанного на материалистической мотивации, мы вовсе не утверждаем, будто она ограничена материальным производством; мы лишь отмечаем, что стоимостью обладают продукты, производители и потребители которых (даже если таковые воплощены в одном и том же субъекте) относятся к их созданию и потреблению как к средству удовлетворения своих материальных интересов.
Поэтому второй важный фактор, ограничивающий развитие стоимости, связан с ролевой системой, в которой человек способен отождествить себя с субъектом либо производства, либо потребления. Считая, что «абстрактный производитель — это человек, олицетворяющий меновую стоимость», а «абстрактный индивид (личность со своими потребностями) — это человек, олицетворяющий потребительную стоимость», Ж.Бодрийяр допускает существенное упрощение ситуации, однако сам подобный подход кажется нам верным в том отношении, что, хотя производство и потребление, приводящие к формированию стоимостной или протостоимостной оценки, могут сочетаться в человеке как едином субъекте, способном к разной деятельности, они не могут быть сочетаемы в нем как в субъекте одной определенной активности. Мы имеем в виду, что стоимостные оценки в любых их формах отражают противостояние, а не взаимопроникновение производства и потребления и не могут быть использованы по отношению к процессу, производительная и потребительская стороны которого не разделены самим его субъектом.
Данные два фактора отражают то не учитываемое в марксизме обстоятельство, что стоимостные оценки, сформировавшиеся на некотором уровне социализации и объективизации индивидуальных интересов и мотивов, могут быть преодолены посредством их прогрессирующих десоциализации и деобъективизации в условиях становления постэкономического общества. Подобные процессы, на наш взгляд, и являются теми реальными причинами, под воздействием которых отношения стоимости и основанное на них современное товарное производство могут претерпеть преобразования, выводящие их за рамки не только буржуазного, но и индустриального типов социума.
Между тем необходимо остановиться также и на более конкретных моментах, характеризующих те формы производства и потребления, которые вызывают к жизни и поддерживают существование традиционных стоимостных отношений.
Обращаясь к производству, следует, наряду с доминирующей материальной мотивацией его субъектов, обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, абстрактный труд, воплощающийся в благе, имеющем стоимостную оценку, должен обладать свойством, которое в марксизме было рассмотрено как признак редуцируемости; при этом, на наш взгляд, важно не столько искать формулы сведения разных видов труда к «простому» труду, что предлагал К.Маркс, сколько сосредоточиться на повторяемости данного трудового процесса в иных пространственно-временных условиях. Если такая повторяемость имеет место, квантифицируемость затрат труда не вызывает сомнений и соответствующий продукт может быть воспроизведен, а отношение абстрактного труда, затрачиваемого на подобное воспроизводство, к общественной полезности данного блага определит его стоимость. Во вторых, прочие факторы, используемые в производственном процессе, также должны вовлекаться в него как воспроизводимые ресурсы, имеющие достаточно определенные общественные оценки. В этом случае мы сталкиваемся с феноменом естественной редкости, на котором остановимся подробнее при анализе трансформаций стоимостных отношений под воздействием прогресса современного производства.
Процессы потребления также становятся все более сложными и все менее обусловленными материальной стороной жизни. Чтобы потребление тех или иных благ вызывало отношение к ним как к «квантифицируемым полезностям», должны соблюдаться два основных условия. С одной стороны, потребности должны быть воспроизводящимися, как должно быть воспроизводящимся и производство соответствующих продуктов. Этот вопрос следует рассматривать исключительно на социальном уровне, так как, хотя некоторые потребности воспроизводятся на личностном уровне постоянно (например, потребности в пище, одежде и т.д.), а некоторые характеризуются своего рода дискретностью (как потребность в воздвижении надгробного монумента), и те и другие могут быть признаны совершенно равными и идентичными en masse. С другой стороны, полезность отражает развивающиеся материальные потребности, характеризуя одну из сторон противоречия между производством и потреблением, а именно ту, которая может быть названа потребностями (needs). Выходя за пределы, определяемые рациональными материальными потребностями, стремления человека смещаются от needs к желаниям (wants, или desires), объекты таких желаний характеризуются уже не потребительной стоимостью, а тем, что многие современные авторы стремятся квалифицировать как символические ценности (sign values), отмечая тем самым нетрадиционный характер потребления ряда благ и полагая, что экспансия такого потребления должна означать не что иное, как «извращение политической экономии». Не присоединяясь к столь решительным заявлениям, отметим, что сама проблема безусловно существует и ее присутствие лишь служит дополнительным свидетельством того, что стоимость как категория традиционного рыночного хозяйства модифицируется сегодня под влиянием множества разнообразных факторов.
Завершая этот вводный раздел, еще раз отметим, что предлагаемый нами «ограничительный», если его можно так назвать, подход к стоимости представляется оптимальным в силу того, что сегодня, в условиях становления постэкономической социальной системы, необходимо прежде всего исследовать источники тех хозяйственных и общественных трансформаций, которые составят само содержание жизни ближайших поколений, а не стремиться объявить таковые несущественными, а принципиальные основы рыночной экономики — вечными и нерушимыми. Подчеркнем при этом, что в той же степени, в какой процесс становления и прогрессивного развития стоимостных оценок и отношений был идентичен процессу становления и развития общественного производства и протекал параллельно с процессом социализации производителей, деструкция этих отношений обусловлена прежде всего индивидуализацией человека в его качестве как производителя, так и потребителя, имманентно присущей нашей эпохе. Та революция, которую многие ожидали как социальную революцию, проявляется как революция десоциализации, затрагивающая все стороны жизни людей. В этих условиях стоимость как явление, присущее хозяйству, основанному на производстве воспроизводимых материальных благ и предполагающему утилитарную мотивацию человеческой жизнедеятельности, устраняется столь радикально, как того не предполагали революционеры прошлых десятилетий.
Переходя к рассмотрению процесса устранения стоимости и подрыва рыночных отношений, мы должны остановиться на двух моментах. Во-первых, следует уделить значительное внимание сущности, значению и перспективам развития стоимостных отношений с точки зрения фундаментальных принципов теории политической экономии; инструментом анализа в этом случае станет оценка новых тенденций, наблюдаемых в современном производстве; они рассматриваются как с точки зрения их воздействия на издержки производства, так и со стороны потребительской оценки, той полезности, определение которой становится сегодня все более и более сложным и субъективированным процессом. Во-вторых, необходимо рассмотреть не столько саму стоимость как противоречивое единство объективных и субъективных характеристик и процессов, сколько представление современного человека о таковой, попытаться соотнести понятия стоимости и ценности, благосостояния и богатства, потребностей и полезности, рассмотреть феномен товарного фетишизма под углом зрения как производителя, так и потребителя, оценить пути преодоления рыночных отношений и последствия разворачивающихся сегодня в этой сфере процессов.
Деструкция стоимости со стороны производства
В течение долгих веков сфера производства оставалась тем «царством необходимости», которое в полной мере отражало господство внешнего мира над человеком. Противопоставив себя природе, человек на протяжении столетий занимался ее «покорением», чтобы в эпоху, ознаменованную, казалось бы, его полным торжеством, осознать необходимость не подчинять себе внешний мир, а подчиняться своей внутренней природе. Модернизируя методы и формы создания материальных благ, он обнаруживает, что целью и ориентиром его развития является не вещное богатство, а совершенствование сущности, позволившей св. Фоме Аквинскому определить людей как пограничных между природой и Господом существ. Однако прошедшие века не оказались напрасными, ибо без них мечты человека о развитии собственной личности остались бы столь же иллюзорными, как и стремление выйти за рамки материального производства. Именно технологическое развитие, особенно радикальное в последние десятилетия, обеспечило необходимые и достаточные предпосылки для изменения системы человеческой мотивации, параллельно с совершенствованием которой происходило и формирование условий для преодоления стоимостных отношений.
Рассматривая сферу производства, мы сталкиваемся как с материальными, так и с нематериальными предпосылками преодоления стоимостных отношений. Основная из материальных предпосылок связана с утратой возможности квантификации издержек в результате распространения нередуцируемой к простому труду деятельности как главного фактора современного хозяйства. Нематериальные проявляются в мотивации деятельности человека, стирающей грань между свободным и рабочим временем, между активностью по необходимости и деятельностью, порождаемой стремлением к самосовершенствованию. Мир современного человека как субъекта производства уже не противостоит его самосознанию как потребителя или как свободно развивающейся личности; такая трансформация обусловлена в первую очередь структурой общественного хозяйства, новым соотношением прежних и неизвестных ранее факторов производства.
Становление новой структуры общественного производства
Хозяйственная история XX века — это история выхода человечества за пределы индустриального строя в частности и материального производства в целом. Решительное ускорение в динамике этого сложного процесса и перегруппировка его движущих сил пришлись на последнюю треть нашего столетия, ознаменовав собой самую масштабную из пережитых человечеством социальных революций и начало конца стоимостных отношений.
С конца XIX столетия в экономике наиболее развитых стран вполне четко стала проявляться тенденция сокращения доли материального производства в целом и его наиболее примитивных форм в частности. Так, если в США в 1869 году около 40% валового национального продукта создавалось в сельском хозяйстве, то в 1918 году этот показатель снизился до 14%, а сегодня составляет не более 1,4%. Еще более очевидны изменения в структуре занятости: если в середине прошлого столетия до 60% рабочей силы было занято в аграрном секторе, то ныне этот показатель не превосходит 2,7%. Процессы, развернувшиеся в американской экономике в межвоенные годы, по окончании Второй мировой войны проявились и в европейских странах: в Германии и Франции с 1960 по 1991 год доля занятых в сельском хозяйстве уменьшилась с 14,0 до 3,4 и с 23,2 до 5,8%; в добывающих отраслях, доля которых в валовом национальном продукте стран ЕС сегодня не превышает 3%, занятость сократилась более чем на 12% только за последние пять лет.
Однако подобные легко прослеживаемые тенденции наблюдались до середины 70-х годов лишь во взаимной динамике первичных секторов хозяйства и сферы услуг. Собственно же промышленное производство оставалось фактически на одних и тех же позициях как по числу занятых, так и по его доле в валовом национальном продукте, составлявшей от 21 до 23% в США и около 20% в странах ЕС; в начале 90-х годов суммарная доля как первичного, так и вторичного секторов в постиндустриальных державах стабилизировалась на уровне 30—32% их валового национального продукта, а занятость в них колеблется в пределах 25—30% общей рабочей силы этих стран. Масштабы же сферы услуг постоянно росли: составив более половины ВНП США в середине 50х годов, третичный сектор обеспечивает сегодня более 73%; в ЕС на его долю приходится около 63% ВВП и 62% от числа занятых, а для Японии эти цифры составляют 59% и 56%.
Однако развитие сферы услуг, которое имело место до середины 70х годов, не дает, на наш взгляд, возможности говорить о нем как о непосредственной материальной предпосылке преодоления стоимостных отношений. В тот период третичный сектор развивался не столько за счет новых факторов производства, сколько в связи с сокращением спроса на продукцию первичных отраслей; в таких условиях стал происходить быстрый переток труда и капитала в сферу торговли, обслуживания, общественного питания и другие подотрасли сферы услуг, где могли быть использованы не отличавшиеся высокой квалификацией бывшие работники традиционных отраслей промышленности и сельские жители. Эта ситуация отражается и в статистике: несмотря на то что в сферу услуг включаются такие отрасли, как образование, здравоохранение, финансовые услуги и т.д., требующие высокой квалификации и характеризующиеся высокими производственными результатами, средняя производительность работников третичного сектора снижается. Если в 1960 году в США она составляла 77,5% аналогичного показателя в промышленности, то в 1992 году опустилась до уровня ниже 70%, и темп нарастания разрыва становится все быстрее.
