Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. Связаться с автором
Место Европы в мировой цивилизации на пороге XX в., как и в более далекой исторической перспективе, будет определяться не только ее экономическим, военным, демографическим потенциалом, но и степенью духовного единства европейских народов. Именно от него решающим образом зависит ответ на судьбоносный вопрос: останется ли Европа самостоятельным центром многополярного мира третьего тысячелетия или растворится в процессе глобализации, рискуя оказаться разорванной между евроатлантическим и евроазиатским полюсами.
Ответ на данный вопрос пока далеко не очевиден. Развитие европейской цивилизации всегда сопровождалось борьбой двух противоположных тенденций — центростремительной и центробежной. Они определялись не только этническим разнообразием населяющих Европу народов, их языковой и культурной пестротой, но и особенностями географического положения континента, а в первую очередь — исторических судеб его различных регионов.
Как уже отмечалось, общими истоками европейской цивилизации являются греческая философия и искусство, римское государство и право, христианская религия. Наследием античной Греции стало гармоничное, целостное восприятие человеком природы и самого себя, классические каноны прекрасного и основные формы политической организации общества (тирания, олигархия, демократия). Древний Рим создал детально разработанную систему законов, регулирующую отношения между гражданами, гарантии их соблюдения благодаря состязательному и гласному судебному процессу, эффективную структуру гражданской и военной администрации. Христианство с его проповедью любви к ближнему определило морально-этические ценности европейцев на тысячелетия вперед. Именно христианская религия, пришедшая в Европу с Востока, создала у самых разных европейских народов чувство принадлежности к единому цивилизационному пространству.
Однако те же самые факторы, которые объединяют Европу, оказывались нередко причинами ее раскола.
Невидимая грань, проходящая через Германию, разделяет средиземноморский католический юго-запад Европы, несущий отпечаток латинской цивилизации, и ее протестантский северо-восток, англосаксонский или скандинавский, не знавший римского владычества. Культура европейского Севера сохранила традиции более гибкого обычного права. Именно там сформировалась «протестантская этика», о которой писал Макс Вебер, — культ упорного труда, дисциплины и самоограничения, рассматриваемых не только как источник индивидуального успеха и обогащения, но и как моральный долг, осуществление человеком божественного промысла. Кровопролитные религиозные войны между католиками и протестантами, опустошавшие Францию и Германию в XV-XV вв., оставили неизгладимый след в памяти многих поколений. Эти две части Западной Европы до сих пор по-разному воспринимают многие аспекты общего цивилизационного фона: роль государства и церкви, соотношение конфликта и компромисса в социальном диалоге.
Но если грань между европейскими Севером и Югом под воздействием процессов интеграции и глобализации постепенно стирается, то различия между Западом и Востоком Европы остаются гораздо глубже. Речь идет далеко не только о наследии 73 лет тоталитаризма в постсоветских государствах и 45 лет — в странах Центральной и Восточной Европы, контрастах в структурах их экономики, уровне жизни (соотношение ВВП на душу населения в государствах Евросоюза, ЦВЕ и европейских странах — членах СНГ составляет в среднем 4:2:1). Проблема Запад-Восток в Европе имеет гораздо более глубокие цивилизационные корни, уходящие в далекое прошлое. Ее концентрированным выражением являются отношения между культурами западноевропейских стран и России.
Если на западе, севере и юге границы континента четко очерчены самой природой (Атлантика, Северный Ледовитый океан, Средиземное и Черное моря, Кавказский хребет, Каспий), то на востоке они размыты. Урал, фигурирующий в учебниках географии как восточный предел Европы, в этом качестве сугубо условен. Не только в государственном, но и в этническом, культурном, конфессиональном отношениях Россия простирается вплоть до Тихого океана. Ее азиатская часть, которая лишь на треть уступает всей Европе, включая европейскую часть Российской Федерации, органически входит в великорусский культурный ареал.
Между тем климат России гораздо более континентальный, нежели Западной Европы: зима длится практически пол года. Норма осадков крайне неравномерна. Большая часть бескрайних просторов России находится в зоне «критического» земледелия, 67% — в районах вечной мерзлоты, где сельское хозяйство крайне затруднено или вообще невозможно. Огромные расстояния всегда затрудняли создание в Восточной Европе надежных путей сообщения, особенно дорожной сети, плачевное состояние которой существенно тормозит развитие экономики. В этом одна из причин извечного стремления России к «теплым» незамерзающим морям, без доступа к которым она оказывается замкнутой континентальной державой, отрезанной от мировых торговых путей.