На наш взгляд, эти и некоторые иные данные свидетельствуют, что тот этап трансформации структуры производства, который завершился к концу 70х годов, был этапом преобразований, управлявшихся потребительскими предпочтениями. Они заключались в стремлении людей к максимизации и совершенствованию потребления даже ценой использования гигантских ресурсов в отраслях, не обнаруживавших высокой производительности.
С середины 70-х годов начался новый этап, принципиально иной характер которого обусловил проявление целого ряда очевидных признаков кризиса традиционных стоимостных оценок. Основными легко наблюдаемыми чертами этого периода стали, с одной стороны, абсолютное сокращение занятости во всех отраслях промышленности и, с другой стороны, быстрое ускорение роста тех секторов сферы услуг, которые могут быть отнесены к так называемой «информационной» составляющей общественного хозяйства.
Первый из отмеченных процессов принимает различные, иногда более, а иногда менее заметные, формы. Наиболее очевиден тот факт, что в 70е годы во всех развитых постиндустриальных странах относительно одновременно (в ФРГ с 1972 года, во Франции с 1975го, а в США — с 1979го) началось абсолютное сокращение занятости в промышленности. Только между 1980 и 1994 годами в США оно превысило 11%. Не столь очевидными оставались как то обстоятельство, что еще более быстрыми темпами снижалось количество работников, непосредственно занятых в производственных операциях (их доля в рабочей силе США в начале 80х годов составляла чуть более 12%, а в начале 90-х опустилась до уровня менее 10%), так и то, что такое снижение тем выраженнее, чем масштабнее само производство (как показали расчеты Т.Сакайи, на промышленных предприятиях, применяющих труд более ста работников, непосредственно производственными операциями заняты не более 60% персонала, но этот показатель падает до 55% на предприятиях с числом занятых более тысячи). Отсюда следует, что вторичный сектор становится производителем не столько материальных благ, сколько информации и технологий, и это радикально меняет как направления, так и структуру потоков материальных благ и услуг.
Другой процесс непосредственно связан с развитием «информационной экономики». Это понятие возникло в конце 50-х годов, и уже в начале следующего десятилетия некоторые авторы оценивали долю «knowledge industries» в валовом национальном продукта США в пределах от 29,0% до 34,5%. При всей условности подобных подсчетов нельзя не видеть двух тенденций, меняющих лицо современного производства. Во-первых, в течение последних 25 лет наиболее «знание-емкие» отрасли сферы услуг (часто выделяемые в так называемые «четвертичный» и «пятеричный» секторы и включающие в себя здравоохранение, образование, исследовательские разработки, финансы и страхование и т.д.) обнаруживали самые высокие темпы роста занятости (так, в середине 90-х годов только в бизнес-услугах в США было занято 6 млн. человек — почти столько же, сколько во всей строительной индустрии, применявшей труд немногим более 7 млн. работников). Во-вторых, началось формирование отраслей, специфическим образом сочетающих формы материального производства и услуги на базе использования высоких технологий: речь идет о производстве программных продуктов, телекоммуникационных услугах и т.д.
Данный этап модернизации структуры общественного производства существенно отличается от предшествующего. На этот раз источник развития сферы услуг связан не столько с изменяющимися приоритетами потребителей, сколько с перестраивающимися потребностями самого производства. Сдвиги последних десятилетий отражают радикальные изменения не только в соотношении факторов производства, но в характере деятельности и мотивации его субъектов.
Таким образом, мы наблюдаем две ступени совершенствования структуры общественного хозяйства и, соответственно, развития стоимостных отношений. Первая знаменует собой достижение экономикой, основанной на стоимостных оценках, предела ее внутренних возможностей: с распространением принципов воспроизводимости и массовости на большинство потребительских услуг индустриальный тип хозяйства доказал свою способность ответить и на этот вызов со стороны потребителей. Вторая ступень, сменившая первую без серьезных внешних потрясений, знаменует преодоление индустриальной модели, которая продемонстрировала здесь всю иллюзорность своих возможностей: будучи способной отвечать на запросы человека потребителя, она не в состоянии столь же адекватно удовлетворять потребности человека как творческого субъекта. Подняв потребление до определенного уровня, индустриальный тип производства исчерпал источник своего дальнейшего развития. Именно в этих условиях появились две предпосылки для преодоления традиционной роли стоимости: во-первых, информация и знания обрели роль важнейших производственных факторов и, во-вторых, стремление людей к их усвоению заменило присвоение материальных благ в качестве основного непосредственного мотива продуктивной деятельности.
Факторы современного хозяйственного прогресса
Технологическая революция конца XX века отличается от прежних переворотов в системе хозяйства не столько новым сочетанием факторов производства, сколько возникновением нового, ранее неизвестного условия экономического прогресса — условия, не только неотделимого от человека как субъекта труда, но и невоспроизводимого в той мере, в какой невоспроизводим человек как субъект творчества. Это — центральный пункт проблемы преодоления стоимостных отношений, но прежде, чем приступить к его рассмотрению, коснемся вопроса о месте и роли традиционных хозяйственных факторов, а также тех характеристик информации и знаний, которые делают их уникальным условием современного производства.
Издержки производства традиционно рассматривались как важнейший компонент, конституирующий денежные оценки благ со стороны производства. В соответствии с этим экономисты никогда не пренебрегали анализом соотношения и взаимодействия факторов производства, определяющих уровень развитости хозяйственной системы. Между тем любая беспристрастная оценка современного положения дел неизбежно имеет своим результатом не столько обнаружение новой композиции естественных ресурсов, труда и капитала, сколько признание того, что все они не могут оцениваться сегодня иначе как второстепенные.
Рассмотренное в предыдущем разделе сокращение роли первичного сектора в современной экономике свидетельствует о том, в какой степени использование земель и спрос на естественные ресурсы испытали на себе технологические изменения последних десятилетий. Еще раз обратим внимание на то, что наиболее радикальные сдвиги сопровождали переход от первого этапа совершенствования производственной структуры ко второму; именно с середины 70х годов наиболее активно идет процесс формирования основ экономики «нелимитированных ресурсов», безграничность которых обусловлена не масштабом их добычи, а сокращением потребностей в них. С 1973 по 1985 год валовой национальный продукт постиндустриальных стран увеличился на 32%, а потребление энергии — на 5%; только между 1975 и 1987 годами при росте валового продукта более чем на 25% американское сельское хозяйство сократило потребление энергии в 1,65 раза. Сокращение потребностей в материалах и сырье также не менее значительно. При выросшем в 2,5 раза национальном продукте Соединенные Штаты используют сегодня меньше черных металлов, чем в 1960 году; с 1973 по 1986 год потребление бензина средним новым американским автомобилем снизилось с 17,8 до 8,7л/100 км, а доля материалов в стоимости микропроцессоров, применяемых в современных компьютерах, не превышает 2%. С каждым годом технологии позволяют не только использовать лимитированные естественными факторами природные ресурсы все более экономно, но и в ряде случаев вообще отказываться от их применения, заменяя их воспроизводимыми синтетическими материалами. В результате исчерпаемость ресурсов, казавшаяся вполне близкой, сегодня стала гораздо более отдаленной, а цены на сырье, только в первом полугодии 1997 года сократившиеся на 16% в годовом исчислении, находятся на более низком уровне, нежели когда бы то ни было ранее.
Не менее драматически обстоит дело и с другим важнейшим фактором производства — трудом. И наиболее принципиальное значение имеет не сокращение занятости в промышленности и первичном секторе, не тот факт, что в начале 90-х годов американское промышленное производство обеспечивалось лишь 40% того количества «синих воротничков», которое использовалось за пятнадцать лет до этого; эти явления в значительной мере компенсируются ростом занятости в сфере услуг. Подлинными свидетельствами того, в какой степени «промышленность отделяется от труда», служат, с одной стороны, разнонаправленная динамика прибыли компаний и заработной платы большинства их работников и, с другой стороны, тенденция к снижению доходов низкоквалифицированного персонала и росту благосостояния выпускников колледжей — закономерности, возникшие совсем недавно, однако позволяющие считать, что «от этих тенденций не будет возврата назад». Это означает, что человек во все большей степени выступает сегодня не как субъект редуцируемой к абстрактному труду деятельности, а как носитель уникальных способностей, процесс использования которых не может быть назван трудом в традиционном значении данного термина.
Капитал сталкивается с не менее радикальным вызовом, бросаемым ему технологическим прогрессом. В условиях, когда с 1980 по 1995 год объем памяти стандартного персонального компьютера вырос более чем в 250 раз, его цена из расчета на единицу памяти жесткого диска снизилась между 1983 и 1995 годами более чем в 1 800 раз, а затраты на копирование информации уменьшились почти в 600 раз только за последние 15 лет, условия производства, ранее монополизированные капиталистическим классом, стали доступны каждому работнику, способному обеспечить им адекватное применение. Чертой современного общества является «тенденция к воссоединению труда и средств производства», в результате чего «тенденция к отделению капитала от труда заменяется на противоположную». В этих условиях капитал либо уступает место организации людей, принадлежащих скорее к когнитариату, либо открывает простор для индивидуальной деятельности, субъекты которой во все большей мере становятся подлинно независимыми от крупных корпораций.
История развития форм производства дает урок, который не усвоили (и не могли усвоить!) революционеры XIX века. То, что в течение последнего тысячелетия миром экономики управляли два основных ресурса — земля и капитал, — было столь же не случайно, как и то, что этим миром никогда не управлял труд. Ни земля, ни капитал не несли в себе той воспроизводимой природы, какую имел труд; и земля, и капитал были конечны и ограниченны, в то время как труд во все времена имелся в избытке и был самым доступным хозяйственным ресурсом. Именно поэтому сегодня субъекты труда остаются в стороне от магистрального направления прогресса, как бы ни хотелось марксистам обосновать противоположное. И так же, как в свое время капитал заменил землю в качестве ресурса, привлекавшего наибольший спрос при ограниченном предложении, так и сегодня «знания, будучи редким производственным фактором, заменяют капитал», причем ограниченность и редкость знаний являются ограниченностью и редкостью совершенно иного порядка, нежели у всех ранее известных ресурсов.
Информация и знания, понимаемые не как субстанция, воплощенная в производственных процессах или средствах производства (knowledge embodied in machines), а уже как непосредственная производительная сила (immediately productive force), становятся важнейшим фактором современного хозяйства. Производящие знания и информационные продукты отрасли, традиционно относимые к «четвертичному» или «пятеричному» секторам экономики, ныне становятся первичным («primary», пользуясь терминологией М.Пората) сектором, «снабжающим хозяйство наиболее существенным и важным ресурсом производства». Характерно, что, говоря о важности этого ресурса, сегодня мы имеем в виду не сугубо качественную характеристику; речь идет не столько о том, что не избыток или недостаток сырьевых ресурсов, труда или капитала, а «концепции, которые люди держат в своих головах, и качество доступной им информации определяют успех или неудачу предприятия», сколько о том, что информационные издержки, как ранее затраты труда или капитала, становятся основными и в чисто количественном аспекте. В 1991 году в США впервые расходы на приобретение информации и информационных технологий, составившие 112 млрд., долл., стали больше затрат на приобретение производственных технологий и основных фондов, не превысивших 107 млрд., долл. Рост значения информации настолько стремителен, что к началу 1995 года в американской экономике «при помощи информации производилось около трех четвертей добавленной стоимости, создаваемой в промышленности».