К природным различиям добавляются психологические и культурные. Россия, Украина, Белоруссия, многие балканские страны — Греция, Болгария, Румыния, Сербия, Македония, Черногория — получили к концу первого тысячелетия нашей эры христианство не с латинского запада, а с юга, через греческую Византию. Существенные оттенки — далеко не только религиозно-доктринальные и ритуальные — между Римом и Константинополем, восходившие еще к Римской империи, предопределили в 1054 г. раскол христианской церкви на католическую и православную, каждая из которых претендует на вселенский характер, по-своему выстраивая отношения с государством и обществом.
Этот раскол положил начало духовному отчуждению, усугубленному коренным различием исторических судеб европейских народов. Если после опустошительных, но недолгих нашествий гуннов, готов, вандалов Западной Европе удалось отразить вторжения арабов, монголов, турок, то Русь в XXV вв. оказалась под господством исламизированной Золотой Орды, а народы Балкан в XVXX вв. — под владычеством мусульманской Оттоманской империи. Монголо-татарское иго на востоке, турецкое — на юго-востоке Европы не только значительно замедлили социально-экономическое развитие этой половины континента, но и внесли существенные особенности в менталитет, культуру, систему ценностей населяющих ее народов.
Особенности климата и территории, социально-экономические факторы, этническая гетерогенность предопределили существенные различия между Россией и Западом на уровне даже бытовой культуры, что значительно способствовало их взаимному непониманию.
Длительное господство иноземцев и иноверцев, подневольный труд, отсутствие гарантий личной безопасности и собственности, зависимость от капризов природы ослабляли стимулы к индивидуальной инициативе и ответственности, рождали пассивный фатализм, толкали на поиски все новых малонаселенных земель, поощряя экстенсивный, а не интенсивный путь развития. «За четыреста лет территория России увеличилась в 36 раз... Постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив хлебородных равнин, которые приходилось наспех заселять и засеивать, лишал русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда на земле», — писал в начале XX в. выдающийся русский мыслитель Ф.А. Степуи.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
В свою очередь, необходимость обеспечить контроль над гигантской территорией из единого центра и защитить ее безмерно протяженные уязвимые границы от вторжений враждебных соседей способствовала становлению авторитарной власти, не ограниченной ни законом сверху, ни свободным гражданским обществом снизу. Если на западе это общество складывалось из относительно автономных групп, уравновешивавших друг друга, то на востоке оно строилось по азиатской вертикально-иерархической модели, цементированной узами патернализма.
Результатом оказывались такие экстремальные поведенческие стереотипы восточноевропейских народов, как способность стойко переносить лишения, неисчерпаемое терпение, перемежающиеся «бессмысленным и беспощадным» кровавым бунтом, социальное иждивенчество и эгалитаризм, мистическая вера во всемогущество верховной власти и анархическое презрение к ее законам, мужество перед внешним врагом и жестокость в междоусобных распрях.
Очевидно, что эти черты существенно отличались от «фаустовского» типа западноевропейца с его культом индивидуальной свободы, частной собственности и личного успеха, активным отношением к жизни, уважением к закону в сочетании с недоверием к носителям власти, стремлением взять их под контроль организованного гражданского общества. Неудивительно, что не только экономические или политические, но и цивилизационные отношения между западом и востоком Европы складывались на протяжении прошлого тысячелетия весьма противоречиво.
Еще в XV в. министр французского короля Генриха V герцог Сюлли в своем проекте организации всех европейских государств утверждал, что, хотя Московия уже 500 лет является христианской страной, она остается «варварской» и в случае отказа примкнуть к его «великому замыслу» должна быть вместе с Турцией отброшена в Азию. В начале XX в. Шатобриан считал, что Европа кончается в Триесте. А столетием спустя О. Шпенглер писал в «Закате Европы»: «Одно только слово «Европа» с возникшим под его влиянием комплексом представлений связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в некое ничем не оправданное единство... (На деле же) Восток и Запад суть понятия, исполненные подлинного исторического содержания. «Европа» — пустой звук».
Отрицание принадлежности стран Восточной Европы, прежде всего России, к европейской цивилизации мотивировалось многочисленными западными путешественниками — от австрийского посла фон Герберштейна (XV в.) до французского маркиза Астольфа де Кюстина (1839 г.) — сходными доводами: с одной стороны, неоднородностью огромной страны на стыке Европы и Азии, этнической, культурной и конфессиональной пестротой населяющих ее народов, с другой, — отсутствием гражданских свобод, произволом неограниченной деспотической власти, опиравшейся на полицейский террор, недоверием и враждебностью к иностранцам, манией секретности, скрывавшей продажность, казнокрадство и неэффективность бесчисленной бюрократии.
Гигантские масштабы России, ее внушительный людской потенциал, военная мощь, отсутствие естественных границ и связанная с этим территориальная экспансия периодически внушали западноевропейцам страх перед призраком русской гегемонии на континенте. Этот страх достигал апогея в первой половине XX в. — от наполеоновских войн до Крымской войны и во второй половине XX в. — от окончания Второй мировой до конца «холодной войны».
Когда же Россия переживала, смутные времена и слабела, а ее единство оказывалось под вопросом, опасения вызывала уже иная перспектива — угроза распространения русской или балканской анархии в Западную Европу. После Октябрьской революции и гражданской войны творец Версальской системы Жорж Клемансо пытался окружить Советскую Россию «санитарным кордоном» враждебных ей стран-лимитрофов, более того, требовал возвести на ее границах барьер из колючей проволоки, чтобы не дать большевизму обрушиться на «цивилизованную Европу». Участники Парижской мирной конференции 1919 г., завершившей Первую мировую войну, всерьез обсуждали идею раздела России между собой на сферы влияния подобно Китаю в начале века. Во время Второй мировой войны геббельсовская пропаганда провозглашала вторжение нацистской Германии в СССР крестовым походом «новой Европы» против «азиатского варварства», воплощенного в большевизме.
Даже после крушения советского режима и распада СССР традиция вражды к России в Западной Европе отнюдь не исчезла. В декабре 1993 г. французский публицист праволиберальных взглядов Ален Мэнк приветствовал, как ни парадоксально, относительный успех коммунистов и националистов на выборах в российскую Государственную Думу, видя в нем «спасительное пугало» — стимул дальнейшего прогресса евро-строительства, возможность укрепить единство НАТО, прочнее привязать к альянсу объединенную Германию. Подобные настроения подпитывает далеко не блестящий образ «новых русских» за рубежом, отождествляющийся с организованной преступностью, отмыванием денег, сомнительными финансовыми махинациями («русская мафия»).
В то же время антирусская традиция среди западноевропейцев сталкивалась с русофильской. Энциклопедисты XV в. переписывались с Екатериной, считая ее олицетворением «просвещенного абсолютизма». Богатая и оригинальная русская культура вызывала восхищение Теофиля Готье и Александра Дюма. Толстой и Тургенев, Достоевский и Чехов, Чайковский и Мусоргский, русский художественный и театральный авангард стали неотъемлемой частью европейской культурной идентичности. Иоганн Готфрид Гердер и Эрих Мария Ремарк видели в России необходимый компонент европейской культуры, призванный осуществить синтез западного рационализма с гуманистической славянской традицией. Герберт Уэллс и Бернард Шоу, Аиатоль Франс и Ромен Роллан, Бертольд Брехт и Томас Манн с искренним, хотя и несколько наивным интересом относились к советскому эксперименту, закрывая глаза на его тоталитарную природу.
В геополитическом плане Россия рассматривалась многими западноевропейцами не только как щит от вторжений из Азии (например, в XV в. — период неудержимой экспансии Оттоманской империи), но и как надежный противовес заявкам Наполеона или Гитлера на европейское и мировое господство. На протяжении двух последних столетий отношение к России являлось одним из важных критериев идейно-политического размежевания внутри самих западноевропейских обществ. Со времен Великой французской революции 1789 г. традиционалистская и самодержавная Российская империя представлялась правым, консервативным силам Европы оплотом порядка, гарантом от революционной опасности, а левым, либеральным и радикальным — соответственно злейшим врагом свободы. Напротив, Октябрьская революция 1917 г. сделала Москву центром мирового, в том числе европейского, коммунистического движения, Меккой для левой интеллигенции, но смертельной угрозой в глазах правых.