Экспансия информации и знаний в качестве основного производственного ресурса представляется нам первым прямым направлением преодоления стоимостных отношений. Как фактор производства знания имеют такие свойства, которые резко выделяют их из других условий производства: в них противоречиво сочетаются подлинная безграничность с редкостью высшего уровня, объективный характер с беспрецедентным субъективизмом, невоспроизводимость с тиражируемостью; неэкономическая мотивация их обретения вызывает очевидные и вполне экономические по своей сути последствия.
Системные исследования информации проводились еще в первой половине столетия, однако ее оценки как фактора производства начались в середине 50х годов. По мере развертывания технологической революции внимание к этому кругу вопросов все более обострялось, и со второй половины 70-х многие ученые заговорили о становлении «информационного» общества как о некоей данности. Мы не будем останавливаться сейчас на вопросе об обоснованности самого термина, отметим лишь, что, говоря об информации как о факторе производства, имеем в виду не простую совокупность сведений и данных, а ведем речь прежде всего о возможностях, непосредственно воплощенных в человеке, владеющем соответствующими методами и знаниями. Что же касается роли и значения информационной революции, то они заключены главным образом в том, что преодолено характерное для экономического общества разделение знаний (knowledge) и умений (skills), а усвоение и применение кодифицированной информации стало одним из основных видов и направлений человеческой активности.
Информация и знания всегда использовались в производстве; между тем именно сегодня, когда они занимают доминирующее место в организации национального хозяйства, становится понятной мера их исключительности.
Уникальность информации как производственного фактора обусловлена заключенной в ней дихотомией распространенности и редкости, неисчерпаемости и конечности. Ни одно из ранее известных условий производства не отличалось подобным сочетанием соответствующих свойств и характеристик.
Тому, что информация не имеет свойства редкости, есть несколько причин. Во-первых, хотя информация, создаваемая в условиях товарного хозяйства, может выступать объектом собственности и обмена, и в этом качестве ее распространение может ограничиваться и осуществляться на условиях, определяемых правами собственности на нее, подобные ограничения относятся лишь к достаточно специфическим ее видам и оставляют широкие возможности для распространения информации, на основе которой генерируются новые знания; при этом само право собственности на информацию не только не противоречит возможности ее максимального распространения, но предполагает таковое как источник дохода владельца такого права. Во-вторых, потребление информации тождественно формированию нового знания; как отмечают многие исследователи, «знания расширяются и саморегулируются они наращиваются по мере использования. Таким образом, в экономике знаний редкость ресурсов заменена на их распространенность». В этом контексте очевидно, что распространение информации тождественно ее самовозрастанию, исключающему применение к этому феномену понятия редкости. В-третьих, к информации не может быть отнесена такая характеристика, как потребляемость в традиционном смысле данного термина. Использование информации приводит к появлению новой информации и нового знания, не ограничивая при этом возможностей других членов общества синхронно применять для собственных целей ту же самую информацию, которая «долговечна и сохраняет стоимость после использования... Знания... могут быть использованы не только личностью, достигшей их, но и теми, кто ознакомился с составляющей их информацией». И наконец, в-четвертых, современная технологическая революция сделала информацию наиболее легко тиражируемым благом, создание дополнительного количества которого требует издержек, стремящихся к нулю и возлагаемых в большинстве случаев на самого ее потребителя.
Учитывая это, многие исследователи пришли к выводу, что «информация обладает характеристиками общественного блага», если понимать под таковым «нечто такое, чем дополнительно может воспользоваться человек, не увеличивая издержек производства»; последнее, однако, прямо предполагает, что «с технической или концептуальной точки зрения ничто не может измерить стоимость таких благ в рыночных терминах». Таким образом, сама распространимость и определенного рода нелимитированность информации обусловливают невозможность стоимостной оценки как ее самой, так, следовательно, и продуктов, в создании которых она играет доминирующую роль.
Информация имеет и другое свойство, на которое гораздо реже обращают внимание. Говоря о неисчерпаемости и безграничности информации и знаний, экономисты и социологи не замечают того, что как производство, так и потребление информации представляют собой субъект-субъектные процессы. Это означает, что потенциально информация может быть доступна огромному количеству людей, но в то же время не быть реально усвоена ими. Потребление информации не ограничивает возможностей ее использования другими членами общества, однако сам этот процесс обусловлен наличием у человека специфических способностей. Данное свойство информации мы называем ее избирательностью; однако нельзя не подчеркнуть, что она может быть рассмотрена не столько как отрицание редкости, сколько как ее высшее проявление.
Таким образом, для экономического анализа актуально сегодня сосредоточиться не только на объективных характеристиках факторов производства, но и на субъективных качествах участвующих в этом процессе людей. Именно на этом уровне впервые можно говорить о том, что человек перестает быть субъектом труда как рациональной деятельности, затраты которой прямо пропорциональны ее результатам, и становится субъектом творческих процессов, значимость которых не может быть оценена в экономических категориях.
Итак, возрастание роли и значения информации как фактора производства радикально модернизирует процесс образования издержек производства. Несмотря на то что материальные носители информации легко тиражируемы, обладающие ею люди остаются уникальными и невоспроизводимыми. Издержки по распространению материализованной информации весьма невелики и могут быть квантифицированы; в то же самое время ценность заключенного в носителях кодифицированного знания не может быть определена даже приблизительно. В этой ситуации мы имеем дело с радикальным подрывом фундаментальных основ традиционных стоимостных оценок. К такому выводу можно прийти, рассуждая с позиций как неоклассической теории факторов производства, так и трудовой теории стоимости. Поскольку в производстве информации из информации продукт имеет ту же специфическую природу, что и сам фактор, и фиксирование складывающейся в результате взаимодействия спроса и предложения рыночной цены заключенного в информации знания невозможно, то и неоклассическое определение вклада единицы фактора в издержки производства через его предельный продукт в денежном выражении теряет всякий смысл. С точки зрения трудовой теории стоимости существенными становятся два факта: с одной стороны, издержки производства информации и знания становятся неисчислимыми, так как деятельность по их созданию уже не может рассматриваться как один из видов труда; с другой стороны, процесс тиражирования не является воспроизводственным процессом в собственном смысле слова, следовательно, затраты труда на воспроизводство блага, выступающие объективной стороной стоимостного отношения, становятся в условиях информационной экономики совершенно иррациональным понятием, не только не способным получить количественной оценки, но и внутренне противоречивым. С того момента, как тиражируемый объект перестает быть аналогом первоначального блага, неисчислимость издержек производства дополняется утратой процессом воспроизводства своей традиционной экономической формы.
Радикальные перемены произошли не только в соотношении, но и в характере взаимодействия факторов производства. Если одно из его условий не характеризуется теперь традиционно понимаемой редкостью, издержки не коррелируют с результатами производства столь непосредственно, как это имело место ранее; все осталось по-старому лишь в отраслях массового производства и добывающем секторе, роль которых с каждым годом снижается.
В условиях, когда информация и знания — эти сущности, не получающие адекватной объективации вне владеющего ими человека, — становятся основным производственным фактором, проблема стоимости утрачивает свой прежний экономический характер и становится во все возрастающей мере социологической проблемой. Это подтверждается, в частности, тем, что инкорпорирование проблем информационного хозяйства в рамки современной экономической теории нельзя признать успешным. Периодом зарождения экономической теории информации (economics of information) считают начало 60х годов, когда ее основы были заложены в статье Д.Стиглера. В течение 60-х — 80-х годов это направление отмечено большим количеством работ, среди которых особенно заметны публикации Д.Стиглица и К.Эрроу, а также фундаментальные труды Ф.Махлупа. Выдвинутые в русле этого направления положения сводятся в большинстве к анализу факторов, влияющих на цену информации, рассматриваемую в частных случаях — в ситуации неопределенности, асимметрии информации, морального риска и т.п. При этом современные экономисты осознанно уходят от констатации того, что их наука, «основанная на концепции редкости... где стоимость соотносит редкость с полезностью», не дает ответа на вопрос о стоимостной оценке нелимитированных благ. Попытки определить цену информации, связывая ее с ценами товаров, производство которых основано на использовании этой информации, все чаще приводят к выводу, что исчислимость цен товаров мало что дает для понимания цены и стоимости информации.
Актуальность этого круга проблем подтверждается также масштабностью попыток пересмотра традиционных макроэкономических показателей: еще в 60-е годы Д.Белл начал разработку так называемой Системы социальных счетов; позднее ряд специалистов обратились к проблеме оценки «интеллектуального капитала» промышленных компаний и других социальных институтов; очередной ступенью стала развернувшаяся в последнее десятилетие радикальная критика показателя валового национального продукта и других связанных с ним стоимостных по своей природе индикаторов.
Таким образом, рассматривая материальную сторону производства, мы сталкиваемся с невозможностью исчисления издержек при производстве продукта и с устранением необходимости воспроизводства как с двумя основными факторами, препятствующими квантификации стоимостных оценок. Эта ситуация дополняется и тем, что в современных условиях люди руководствуются в своих предпочтениях совершенно новыми мотивами и ценностями, которые сегодня только становятся предметом осмысления социологов и философов. Однако прежде чем рассматривать субъективную составляющую стоимости, остановимся на тех переменах, которые произошли во внутреннем мире человека как субъекта производства.
Становление новой мотивации
Две ступени совершенствования структуры общественного хозяйства, о которых мы говорили выше, отличаются одна от другой не в последнюю очередь тем, какой тип мотивов определяет деятельность человека как субъекта производства.
В традиционном экономическом обществе большинство людей движимо утилитарными мотивами и стимулами, базирующимися на необходимости удовлетворения материальных потребностей. Значение этой констатации трудно переоценить; благодаря именно такому характеру мотивации успешно функционировали производственные системы, поддерживалось равновесие между социальными классами и группами, обеспечивался возрастающий хозяйственный динамизм. Во второй половине нашего столетия положение стремительно меняется под воздействием трех основных факторов: во-первых, предшествовавший рост благосостояния обеспечил столь высокий уровень жизни значительной части населения развитых стран, что стремление к совершенствованию собственной личности стало доминировать в системе ценностей все более широкого круга людей; во-вторых, развитие новых производственных форм, требующих усвоения все большего количества информации, вызывает настоятельную потребность в постоянном повышении образовательного уровня и накоплении новых знаний, что постепенно превращает данный процесс в само развертывающийся и самоцельный; в-третьих, в обществе, основанном на наиболее совершенных производственных методах, обладание информацией и способность продуцирования новых знаний становятся сегодня столь же важным источником социального признания и столь же необходимым условием включенности человека в состав доминирующих социальных групп, каким была в условиях индустриального общества собственность на материальные богатства.
Относительно первого фактора следует заметить, что повышение материального благосостояния создает скорее потенциальные, чем реальные предпосылки для становления новой мотивационной системы. Освобождая человека от необходимости постоянного поиска средств для удовлетворения материальных потребностей, оно создает основу для перехода от традиционных материальных ценностей (material needs) к выходящим на первое место человеческим потребностям (human needs), рассматриваемым во всем их многообразии, но не вызывает немедленного доминирования новой системы ценностей в масштабах общественного целого. Как подчеркивает Р.Ингельгарт, система предпочтений и ориентиров конкретного человека, как правило, формируется еще в начале жизни и впоследствии меняется крайне редко; это приводит к тому, что доля людей с явно выраженными «постматериалистическими» ориентирами увеличивается по мере смены поколений, вступающих в жизнь с новыми ценностными установками. Однако это не умаляет значения данного фактора, ибо с ростом числа людей, освобождающихся от «материалистических» мотивов, возникает новая социальная страта, объединяющая лиц, которые, «даже меняя свою работу... не меняют своих экономических и социальных позиций [и поэтому] не принадлежат к пролетариату и не могут быть эксплуатируемы как класс», в силу чего «должны быть управляемы таким образом, как если бы они были членами добровольных организаций». В результате мотивационная система, в 70-е годы названная «постматериалистической» («postmaterialist»), сегодня все чаще обозначается уже как «постэкономическая» («posteconomic»), что точнее соответствует осознанию все более значительной частью общества своих интересов не в терминах максимизации присваиваемых благ, а в категориях внутреннего интеллектуального роста и развития.
Говоря о втором из отмеченных нами факторов, следует подчеркнуть, что нарастание потребности в усвоении все новых знаний делает эту тенденцию устойчивой и самовоспроизводящейся. Впервые данный феномен был отмечен в массовом масштабе после Второй мировой войны, когда обозначились признаки исключительно быстрого роста числа работников в управленческом и информационном секторах; значение, придававшееся в тот период этому обстоятельству, прекрасно иллюстрируется тем, что фактически четверть знаменитой работы Д.Белла посвящена детальному анализу процесса распространения знаний и информации в американском обществе и сопутствующим этому социальным изменениям. Это, несомненно, не менее важное, нежели повысившееся материальное благосостояние, условие становления новой мотивационной системы. Когда на первое место среди достоинств работника выходят объем и качество знаний, которыми он владеет, подготавливаются все необходимые условия, чтобы центральная роль в производственном процессе сместилась от информации к воображению, что вызывает к жизни ситуацию, в которой «за деньги не продаются больше солидарность и смысл деятельности». Возникающее на этой основе стремление к автономности быстро превращается в центральный элемент всей современной социальной трансформации, является важнейшим средством отрицания прежних отношений.
Третьим фактором мы назвали осознание возможности самоутвердиться в современном социуме через обладание знаниями. Знание становится сегодня не только важнейшим источником той свободы, в которой воплощено стремление «к удовлетворению и возвышению личности», но и наиболее сильным и в то же время наиболее демократическим источником власти над обществом. В современном обществе стремление людей к самореализации вызывает заметные изменения социальной иерархии и структуры. Именно преодоление материальной мотивации, а не нарастание информационной составляющей современного хозяйства, как это полагают О. и Г. Тоффлер, приводит к смягчению и устранению противостояния буржуазии и пролетариата, и это позволяет утверждать, что «рабочий класс в том виде, как он рассмотрен в “Капитале” Маркса, больше не существует». В этих условиях, однако, не только теряет свои значение и роль класс низкоквалифицированных работников, но формируются предпосылки нового типа социального конфликта, основа которого лежит в обостряющемся противостоянии между представителями материалистической и постматериалистической мотивационных парадигм. С того момента, как подобная квазиклассовая градация становится достаточно устойчивой, формирование надутилитарной мотивации само оказывается уже не столько возможностью, вытекающей из стремления человека к самореализации, сколько необходимостью, диктуемой условиями его жизни в постэкономическом обществе. Круг замыкается, и новая социальная данность обретает самовоспроизводящийся характер.
Проблема изменяющейся мотивации имеет, однако, гораздо более комплексный характер, нежели это может показаться на первый взгляд. Помимо того, что деятельность, в значительной мере связанная с применением и производством информации и знаний, имеет своим результатом невоспроизводимые блага, издержки производства которых не могут быть определены даже приблизительно, сама она, не будучи мотивированной экономическими факторами, вообще не является источником создания благ, обладающих экономическими характеристиками. Как мы отмечали, понятие стоимости, обусловленное соотнесением полезностей и усилий, то есть актуальной потребности и средств, необходимых для ее удовлетворения, имеет смысл только в ситуации, когда человек рассматривает преодоление внешних материальных обстоятельств в качестве своей основной задачи. Рассматривая формирующийся новый тип деятельности как не определяемый стремлением к удовлетворению материальных потребностей, мы изначально приходим к пониманию того, что он не создает и не может создавать стоимость. Объективные основы стоимостного отношения преодолеваются только вместе с преодолением материально мотивированной деятельности; именно поэтому роль изменяющегося характера человеческой активности исследуется нами столь же подробно, как и технологические факторы, делающие большинство создаваемых в современном обществе благ невоспроизводимыми, а издержки по их созданию — неисчислимыми.
Подытоживая, мы могли бы несколько схематически представить процесс деструкции объективной составляющей стоимостного отношения происходящим на двух уровнях — формальном и сущностном — в два этапа.
Когда речь идет о формальном уровне, это означает, что нарастание технологических изменений, формирующиеся новые предпочтения потребителей и становление знания и информационных ресурсов в качестве основного фактора современного производства обусловливают технологическую (задаваемую чисто объективными факторами) либо консумационную (вызываемую искусственной ограниченностью спроса) невоспроизводимость того или иного блага. Результатом становится невозможность определения стоимости через воспроизводственные затраты. Существенно также, что утрачивается возможность исчислять не только издержки воспроизводства аналогичного блага, но и затраты, требующиеся для создания его самого; это обусловлено в первую очередь несводимостью интеллектуального труда, воплощающегося в создании нового знания, к другим видам деятельности. Таким образом, формальному уровню деструкции стоимостных отношений в производственном аспекте соответствует формирующаяся не квантифицируемость затрат, необходимых для создания того или иного блага. Не устраняя стоимость как таковую, этот феномен в значительной мере преодолевает количественную определенность стоимостного обмена.
Говоря о сущностном уровне подрыва стоимостного отношения, мы имеем в виду гораздо более сложную совокупность явлений, базирующихся на меняющейся мотивации человеческой деятельности. Этот процесс знаменует собой радикальный качественный сдвиг; будучи основан на снижающейся актуальности материальных потребностей, он предполагает диссимиляцию как основания, традиционно лежавшего в основе стоимостного отношения, так и труда. В первом случае важно обратить внимание на то, что, будучи свободным от материальных мотивов, творчество не конституирует себя как субстанцию, противостоящую внешним полезностным характеристикам; во втором случае необходимо видеть невозможность обозначения надутилитарно мотивированной деятельности как труда в том его качестве, в котором он способен порождать объективные основания стоимостного отношения. На этом уровне уже невозможно говорить о модификации данной стороны стоимости; речь может идти только об ее устранении, а коль скоро устраняется одна из сторон отношения, прекращается существование и его самого как целого.
Как было отмечено, преодоление объективной составляющей стоимостного отношения происходит в два этапа.
Первый этап связан с нарушением той унифицированности потребления и производства, которая была характерна для индустриальной эпохи. На этом этапе основная роль принадлежала человеку как субъекту потребления, стремящемуся вырваться из заданных производством пределов. Последнее не означает, что мы имеем дело только с противостоянием сфер производства и потребления; в самом производстве его субъект также выступает в качестве потребителя, так что рассматриваемый процесс гораздо более широк, чем это может показаться на первый взгляд. Однако даже с учетом этой оговорки остается справедливым то, что на данном этапе движущей силой перемен был человек как субъект потребления, инициировавший соответствующие изменения в производственной сфере. Уже сам этот факт делает понятным всю условность преодоления стоимостных отношений на первом этапе: ситуация, характеризующаяся давлением потребления на производство, заведомо отмечена противостоянием этих двух сфер, которое, как мы уже отмечали, и порождает стоимостное отношение. Поэтому первый этап в целом ознаменован лишь количественным подрывом стоимостных пропорций, не затрагивающим качественной стороны стоимости; хронологически мы ограничиваем его, с одной стороны, наиболее глобальным экономическим кризисом 1929—1932 годов, с другой — становлением основ постиндустриального строя в середине 70-х.
Второй этап начался со второй половины 70-х годов и характеризовался в первую очередь тем, что быстрое развитие потребностей и способностей людей стало обусловлено факторами производственного, а не потребительского характера. Именно качества человека как субъекта производства провоцируют его стремление к знаниям, ставят на главное место в шкале социальных ценностей способности к созданию нового знания и усвоению кодифицированной информации и т.д. На этом этапе наметилось и приобрело нарастающую динамику сокращение того разрыва между производством и потреблением, который во все времена определял само существование стоимостного отношения. Материальное производство и материальное потребление вообще выходят за рамки человеческих интересов, определяющих основы системы мотивации, тогда как нематериальное производство и потребление, становясь лишь сторонами процесса самосовершенствования личности, не предполагают того противостояния, которым производство и потребление характеризовались со времен становления экономической эпохи. В этом отношении сущностью второго этапа является качественное устранение самих предпосылок и основ стоимостного отношения.
Между тем любое исследование изменений, происходящих в современном производстве, не дает полного представления о трансформации стоимостного отношения, так как остается без внимания не менее важная составная его часть — та, которую выше мы называли полезностью.
Деструкция стоимости со стороны потребления
Роль полезностных оценок в формировании стоимостного отношения не менее важна и существенна, чем роль производственных факторов. При этом один из самых показательных хозяйственных парадоксов состоит в том, что именно сегодня, когда производство имеет статус несомненной доминанты хозяйственного развития, полезность не только не утрачивает своего прежнего значения, но занимает совершенно особое место в ряду факторов, определяющих социальные процессы.
Причина этого заключена в характере деятельности современного человека. В условиях экономического общества, когда основной задачей людей оставалось обеспечение своего материального существования, производство не только противостояло потреблению как автономная сфера, но и совершалось в условиях, когда фактически любое материальное благо обладало полезностью и могло быть потреблено если не его создателем, то другими членами общества. В этой ситуации полезность оставалась как бы фоном, а количественная величина стоимости определялась прежде всего издержками производства. В постэкономическом обществе положение меняется: безграничная экспансия производства, предполагающая возможность его увеличения без пропорционального роста затрат труда и ресурсов, делает малозначимой квантификацию издержек, тем самым передавая полезностным факторам роль прерогативы в количественном измерении стоимостных пропорций. Таким образом, когда издержки по созданию того или иного блага перестают быть значимым фактором, способным ограничить масштабы его производства, главная роль в определении величины стоимости продукта закрепляется за его полезностными оценками.
Однако парадоксальность современного положения вещей не в полной мере отражена этими обстоятельствами. Ситуация, отмеченная возможностью безграничного наращивания количества производимых благ, характеризуется также и снижающейся возможностью определения стоимости продуктов, не обладающих редкостью. Массовое производство материальных благ если и не становится все более независимым от сферы материального потребления, то по крайней мере замыкается вместе с ним в рамках сектора, не определяющего основных направлений хозяйственного прогресса. Между тем индивидуальная полезность отдельных невоспроизводимых благ приобретает особое значение, отражая уже не столько реальную потребность общества в таковых, сколько субъективные желания каждого человека, связанные с развитием его личности. Но последнее как раз представляет собой ту единственную форму, которую обретает производство в исторических рамках постэкономической эпохи. Таким образом, мы приходим к выводу, что стремление к присвоению благ, обладающих субъективной полезностью, столь свойственное сегодняшнему человеку, подтверждает преодоление того разрыва между производством и потреблением, который и порождал стоимостные оценки; следовательно, утверждение полезностных регуляторов в качестве основы количественного определения стоимости не столько знаменует собой новую ступень в ее развитии, сколько символизирует окончание эпохи господства рыночных отношений.
Индивидуальные издержки и субъективная полезность
При попытках оценить стоимость со стороны потребления неизбежно возникает вопрос об основных характеристиках потребностей (needs) современного человека в тех или иных благах. Он имеет два существенно различающихся по своему значению аспекта.