Контрасты природы, различие исторических судеб, систем ценностей и поведенческих стереотипов формировали в российском национальном сознании столь же двойственное отношение к Западной Европе. На протяжении веков в нем преобладали отчужденность, подозрительность, недоверие, подкреплявшиеся болезненными воспоминаниями о вторжениях с Запада — польском (XV в.), французском (XX в.), германском (XX в.). Комплекс неполноценности в связи с материальным богатством Западной Европы искал гипер компенсации в виде претензии на духовное превосходство носителей истинной христианской веры, а впоследствии «единственно верного» марксистско-ленинского учения. Московские цари, российские императоры, генеральные секретари ЦК КПСС стремились наглухо закрыть границы страны от проникновения из Европы иной веры, взглядов, товаров.
В то же время в духовной и общественной жизни России, как и других восточноевропейских государств, всегда присутствовала не менее сильная проевропейская традиция. Ее корни уходят не только в далекую Киевскую Русь — органическую составную часть христианской Европы раннего Средневековья, но прежде всего в XV-XV в, когда московские государи осознали жизненную необходимость использования европейской науки, техники, военного опыта. Без них России была бы обеспечена участь если не Индии, то Китая, многовековая самоизоляция которого от Запада к середине XX в. привела самую населенную страну мира на грань утраты независимости и вытеснения на обочину мировой цивилизации.
Реформы Петра Великого избавили Россию от подобной судьбы. Сделав ставку на модернизацию промышленности, армии, администрации, пригласив для этого иноземных специалистов и обучив русских за рубежом, прорубив «окно в Европу» победоносной Северной войной, созданием флота и основанием новой столицы, царь-реформатор сделал Россию мощной державой — полноправной участницей «европейского концерта». Императорский дом Романовых связался узами династических браков со многими царствовавшими домами Европы — Германии, Великобритании, Дании.
Однако цена этих реформ, навязанных сверху с беспощадной жестокостью, оказалась чрезвычайно высокой: население страны за годы царствования Петра сократилось на четверть. Крепостное право, давно исчезнувшее в Западной Европе, еще более ужесточилось, продержавшись до 1861 г. Европеизация быта, вкусов, образа жизни затронула лишь узкий слой дворянства, интеллигенции, образованной части буржуазии, особенно в столицах — Санкт-Петербурге, Москве, оставив в стороне подавляющее большинство населения, прежде всего неграмотное, нищее, задавленное повинностями крестьянство.
Блестящий расцвет русской культуры XX и начала XX вв., расширение ее контактов с западноевропейской не затронули, несмотря на либеральные реформы Александра, устои самодержавной империи, деспотизм которой порождал радикальное революционное движение. Верхи и низы нации оказались разделенными не только сословными или имущественными привилегиями, но и культурным, даже языковым барьером, чего не было ни в одной другой европейской стране. «Европа наверху, Азия внизу» — так резюмировал ситуацию в России один из иностранных визитеров.
Промышленная революция в России началась (в частности, благодаря притоку иностранных капиталов из Западной Европы) слишком поздно, чтобы сохранить на должном уровне военный потенциал страны, потерпевшей после блестящих побед в XV — начале XX вв. тяжелые поражения в Крымской войне с Англией, Францией, Сардинией и Турцией, в русско-японской, наконец, в Первой мировой войне с Германией, Австро-Венгрией и Турцией.
Следствием этого глубоко противоречивого развития стал раскол российской интеллектуальной элиты в отношении к Европе. Для западников середины XX в. реформы Петра или Александра были необходимы, но недостаточны. Они не завершили исторического дела модернизации страны по европейскому образцу принятием Конституции, гарантией гражданских свобод, упразднением сословных привилегий, выборами всеобщим голосованием парламента с ответственными перед ним министерствами, автономией гражданского общества от власти, что открыло бы путь для быстрого развития экономики и культуры страны, обеспечив ей достойное место в Европе и в мире. Напротив, в глазах славянофилов дело Петра было величайшей трагедией для русского парода: посягательством на его тысячелетние традиции, отрывом государственной власти от ее национальных корней ради копирования чуждого европейского образца. Видный русский историк XX в. Н.Я. Данилевский безоговорочно относил Россию не к Европе, а к Азии. Трезвому, эгоистичному и меркантильному индивидуализму Запада противопоставлялись якобы органически присущие русской культуре коллективизм, воплощенный в крестьянской общине, гармоническое сотрудничество классов («соборность») под эгидой сильной, но отеческой власти монарха («державности»), освященной верностью национальной культуре и моральным ценностям православия («духовность»).