С одной стороны, изменение мотивационной структуры человеческой деятельности приводит к преодолению привычного разрыва между производством и потреблением, традиционно считавшегося фундаментальной основой не только стоимостных отношений, но и товарного производства как такового. Признание рынка как «прямого неизбежного следствия отделения производителя от потребителя» не должно дополняться утверждением о том, что «товары, произведенные на основе такого разделения... не могут непосредственно после производственного процесса стать потребительными стоимостями; для их превращения в таковые требуется выход во внешнюю среду с целью создания возможности непрерывного производства и общего воспроизводства системы капитала». Совершенно очевидно, что деятельность, объединяющая в себе черты как производства, так и потребления, и создающая вещные и нематериальные блага лишь в той мере, в какой они обеспечивают самосовершенствание личности, не создает продукты как такие потребительные стоимости (usevalues), иной стороной которых неизбежно выступает меновая стоимость (exchangevalue).
Современные социологи отметили данный феномен, указав на то, что новое содержание полезности заключено не столько в универсальной потребительной стоимости продукта, сколько в его высокоиндивидуализированной символической ценности (sign value); по их мнению, «постмодернистская культура... [не только] в большей мере способствует потреблению благ как “символических ценностей”, чем как потребительных стоимостей», но и изменяет сам характер потребления, которое Ж.Бодрийяр называет consumation в противоположность традиционному французскому consommation. Между тем понятие символической ценности кажется нам несколько более комплексным, чем его обычно представляют; мы вернемся к этому вопросу несколько позже, сейчас же ограничимся лишь констатацией того, что восстановление внутреннего единства производства и потребления безусловно приводит к радикальным изменениям в природе и характере стоимостных оценок.
С другой стороны, имеет место феномен, в значительной мере основывающийся на тех же хозяйственных и социологических изменениях, что и формирование символической ценности, однако принимающий совершенно иные формы. Речь идет о престижном, или статусном, потреблении и других видах симулированных потребностей. По нашему мнению, это явление более низкого порядка и степени сложности, чем становление символической ценности. Анализ симулированных потребностей основан в первую очередь на противопоставлении needs и wants, предполагающем, что первые отражают уже прошедшие социологизацию потребности, которые «заставляют нас рассматривать потребительское поведение как социальный феномен», в то время как вторые, хотя и могут становиться объектом социального прогнозирования, основаны на субъективных стремлениях личности к самовыражению в потреблении. Можно утверждать, что они определяют важные черты социального состояния, часто называемого «обществом потребления» и знаменующего собой одно из проявлений экономического строя в условиях, когда импульсы к самореализации уже становятся серьезным фактором социального развития, но еще не проникают в сферу производства.
Когда рассматривается проблема симулированных потребностей, чаще всего говорят о феномене фетишизма потребительной стоимости, предполагающего возможность влияния социума на потребности, ибо, «если бы потребности имели единственную реально выраженную причину, было бы абсурдно говорить о фетишизме». Называя сущности, возникающие в результате такого влияния, символическими ценностями (symbolic values), Ж.Бодрийяр совершенно справедливо отмечает их относительную несравнимость друг с другом. Между тем неоднократно подчеркивается, что фетишизм потребительной стоимости характерен прежде всего для «потребительского общества», сложившегося в западных странах после Второй мировой войны, то есть на протяжении периода, в течение которого вследствие индивидуализации потребностей росло производство уникальных благ, и на этом фоне он, пусть и с некоторыми оговорками, действительно может рассматриваться как нечто не менее важное, чем фетишизм меновой стоимости в конце XIX века. Подобно тому как для экономистов проблематично количественное определение стоимостей в условиях распространения индивидуализированного производства и потребления, современные социологи обращают внимание на утрату возможности «исчисления стоимости подобных объектов в квантифицируемых единицах цены или общей полезности».
Феномен символической ценности хотя и рассматривается как одна из форм проявления полезности, следующая за потребительной стоимостью, подразумевается как более сущностным, так и более глобальным. Нельзя не отметить ни мнения М.Фуко, связывающего одно из условий возникновения символической ценности с тем, что во все времена «богатство представляет собой систему знаков, которые созданы, преумножены и модифицированы человеком», ни позиции Ж.Бодрийяра, прямо противопоставляющего символическую ценность не только потребительной, но и меновой стоимости". В соответствии с комплексным пониманием символической ценности как феномена, не только логически, но и исторически замещающего потребительную и меновую стоимость в качестве основного мотива производства, исследователи выделяют три этапа в истории развития стоимостных отношений по признаку доминирования той или иной субстанции на каждом из них; при этом отмечается возможность формирования основ четвертого, наиболее совершенного этапа. По мнению Ж.Бодрийяра, «после натуральной, товарной и структурной стадий стоимость проходит фрактальную стадию. На первой из них господствовали натуральные отношения, и представления о стоимости возникали на основе естественного восприятия мира. Вторая базировалась на всеобщем эквиваленте, и стоимостные оценки складывались в соответствии с логикой товара. Третья стадия управляется кодом, и стоимостные оценки здесь представляют собой набор моделей. На четвертой, фрактальной стадии стоимость не имеет совершенно никакой точки опоры и распространяется во всех направлениях, занимая все промежутки без какой бы то ни было основы... На фрактальной стадии не существует больше никакой эквивалентности — ни натуральной, ни всеобщей... мы не можем более вообще говорить о “стоимости”».
Таким образом, мы хотим обратить внимание на то, что разделение потребительной стоимости и символической ценности достаточно широко признано среди социологов, однако не получило должной поддержки среди экономистов. И то и другое вполне объяснимо: современные философы рассматривают мотивы и цели человека как во все большей мере определяющие и потребление, и производство, а экономисты стремятся, как и ранее, объяснять складывающиеся на рынке уровни цен, исходя из взаимодействия традиционных факторов, и полагают, что любые их изменения могут скорее привести к модификации стоимостных отношений, чем к их полному преодолению"4. Такой подход представляется нам безнадежно устаревшим.
Соглашаясь с теми, кто рассматривает символическую ценность как феномен, свидетельствующий о новом этапе развития производственной и социальной структур современного общества, мы хотели бы дать несколько иные определения явлений, свойственных последним десятилетиям эволюции стоимостных отношений.
Во-первых, обращает на себя внимание то, что в степени, в какой несводимая к абстрактному труду деятельность интеллектуального работника создает неквантифицируемые издержки производства, индивидуализированное статусное потребление, в котором человек выражает себя как уникальная личность, формирует не квантифицируемую полезность потребляемых благ. Как никто не может воспроизвести (а не скопировать) созданное человеком новое знание, так никто не может признать предметом широкого потребления ту полезность, которую несет то или иное благо для конкретного потребителя. Данное свойство предметов статусного потребления углубляет процессы, связанные с экспансией знаний и информации как основного ресурса производства, и усугубляет количественную неисчислимость стоимостных характеристик продукта.
Во-вторых, современная структура мотивов человеческой деятельности такова, что некая определенная полезность имеет неизмеримо большую ценность для одного конкретного человека, чем для большинства других, а некоторые полезности вообще не подвержены объективации вне конкретного человека. Такие полезности не могут быть учтены в теории стоимости; их формирование происходит в условиях, когда человеческая деятельность уже не соизмеряется с активностью других людей не столько по формам и результатам, сколько по мотивам и предпосылкам. Полномасштабное развитие это явление получит лишь в обществе, основной формой деятельности в котором будет творчество; именно тогда будут лишены всякого смысла рассуждения о модификациях стоимости и речь пойдет о полном устранении ее экономического характера и замене ее иными оценками, однако перспективы такой ситуации отчетливо просматриваются уже сегодня.
Реалии современной экономической жизни делают необходимым отказ от традиционного противопоставления конкретного труда, создающего потребительную стоимость, абстрактному труду, создающему стоимость. Подобная дихотомия могла быть и была актуальной тогда, когда двойственная природа труда, соединявшего в себе эти два процесса, казалась вполне очевидной. Однако она не должна была претендовать на тот всеобъемлющий характер, который приобрела в рамках марксистской доктрины, и первым заметным пределом на ее пути является тот исторический период, когда виды конкретного труда, несводимого к «абстрактной затрате физических и умственных усилий», становятся столь многочисленны, что их экспансия начинает представлять собой уже не исключение из некоего правила, а явную закономерность.
Специфика соизмерения издержек и полезностей на различных этапах развития стоимостного отношения может быть представлена следующим образом.
Первый этап соответствует классическому индустриальному обществу, в котором любая деятельность мотивирована утилитарным образом, любой продукт может быть воспроизведен в неограниченном количестве, издержки на производство каждой дополнительной его единицы не отличаются радикальным образом от издержек по производству прежних единиц того же продукта, а субъекты рынка ориентированы на потребление унифицированных благ, не имея явно выраженных предпочтений и максимизируя полезность продукта при минимизации цены. В этой, и только этой, ситуации классическая теория стоимости отражает реальное положение дел. Любой вид труда сводим к абстрактному труду, а полезность производимого продукта отражает возможность использования его широким кругом лиц. В таком случае общественные издержки, соотносясь с общественной полезностью, конституируют стоимость в классическом смысле данного понятия и делают возможной ее квантификацию.
Второй этап соответствует началу преодоления закономерностей индустриального строя. В данном случае фактически любая производственная деятельность может быть признана утилитарно мотивированной, любой продукт может быть предложен рынку в неограниченном количестве, однако, во-первых, потребности перестают быть столь унифицированными, как ранее, во-вторых, труд широкого круга работников не может быть сведен к простому труду и квантифицирован в единицах абстрактного труда и, в-третьих, создание дополнительного числа единиц того или иного блага зачастую означает его тиражирование, а не воспроизводство, в результате чего издержки могут радикально отличаться от издержек по созданию оригинального блага. В данной ситуации как издержки, так и полезности утрачивают свой универсальный общественный характер и становятся индивидуальными потребностями и издержками. В этом понятии мы пытаемся выразить то, что ни потребности, ни издержки не обязательно должны сводиться к общественным категориям, но еще могут быть представлены как их модификации. Стоимостные характеристики не получают здесь прежней четкой квантификации, но сохраняют свое значение как регуляторы производства. Такое положение соответствует тому периоду становления постиндустриального общества, для которого характерна трансформация потребительских предпочтений.
Третий этап отражает специфику современного периода становления постиндустриального общества. В этих условиях определяющее значение имеют снижение роли материальной мотивации и качественно новый характер результата деятельности. Сама деятельность не только становится несводимой к абстрактному труду количественно, но и в качественном отношении теряет всякое с ним сходство. Основным мотивом деятельности становится самосовершенствование, а ее непосредственным результатом — характеристики личности. Таким образом, можно говорить уже не столько об индивидуальных издержках и полезности, сколько о субъективных издержках и субъективной полезности продукта. Объектом потребления действительно становится система знаков, и в этом отношении можно согласиться с социологами, обозначающими современный период как период доминирования символической ценности. Он завершает экономическую эпоху, и мы не считаем необходимым детально исследовать здесь ту систему отношений, которая приходит ему на смену.
Таким образом, анализ модификации категории полезности дает нам возможность по-новому осмыслить преодоление стоимостных оценок. Мы считаем уместным еще раз подчеркнуть единство протекания процессов деструкции стоимости как со стороны производственных факторов, так и со стороны развития системы потребностей; по мере того, как уменьшается количество видов конкретного труда, сводимого к абстрактным затратам рабочей силы, увеличивается количество полезностей, которые уже не конституируют потребительных стоимостей, воплощавших в себе универсальные общественные полезности времен индустриального строя. Понятие стоимости социологизируется сегодня не только в том аспекте, что люди производят то, что они более всего ценят, но и в том, что именно признание за определенным благом определенной ценности делает таковое действительно ценным. Последнее же приводит к тому, что иррациональные оценки начинают распространяться не только на все более широкую номенклатуру материальных и нематериальных благ, но также и на человеческие качества, на самих субъектов производства и на составляющие общество организации и институты.
Интеллектуальный капитал: субъективные оценки неосязаемых активов
Значение субъективных оценок возрастает в современном хозяйстве не только при определении ценности потребительских благ и услуг. В информационной экономике по мере превращения информации и знаний в наиболее эффективный фактор производства субъективные оценки активно вторгаются в балансовые отчеты фирм. Если полезность всегда играла большую или меньшую роль в формировании основы рыночной цены товара, выступая главным атрибутом потребительского спроса, то распространение иррациональных представлений о ценности на активы компаний представляется новым феноменом, вполне логично вытекающим из общих закономерностей становления экономики знаний.
Информация и знания, эти специфические по своей природе и формам участия в производственном процессе факторы, в рамках фирм принимают облик интеллектуального капитала. В отличие от хорошо знакомых экономистам, бухгалтерам и бизнесменам легко осязаемых основных и оборотных активов, таких, как земля, оборудование, сырье, деньги, интеллектуальный капитал почти невидим и неосязаем. «Это знание, которым владеют работники; это электронная сеть, позволяющая корпорации реагировать на изменение рыночной ситуации быстрее конкурентов; это партнерство компании и клиента, укрепляющее связи между ними и вновь и вновь привлекающее потребителя». Иными словами, интеллектуальный капитал представляет собой нечто вроде «коллективного мозга», аккумулирующего научные и обыденные знания работников, интеллектуальную собственность и накопленный опыт, общение и организационную структуру, информационные сети и имидж фирмы. Все элементы интеллектуального капитала могут быть рассмотрены как факторы, от которых в той или иной степени зависит создание богатства современного общества.
Очевидно, что составляющие интеллектуального капитала неоднородны. Несмотря на то что все они порождены человеческим интеллектом, одни из них существуют в виде знаний, неотделимых от обладающих ими людей, а другие образуют своего рода объективные условия применения этих знаний для повышения конкурентоспособности фирмы. В связи с этим специалисты в области теории интеллектуального капитала и его практического использования выделяют в нем две крупные составные части: человеческий капитал (human capital), воплощенный в работниках компании в виде их опыта, знаний, навыков, способностей к нововведениям, а также в общей культуре, философии фирмы, ее внутренних ценностях, и структурный капитал (structural capital), включающий патенты, лицензии, торговые марки, организационную структуру, базы данных, электронные сети и прочие объективные факторы.
Основное различие между этими составными частями заключается в том, что если человеческий капитал, будучи в полном смысле неосязаемым фактором, неотделим и неотчуждаем от тех, кому он принадлежит, и не может быть скопирован или воспроизведен ни в одной другой организации, то структурный капитал в целом или его отдельные элементы, обретающие объективное существование, могут быть скопированы, воспроизведены или отчуждены в пользу иной фирмы или даже отдельной личности.
Деление интеллектуального капитала на человеческий и структурный имеет принципиальное значение для определения источника ценности этого наиболее важного для современного общества ресурса. Поскольку обе его составляющие участвуют в производстве, то обе они и определяют ценность компании, что должно отражаться в бухгалтерских документах.
Стоимость элементов структурного капитала легко обнаружить в балансе фирмы в виде ряда статей, обычно обозначенных как «капитализированные затраты на научно-исследовательские и конструкторские разработки или цена, уплаченная за отдельные права интеллектуальной собственности в виде лицензии или патента». Приобретаемые права собственности, лицензии, патенты, базы данных и т.п. в полной мере становятся активами фирмы, отраженными в балансе как ее основные средства.
Однако определение ценности человеческого капитала не столь традиционно. Оно зависит от необходимости принятия во внимание одного очевидного момента: человеческим капиталом фирма не может распоряжаться по собственному усмотрению, так как он ей не принадлежит; «фундаментальная особенность человеческого капитала состоит в том, что люди могут быть наняты, но не приобретены в собственность». Это, казалось бы, простейшее утверждение приводит к парадоксальному выводу: человеческий капитал не может быть отнесен не только к собственным средствам фирмы, но и вообще не может быть рассмотрен как одна из статей ее активное; он может считаться лишь временно привлеченными средствами, принадлежащими к пассивам подобно долговым обязательствам и выпущенным акциям, и вследствие своей неосязаемости не может быть подвержен традиционным стоимостным оценкам.
Что же противостоит человеческому капиталу как части пассивов? «В соответствии с правилами счетоводства это долговое обязательство уравновешивает лишь добрая воля» — вера акционеров в успех компании, приверженность клиентов выбору продукции именно этой фирмы, то доверие, которое укрепляет связи между производителем и потребителем.
Между тем «добрая воля» есть не что иное как субъективные оценки неосязаемых активов фирмы покупателями ее товаров и агентами фондовых рынков. Они всецело зависят от индивидуальных предпочтений, отражающих как реальное повышение конкурентоспособности компании, так и навеянные рекламными акциями субъективные представления о нем. Так или иначе, «добрая воля» становится основным критерием, лежащим в основе рыночной цены компании и, подобно человеческому капиталу, не может быть определена путем калькуляции объективных стоимостных показателей.
В связи с этим поиск инструментов и методик определения стоимости человеческого капитала вызывает «большой интерес и большой скептицизм», избежать которого тем сложнее, чем насущнее и невыполнимее выглядит задача инкорпорирования в традиционную бухгалтерию субъективных оценок. Современные разработчики теории интеллектуального капитала предлагают судить о них по ряду косвенных показателей, имеющих денежное измерение.
Наличие у современных фирм неосязаемых активов и пассивов проясняет многократное превышение рыночной цены компании, исчисленной как произведение цены одной акции на общее их число, над балансовой стоимостью ее осязаемых активов. Размеры этого превышения дают общее представление о величине «доброй воли».
Д.Петерсон и Т.Паркинсон из Северо-Западного университета (США) предложили иной вариант определения стоимости невидимых активов через подсчет превышения прибыли компании, имеющей человеческий капитал, над прибылью компании, которая применяет те же осязаемые активы, но не использует неосязаемых факторов. К примеру, при прочих равных условиях прибыль фирмы, обладающей торговой маркой, создающей соответствующий имидж, выше, чем у ее конкурентов.
В качестве показателя использования интеллектуального капитала в целом применяется «коэффициент Тобина», разработанный лауреатом Нобелевской премии Дж.Тобином и отражающий отношение рыночной стоимости актива к его восстановительной стоимости. Для интеллектуального капитала этот коэффициент больше единицы. «Когда коэффициент Тобина очень высок, компания получает экстраординарные прибыли от использования этого вида активов... [что является] неплохим доказательством очевидных преимуществ интеллектуального капитала: вы и ваши конкуренты используете примерно одинаковые постоянные активы, но один из вас имеет нечто отличное — людей, системы, покупателей, — и это приносит больше денег».
Однако все отмеченные методики и многие другие активно разрабатываемые в наши дни подходы к определению стоимости интеллектуального и, в частности, человеческого капитала не совершенны, ибо ориентированы на суждение о субъективных предпочтениях по динамике денежных показателей. Это несовершенство напоминает порочный круг, в который в прошлом веке впали представители австрийской школы в экономической теории, определявшие субъективную ценность благ через объективно сложившиеся на рынке цены. Если тот порочный круг был разорван теоретиками неоклассического направления путем синтеза теории предельной полезности и теории издержек, то для нахождения методов оценки интеллектуального капитала в балансе фирм потребуется обратный ход, нацеленный на поиск сочетания хорошо известных объективных стоимостных показателей и субъективных индивидуальных оценок.
Острота поставленной проблемы кажется еще более очевидной при переходе от микроэкономического анализа к макроэкономическому, поскольку неадекватность показателей микроуровня ведет к искажению счетов национальной статистики и объективных представлений о динамике экономического развития.
Проблема оценки современных компаний в связи с анализом человеческого, или интеллектуального, капитала как фактора повышения их рыночной цены имеет, на наш взгляд, и иную сторону, которая рассматривается гораздо реже. Речь идет об отклонении оценок той или иной компании от ее реальных активов исключительно из-за субъективных ожиданий участников рынка.
Пример наиболее устойчивого повышения роли таких ожиданий являет американская экономика, С начала 70-х годов тенденция к опережающему росту рыночных оценок корпораций по сравнению с их реальными активами приобрела стабильный характер, на который не влияют даже циклические колебания экономики. Если накануне кризиса 1973—1975 годов среднее отношение рыночной стоимости к балансовой для американских компаний составляло 0,82, то уже через двадцать лет оно выросло более чем в два раза, достигнув значения 1,69127.
Утверждение о том, что главным источником такого превышения выглядит приверженность компаний развитию совершенных технологий и укреплению своего интеллектуального потенциала, является несколько односторонним. С одной стороны, легко заметить устойчивую зависимость, существующую между тем, насколько высокотехнологичной является основная деятельность корпорации, и тем, в какой степени ее рыночная оценка превосходит ее балансовую стоимость: если в деловых и социальных услугах, здравоохранении, радиовещании и издательском бизнесе, производстве электронной техники и обработке информации реальные активы компаний, как правило, не достигают и трети их рыночной цены, то в традиционных отраслях — металлообработке, автомобилестроении, различных направлениях добывающей промышленности подобный показатель нередко составляет четыре пятых. С другой стороны, эти средние величины не отражают того очевидного обстоятельства, что главным источником разрыва служит индивидуальная деятельность руководства каждой из компаний, обеспечивающая ее акционерам высокую прибыль и повышающая рыночные ожидания относительно ее перспектив. Если рассмотреть основные отрасли американской экономики между 1982 и 1992 годами, можно увидеть, что среднегодовые доходы акционеров превышали 30% у таких корпораций, как «СиСиЭс», «Уол Март Сторз», «Грейт Лейке Кемиклз», «Купер Таер энд Раббер», «ЮЭсТи», «Беркшир Хатавей» и «КокаКола»; первые две представляли оптовую и розничную торговлю, тогда как все остальные сектор материального производства.
Можно без всяких натяжек утверждать, что наибольшую цену имеют компании, которым удается создать у потенциального инвестора иллюзию того, что их рост и развитие, столь успешное в течение последних лет, имеет все основания не приостановиться в ближайшем будущем. Этому есть как минимум два доказательства. С одной стороны, становится весьма заметным значение отдельных важных успехов компании, отражающих сохранение или даже рост ее конкурентоспособности, для быстрого изменения рыночной оценки ее акций. Три года назад объявление фирмы «Майкрософт» о выходе на рынок с программой Windows обеспечило такой рост ее акций, который всего за четыре дня сделал рыночную стоимость компании большей, нежели рыночная стоимость «Боинга» — крупнейшего американского экспортера; в прошлом, 1997 году «Боинг», сохранивший позиции крупнейшего экспортера, пропустил вперед и «Компак», акции которого в третьем квартале выросли на 88% ввиду начала серийного производства нового микропроцессора. С другой стороны, практика показывает, что в каждом хозяйственном секторе наиболее высокие рыночные оценки демонстрируют компании, успехи которых сочетаются с их относительно недавним присутствием на соответствующем рынке. Если рассмотреть в качестве примера электронную промышленность и производство информационных продуктов, то весьма показательными представляются соотношения рыночной цены и балансовой стоимости корпораций, составляющие 0,45:1 для «АйБиЭм»; 1,35:1 для «Хьюлет-Паккард»; 2,8:1 для «Интел»; 9,5:1 для «Майкрософт»; 10,2:1 для «Рейтере»; 13:1 для «Оракл» и 60:1 для «Нетскейп» ш; между тем было бы ошибочным полагать, что результат «АйБиЭм» свидетельствует о низкой эффективности компании — инвестированные в нее в начале 50х годов 10 тыс. долл., в начале 80х оценивались более чем в 13 млн.