Этот спор, который начался еще в середине XX в., продолжается в тех или иных формах вплоть до наших дней, затрагивая самую суть цивилизационной идентичности страны, определяя ее место в Европе и в мире.
Славянофильский лагерь включал весьма различные течения — от твердолобых велико-державно шовинистических консерваторов до либералов (А.С. Хомяков, К.И. Аксаков, А.К. Толстой) и социалистов-народников, духовным предтечей которых был А.И. Герцен. По мнению последних, не одряхлевшая Западная Европа, а именно молодая славянская Россия была способна осуществить идеалы социализма.
Столь же неоднородным являлся лагерь западников-европеистов. К нему относилось не только большинство либералов — от П.Я. Чаадаева, мечтавшего о сближении России с Европой через примирение православия с католицизмом, до кадетов во главе с П.Н. Милюковым, — убежденных сторонников союза с европейскими демократиями как необходимой предпосылки модернизации страны и решения ее традиционных международных задач (Балканы, Черноморские проливы). По одну сторону баррикады с ними оказалось и умеренное крыло российской социал-демократии (Г.В. Плеханов, 10.0. Мартов), для представителей которого Западная Европа — родина марксизма, центр Интернационала — должна была стать катализатором экономического и культурного прогресса России, создающего необходимые условия для ее будущего социалистического преобразования.
Характерно, что многие крупнейшие фигуры российской духовной жизни (А.И. Герцен или Ф.М. Достоевский) постоянно колебались между западничеством и славянофильством, поддерживая то одно, то другое течение или пытаясь найти синтез между ними.
Столкновение противоположных подходов в вопросе о принадлежности России к европейской цивилизации прослеживается и в большевизме. Выдающийся русский философ Н.А. Бердяев отмечал, что вначале марксистские идеи, пришедшие из Европы на российскую почву, выглядели «крайней формой западничества». В.И.Ленин полностью подчинял национальные интересы страны императивам классовой борьбы в международном масштабе, рассматривая Октябрьский переворот в России лишь как отправной пункт мировой, прежде всего европейской, социалистической революции. Однако с течением времени, писал Бердяев, созданный большевиками тоталитарный режим приобрел «русский, восточный стиль» азиатской деспотии, приближая тем самым коммунизм в России к славянофильскому течению (отсюда известное бердяевское сравнение Интернационала с формулой «Третьего Рима»), При Ленине победа большевиков в гражданской войне, одержанная под флагом права наций на самоопределение, обернулась реставрацией империи почти в прежних границах, хотя и в новой, квази-федеративной форме.
Сталин и его преемники, не отказываясь от традиционной интернационалистской риторики марксизма, еще более усилили азиатско-деспотический характер режима внутри страны, придав одновременно велико-державно-имперские черты его внешней политике. Проведя индустриализацию страны за счет насильственной коллективизации крестьянства, выиграв Вторую мировую войну и подчинив своему контролю Восточную и Центральную Европу, они осуществили синтез худших черт как западничества (радикальный разрыв с культурной традицией прошлого при форсировании любой ценой технической, особенно военной, модернизации по западному образцу), так и славянофильства (поощрение великорусского шовинизма, изоляция страны от внешнего мира, систематическое культивирование недоверия и вражды к Западу).