Мы не зря говорим об иллюзии успешной деятельности компании. Не пытаясь принизить успехи наиболее высоко оцениваемых корпораций, обратим внимание на то, что само понимание результатов деятельности руководства фирмы сегодня существенно иное, нежели несколько десятилетий назад. «Создание акционерной стоимости», которое иногда рассматривается в качестве главной задачи руководства фирмы, все чаще достигается за счет «программ создания стоимости», позволяющих увеличить рыночную капитализацию компании в результате частных мер, способствующих изменению ее имиджа; последние получили название стоимостных драйверов (value drivers) и, по оценкам ряда авторов, способны обеспечить рост рыночной цены большинства компаний от 50 до 100% в течение двух-пяти лет. В современных условиях инвестиции в ценные бумаги корпораций, отражающие представления об их рыночной цене, ориентированы прежде всего на ожидание роста подобных оценок, а не на получение прибыли от деятельности соответствующих фирм, как то представлялось в условиях индустриального общества. Именно поэтому акции «Нетскейп», основанной в начале 1994 года и обладавшей фондами в 17 млн. долл., применявшей труд немногим более пятидесяти работников и не имевшей прибыли от своей деятельности, только на протяжении 1995 года подорожали с 28 до 130 долл., доведя рыночную оценку компании до 3 млрд, долл. Аналогичные ожидания, возникшие в связи с объявлением «Майкрософт» о начале продаж Windows 95, в значительной мере были сопряжены с самой дорогой в истории компьютерного бизнеса рекламной кампанией, обошедшейся корпорации в 250 млн. долл.
Разрыв между субъективными оценками стоимости компаний и реальными показателями ценности их активов еще заметнее в условиях слияния и поглощения корпораций, где в наиболее «чистой» форме проявляется субъективная заинтересованность одного рыночного субъекта в другом. Достаточно вспомнить, что в 1995 году противостояние «АйБиЭм» и «Майкрософт» при покупке компании «Лотус» привело к росту ее цены до 3,5 млрд. долл, при том, что фонды корпорации были оценены в 230 млн. В течение последних десятилетий подобные ситуации становятся не исключением из правила, а самим правилом; как показывает британская статистика, реальная цена средней сделки по покупке компании, в 1976 году превышавшая предварительную оценку соответствующей корпорации в среднем на 1 %, в 1987 году отклонялась от таковой уже почти в полтора раза. Таким образом, современные процессы на финансовых рынках свидетельствуют о доминирующей роли субъективированных полезностей как факторов оценки компаний, все менее связанной с реальными процессами производства материальных и нематериальных благ. В условиях, когда основой оценки становится даже не текущая, а потенциальная субъективная полезность блага, цены определяются уже не совокупностью известных и наблюдаемых факторов, а чередой обстоятельств, которые невозможно ни прогнозировать, ни сколь-либо определенно охарактеризовать. Соответственно и риски, воспринимавшиеся как очевидный негатив в условиях индустриального хозяйства, становятся не только неизбежным спутником, но и самим содержанием рыночной активности.
Все эти обстоятельства фокусируются в беспрецедентном отрыве финансового и фондового рынков от реального хозяйственного развития, особенно заметном в последние десятилетия, когда «деньги, вместо того чтобы быть мерилом стоимости, стали почти в каждой развитой стране «козырной картой» в политической, социальной и экономической игре». Так, с 1977 по 1987 год рост промышленного производства в США не превысил 50%, в то время как рыночная стоимость акций, котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в пять раз; коррекция, происшедшая в октябре 1987 года, составила, однако, не более 20%. На протяжении следующего десятилетия экономический рост был ниже, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено: к августу 1997 года индекс ДоуДжонса вырос в 4,75 раза, увеличившись вдвое только с начала 1996 года. Если в 1992 году «финансовые активы ведущих стран Организации экономического сотрудничества и развития были равны 35 трлн, долл., что вдвое превышало объем производимой ими продукции, [то ожидается], что к 2000 году общая сумма финансовых активов достигнет 53 трлн. Долл., в постоянных ценах, что доведет подобное превышение до трех раз».
Следует признать, что эти тенденции не могут быть преодолены в обозримом будущем не столько потому, что исходящие от них опасности не получают адекватной оценки, сколько потому, что они вполне соответствуют принципиальному направлению подрыва традиционных стоимостных отношений. Субъективизация оценок на фондовых рынках становится сегодня самовоспроизводящимся процессом. С одной стороны, это обусловлено активностью трейдеров, нарастающей еще более быстрыми темпами, нежели темпы роста фондовых индексов. Так, между 1979 и 1987 годами количество участников торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже и суммарный капитал брокеров выросли более чем в десять раз объемы торгов растут еще более непропорционально: если в течение всего 1960 года на Нью-Йоркской бирже перешло из рук в руки 776 млн. акций, то накануне краха в октябре 1987 года объем торговли достигал уже 900 млн. акций в неделю5, между тем 28 октября 1997 года, когда был зафиксирован рекордный объем сделок, 1,2 млрд., акций были проданы в течение одной торговой сессии6. Рост оборота торгов и специфика групп трейдеров порождают дополнительные факторы неопределенности; так, с точки зрения традиционной логики, совершенно необъяснимо снижение американских фондовых индексов в связи с крахом рынка в Юго-Восточной Азии, затрагивающим в первую очередь наиболее опасных конкурентов американских производителей. С фугой стороны, разрушается связь движения цен акций с такими традиционными факторами, как прибыль корпораций и уровень процентных ставок. Движение фондовых индексов происходит сегодня скорее вопреки обычным закономерностям, чем в соответствии с ними: так, бум первой половины 90-х годов происходил в условиях, когда реальная прибыль держателей облигаций американского казначейства составляла 8,2% годовых, достигая уровня, выше которого она поднималась лишь накануне краха 1929 года; период с конца июля 1996 года по конец июля 1997 года стал не менее уникальным, будучи отмечен ростом всех основных американских фондовых индексов — DJIA, DJ US Market, NYSE Composite, NASDAQ Composite и Value Line в пределах от 31,2 до 37,8% одновременно с повышением курса доллара по отношению к основным мировым валютам, что не могло не ухудшать позиций американских производителей. При этом если в 70е годы дивиденды приносили держателям акций в среднем от 7 до 11% годового дохода, то сегодня соответствующий показатель по наиболее высоколиквидным бумагам не превышает 2%, что делает ожидания дальнейшего спекулятивного роста единственным стимулом к их приобретению.
Между тем нельзя не обратить внимание на другую важную проблему, возникающую при анализе движения современного фондового рынка. Если, например, в ходе экономических кризисов вплоть до 1973 года нельзя было не заметить высокой корреляции между движениями на фондовом рынке и реакцией производственного сектора, то в последние годы она явно снижается. В 1986—1989 годах валовой национальный продукт США обнаруживал устойчивую тенденцию к росту, повышаясь в среднем на 3,3% в год (в частности, на 3,1% в 1987 году), при том, что падение фондового индекса в октябре 1987 года было почти таким же, как при крахе, положившем начало кризису и стагнации конца 20х — начала 30х годов, в течение которого страна пережила падение ВНП на 24%. Анализируя ситуацию конца 1987 года, Ж.Бодрияйр писал: «Что стало в результате этого кристально ясно, так это расхождение между нашими представлениями о том, какой должна быть экономика, и тем, какова она есть. Именно это огромное несоответствие и защищает нас от реальной катастрофы производственной системы». Этот совершенно справедливый тезис имеет, однако, и обратную сторону. Действительно, биржевые катаклизмы все меньше влияют на реальную хозяйственную динамику, но и последняя уже не должна рассматриваться как достаточное условие предотвращения таких катаклизмов; высокая конкурентоспособность американской промышленности и обнадеживающие макроэкономические показатели не предотвратили почти десятипроцентной коррекции фондовых индексов осенью 1997 года. Между тем тенденции современной экономики таковы, что сектор, связанный с движением этих иллюзорных показателей, становится важнейшим местом приложения сил и важнейшим источником существования для все возрастающего числа людей, и сам по себе крах финансовой сферы, даже не влекущий соответствующего спада производства, может привести к не меньшим социальным потрясениям, чем кризис промышленности. Сегодняшняя субъективистская экономика теряет прежнюю связь с реальным объективным хозяйством, но, утрачивая ее, она сама становится данностью, определяющей материальный прогресс современного общества.
Таким образом, происходит сложное переплетение различных по своей природе оценок. Как отдельные материальные или нематериальные блага, так и способности человека, представленные в виде «интеллектуального капитала», а в последнее время во все возрастающей степени и социальные институты оцениваются в привычной денежной форме, не обладая при этом той стоимостью, которая всегда считалась содержанием таковой. Данные тенденции не могут быть преодолены, ибо они отражают объективный процесс становления постэкономического общества; главный же вопрос заключается в том, может ли переход от прежней системы оценок к новой, сегодня совершенно неопределенной, не затронуть фундаментальных основ социального равновесия.
Преодоление рыночных тенденций в контексте становления постэкономического общества
В современном хозяйстве человек достигает того, что богатство, которое раньше создавалось в значительной мере его собственным трудом, производится в результате технологических процессов, фактически не требующих его участия. С каждым годом в формировании богатства участвует все больше факторов; с освоением автоматических процессов производство материальных благ требует все меньшего вмешательства человека; с развитием промышленного применения неисчерпаемых источников энергии, таких например, как энергия Солнца, богатство приумножается непосредственно силами природы. Однако лишь в этом аспекте можно утверждать, что сегодня не только человеческий труд, но и информация и силы природы участвуют в формировании общественного богатства.
Оказывается, что информационные блага и высококвалифицированная деятельность воздействуют на цену товаров отнюдь не в той степени, в какой это могло бы происходить в традиционных условиях. Товары, созданные в значительной мере благодаря информации, порожденные автоматическими производственными процессами или неисчерпаемыми энергетическими источниками, выходят сегодня на рынок, объединяя в себе три компонента стоимости: во-первых, традиционную ценность материальных факторов производства; во-вторых, ценность информации, которая воплощена в создавших их технологиях, и, в-третьих, общественные представления о стоимости материальных благ, являющихся традиционными предметами массового потребления. Таким образом, отрасли, потребляющие, а не производящие информацию, создают продукт, конституирующий меньшую долю общественного богатства, но обладающий большей стоимостью, чем продукт информационного сектора. Последнее и объясняет, во-первых, тот факт, что цена конечного информационного продукта оказывается низкой, ибо она является единственным условием конкурентоспособности и повышения доли подобных благ в общем потреблении, и, во-вторых, переоцененность информационных компаний, так как промышленный капитал, присваивающий значительные ценности, способен инвестировать их в отрасли, создающие реальное богатство.
Все эти процессы отражают становление основ постэкономической эпохи. Фундаментальная трансформация системы общественного производства заключается в том, что люди, на протяжении своей истории создававшие богатство, затрачивая свой труд и преодолевая сопротивление природы, сегодня выходят за пределы процесса материального производства, в котором богатство может быть производимо без их непосредственного участия. Удовлетворение материальных потребностей человека без увеличения затрат труда служит важнейшей предпосылкой преодоления основополагающей роли материальных интересов и устранения самого труда как деятельности, обусловленной материальными потребностями. Таким образом, вопрос о существовании или преодолении стоимости теряет самостоятельное значение и рассматривается уже в контексте преодоления рыночного производства и развития постэкономического общества.
Обоснованность такого подхода подтверждается, на наш взгляд, и характером современных концепций рыночного хозяйства. Несмотря на то, что в большинстве исследований категория стоимости полагается фактически вечной, анализ перспектив развития цивилизации в рамках этих исследований приводит к вполне определенным выводам о неизбежности преодоления рыночных тенденций и системы товарного производства как таковой. Мы рассматриваем подобные факты лишь как дополнительное свидетельство того, что стоимость в ее традиционном понимании уже не является значимой категорией современного хозяйства.
Развитие рыночного хозяйства происходило на протяжении всей эпохи существования экономического общества. Будучи естественным следствием разделения труда, обмен его продуктами стал первой формой равноправных отношений в рамках классовых обществ, оказался сферой, в которой экономические интересы индивидов получили простор для своей реализации. По мере того как товарные трансакции принимали все более регулярный характер и становились неотъемлемым элементом хозяйственных связей, частные материальные интересы оказывались все сильнее связаны с результатами подобного обмена. В итоге рыночная система по достижении ею зрелого уровня оказалась полностью подчинена целям отдельных индивидов и управляема индивидуальными стремлениями и мотивами. Именно поэтому она способна удовлетворять интересы групп людей и отдельных общин только в тех пределах, в каких это представляется необходимым для более эффективного достижения целей отдельных рыночных субъектов; изменение этих внутренних ее черт невозможно, так как «рынок по определению ориентирован на индивидуального потребителя и управляется им».
Все развитие экономической эпохи может быть поэтому рассмотрено как становление рыночной системы, достижение ею своего зрелого состояния и ее неизбежный упадок.
На восходящем этапе товарное хозяйство выступало пусть не как самый заметный, но как самый важный источник эволюции производства, как обладающее свойствами саморазвития и самодостаточности отношение, которое медленно, но верно разрушало господствовавшую неэкономическую систему. Как говорит О.Тоффлер, «подобно тому как самые ранние формы разделения труда дали первый толчок прежде всего развитию торговли, так и само существование рынка способствовало дальнейшему разделению труда и привело к резкому повышению производительности, положив начало саморазвивающемуся процессу». Главной вехой на пути развития товарного производства на этом первом этапе стало вовлечение в него подавляющего большинства членов общества. Развиваясь от ярмарочной торговли Востока к структурному товарному хозяйству зрелой античности и далее к системному товарному производству европейского средневековья, товарные отношения все более и более явно становились основным стимулом прогресса производства. Все более жестко они связывали экономический интерес максимизации потребления с производством продуктов, признаваемых общественной потребительной стоимостью.
На этапе становления зрелой формы экономической эпохи количественная экспансия товарных отношений приобрела черты качественно нового явления. Важнейшим изменением стало резкое расширение круга вовлеченных в него благ: распространившись сначала на средства и орудия производства, затем — в эпоху, предшествующую политическому краху феодальных режимов, — на землю, несколько позже товарные отношения поглотили и саму способность к трудовой деятельности — рабочую силу. С этого момента возникло рыночное хозяйство как высшая форма товарного производства, и первоначальные цели товарного обмена оказались замененными стремлением к максимизации стоимости как всеобщего эквивалента; в частности, трудящиеся стали отождествлять свой хозяйственный интерес именно с присвоением большей стоимости. Интерес предпринимателя оформился еще раньше; таким образом, две основные социальные группы стали действовать в рамках рыночного поведения. Вследствие этого рыночные принципы быстро распространились на те сферы деятельности, где ранее господствовали товарные отношения; капиталистическая организация сельскохозяйственного производства завершила становление рыночной системы.
Однако функционирование экономических принципов в их наиболее завершенных формах подготавливало и условия для кризиса и упадка данной системы. Быстрое развитие производительных сил привело, с одной стороны, к удовлетворению базовых материальных потребностей значительной части общества; с другой — подняло статус знаний, превратив их также в производительную силу. Это потребовало расширения границ внутреннего потенциала личности, позволило, в конечном счете, выйти за пределы традиционной мотивации.
Критической точкой в развитии рыночного хозяйства стала середина нынешнего столетия, когда «все... формы рыночной экспансии достигли своих крайних пределов», а технический прогресс принял формы, предполагающие невозможность той унификации массового воспроизводства, на которой основывалась рыночная структура. Одновременно у человека, достигшего высокой степени материального благосостояния и интеллектуального развития, изменилась система мотивов и ценностей, всего за несколько десятилетий переориентировавшаяся с целей умножения вещного богатства на цели самореализации в деятельности. В новых условиях рынок, отождествляемый с индивидуальной свободой, прославляемый как «совершенно новое средство гармонизации общества», стал превращаться в радикальный способ сдерживания возможностей самореализации индивида.
Именно к 60 — 70-м годам распространились критические оценки рыночной системы. При этом, что весьма важно, альтернативой рынку стали рассматриваться не различные формы планового, или государственного, хозяйства, как у марксистов, а иные формы организации, дополняющие рыночные отношения новыми принципами и методами регулирования производства. Так, О.Тоффлер, говоря о трансрыночной цивилизации (transmarket civilization) как о ближайшей перспективе, отмечает, что человечество при любом уровне своего развития будет зависеть от развитости инфраструктуры обменных операций. Поэтому он не призывает к свертыванию отношений обмена, а акцентирует внимание на том, что информационная экономика позволит устранить их стихийный характер и использовать человеческие и информационные ресурсы, направляемые сейчас на поддержание обменных сетей, на иные цели, непосредственно связанные с развитием как человека, так и общественного целого. Подобные трактовки основаны на углубляющемся понимании того, что «наличие рынка является необходимым, но далеко не достаточным условием функционирования общества», и такое понимание в последние годы, после краха коммунистических режимов, не только не поколеблено, но, напротив, даже существенно укрепилось, так как стало совершенно очевидно, что экономика социалистических стран, основанная на консервации производственных структур и реформировании распределительных отношений, не может конкурировать с экономикой обществ, основанных на ускоряющемся технологическом прогрессе.
Однако, даже констатируя преодоление рыночных отношений, далеко не все воспринимают этот процесс как составную часть формирования постэкономического общества. Как правило, новый его характер и новые системы ценностей, управляющих поведением человека, рассматриваются в качестве факторов, дополняющих, а не замещающих традиционные экономические мотивы и материальные стремления субъектов производства. Рассуждения о том, что становление новых ценностей радикально меняет структуру хозяйственных систем и придает их развитию новую направленность, отличную от той, которую несло в себе индустриальное общество, также воплощаются в первую очередь в дихотомии индустриальной и постиндустриальной эпох, в противопоставлении материальной и информационной систем хозяйства, но не более. И даже известная формулировка Д.Белла, связывающая наиболее радикальные изменения в сегодняшнем обществе с возникновением неэкономических ценностей, также не становится основанием для формулирования целостной теории постэкономической трансформации.
Завершая анализ перспектив развития товарных отношений и становления основ постэкономического общества, необходимо сделать еще несколько замечаний, относящихся к определению сути современной трансформации.
Развитие товарного хозяйства следует, на наш взгляд, рассматривать в категориях видоизменяющегося взаимодействия системообразующих факторов и внешней среды. Такой подход позволяет уловить характер его эволюции в прошлом и отметить существенные черты развития в ближайшей перспективе. В соответствии с таким подходом вся история товарного производства разделяется на два этапа — прогрессивный и регрессивный.
На первом товарные отношения выполняли роль системообразующего элемента, развивающегося в рамках чуждой социальной среды. Преодолевая самодостаточность общинного хозяйствования, замкнутость натурально-хозяйственного строя, они способствовали становлению первых ступеней экономической эпохи.
Дальнейшее утверждение производителей в качестве самостоятельных субъектов производства, все возрастающая степень свободы их действий в условиях, когда хозяйственная структура основывалась на неприкрытом насилии, вели к достижению экономическим типом общества зрелых и завершенных форм. Апофеозом этого процесса стало формирование системы всеобщего товарного производства и утверждение принципов рыночного хозяйства в общественном масштабе.
С того момента, как последнее сформировалось в качестве доминирующего социального института, ситуация резко изменилась. Пронизав все общественное целое, товарное хозяйство само стало средой, в которой начали свое развитие новые системообразующие элементы. Рыночная структура оказалась таким комплексом отношений, который мог прогрессивно развиваться и распространять свои принципы только до того момента, когда они приобрели характер всеобщих; в последние же десятилетия активно проявляются черты общества, основанного на преобладании неэкономических, нематериалистических ценностей. Сфера господства товарных отношений все более сужается, принципы этой системы становятся все более расплывчатыми и туманными, а показатели ее универсальности — заметно снижаются. Данный процесс связан с иным измерением социальной эволюции, в значительной мере конституирующим выделение в истории человечества трех эпох общественного развития.
Эти эпохи — архаическая, экономическая и коммунистическая общественные формации основоположников марксизма; периоды борьбы с природой, взаимодействия с преобразованной природой и игры между людьми постиндустриалистов; наконец, предлагаемые нами доэкономическая, экономическая и постэкономическая стадии — знаменуют собой этапы, определяемые в конечном счете характером, причинами и степенью человеческой несвободы.
На первом из них, характеризуемом взаимодействием с природой и называемом архаической, или доэкономической, эпохой, главным фактором, ограничивающим человека в его действиях и стремлениях, была его зависимость от природы. В этой ситуации борьба человека с природой была условием самого его существования; примитивные формы социальной общности не знали масштабных внутренних конфликтов, ибо каждый из них мог легко привести к уничтожению всего сообщества внешними силами и обстоятельствами.
На втором этапе, когда самые жесткие формы зависимости человека от природы были преодолены, человек стал рабом сформировавшейся социальной организации. При этом общества, основанные на насилии, не обеспечивали свободы даже собственным властителям; задача выживания всего социума была заменена задачей выживания правящего класса, и угнетенные сословия были подчинены этой цели. Подобное состояние, характерное для всех классовых обществ, мы можем считать примером несвободы человека от человека. Глобальные изменения, привнесенные в систему общественной организации распространением товарных отношений и даже формированием системы рыночного хозяйства, не изменили ситуацию. Устраняя архаические формы насилия, рыночное хозяйство изначально основывалось на наиболее очевидной форме зависимости человека от человека, когда оба контрагента оказывались субъектами товарного производства и обмена.
Становление основ постэкономического общества базируется на обретении человечеством нового качества. В данном случае мы имеем дело с ситуацией, когда материальные потребности, обусловливавшие человеческую несвободу как на первом, так и на втором глобальных этапах эволюции цивилизации, не доминируют над системой человеческих ценностей и мотивами деятельности людей. Новой доминантой становится потребность человека в собственном развитии, в самореализации, обретении социального статуса, в общественном или коллективном признании и т.д. Оказываясь в кругу потребностей, порожденных самим ходом совершенствования его личности, человек становится несвободным от самого себя.
Сегодняшний мир характеризуется, таким образом, двумя процессами: с социальной точки зрения, основной тенденцией является освобождение людей от давления общественного целого, обретение ими более высокой степени внутренней свободы; с хозяйственной точки зрения, все более отчетливой становится тенденция к формированию неэкономических принципов обмена и становлению нового типа товарного производства, освобожденного от элементов рыночного хозяйства. Между тем на протяжении всей экономической эпохи существовала категория, которая и воплощала зависимость человека от других людей и общества, фиксировала обособленность производителей, являвшуюся условием товарного хозяйства. Это отношение, так же присущее экономической эпохе, как и товарный обмен, есть собственность. И сегодня, на этапе нисходящего развития экономического общества, данное отношение и его эволюция представляются нам другой важнейшей проблемой, определяющей содержание рассматриваемой гигантской социальной трансформации.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