Вместе с тем борьба между двумя традиционными течениями российской общественной мысли в вопросе о цивилизационной идентичности страны, ее принадлежности к Европе или Азии продолжалась как внутри советского истеблишмента, так и среди его противников (диссиденты, эмиграция): европеизированные либералы сталкивались с националистами «почвенниками», консерваторы-ортодоксы — с коммунистами-реформаторами. К концу 80-х гг. XX в. последние на какое-то время взяли верх. Системный кризис советского режима (застой экономики, блокирование процесса принятия политических решений, ухудшение условий жизни, эрозия официальной идеологии, страх перед угрозой подрыва безопасности в результате отставания в гонке вооружений с Западом) привел к власти немногочисленное реформаторское крыло в руководстве КПСС, опиравшееся на поддержку прозападной либеральной интеллигенции и части национальной элиты отдельных союзных республик. Выдвинув тезис о примате общечеловеческих ценностей над классовыми, М.С. Горбачев и его единомышленники попытались реализовать его внутри страны с помощью перестройки и гласности, а вовне — так называемым «новым мышлением». Хотя основой горбачевского внешнеполитического курса, положившего конец «холодной войне» (разоружение, политическое урегулирование локальных конфликтов), являлся диалог с США, его важнейшей составной частью стала формула «Европа — общий дом».
Призванная обеспечить условия для гармоничного сосуществования различных общественных систем в Европе, она повлекла за собой совершенно иные последствия: антикоммунистические «бархатные» революции в странах-сателлитах Советского Союза и воссоединение Германии перечеркнули политические итоги Второй мировой войны на Западе. Распад СССР, крушение СЭВ и ОВД поставили в повестку дня вопрос о поисках принципиально новых отношений между членами Европейского и Североатлантического союзов, с одной стороны, странами ЦВЕ и суверенными государствами, возникшими на развалинах империи (Россией, Украиной, Белоруссией, Молдавией, Литвой, Латвией, Эстонией), — с другой.
Для так называемых «демократов первой волны», призванных российским президентом Б.Н. Ельциным в правительство в 1991 г., ответ на этот вопрос не вызывал сомнений: Россия должна в кратчайшие исторические сроки интегрироваться в международное сообщество «цивилизованных», т. е. промышленно развитых демократических государств Запада, прежде всего Европы. Только там, в странах так называемого «золотого миллиарда», считали они, Россия могла найти необходимые ей капиталы, современные технологии и управленческие навыки для преодоления кризиса переходного к демократии и рыночной экономике периода.
Именно такая установка, имеющая характер не только политического, но и цивилизационного выбора, во многом объясняла радикальные методы проведенных демократами реформ внутри страны: обвальную либерализацию цеп, массированную приватизацию госсобственности, введение внутренней конвертируемости рубля и т. д. Отсюда же их сдержанное отношение к интеграции России с государствами СНГ или сотрудничеству со странами «третьего мира», экономические нужды и авторитарные режимы которых рассматривались как тормоз для модернизации России.
Европе сторонниками этого выбора отводилось особое место. Один из активных «демократов первой волны», министр иностранных дел. А.В. Козырев подчеркивал, что смысл политики России — полное присоединение к процессу европейской интеграции во имя создания «единой демократической Европы», способной утвердить позиции России на мировой арене на равных с США и Японией. Преемственность подобной стратегии с либеральным западничеством в российской цивилизационной традиции очевидна.
Благодаря закреплению на протяжении 90-х гг. гражданских свобод, политическому плюрализму, разгосударствлению большей части собственности разрыв России с тоталитарным прошлым действительно стал по существу необратимым.
Вместе с тем общий итог либеральных реформ 90-х гг. оказался крайне противоречивым, а социальная цена — непомерно высокой. Монетаристская «шоковая терапия», оправдавшая себя при переходе к рынку некоторых стран Центральной Европы (Польша), плохо вписывалась в российские реалии. Полученные в наследство от прошлого глубокие структурные перекосы, усугубленные разрывом традиционных хозяйственных связей на постсоветском пространстве, крайняя милитаризованность экономики, роль естественных монополий — все это затрудняло формирование в России главного условия нормального функционирования рынка — конкурентной среды. Важную роль играли и субъективные факторы. Привитая еще царским режимом и усиленная советской системой иждивенческая психология в отношении государства, отсутствие навыков частного предпринимательства, неуважение к закону поощряли начавшееся с 60-х гг. бурное распространение теневой экономики.
На этом фоне серьезным недостатком европейской политики «демократов первой волны» оказалась переоценка ими готовности Запада, в том числе Евросоюза, строить отношения с новой Россией как с полноправным членом сообщества «цивилизованных» стран до тех пор, пока она сама не решит свои внутренние проблемы и не обретет соответствующий вес в мировых делах. Надежды на приток иностранных капиталов не оправдались — потенциальных инвесторов пугали правовая анархия и политическая нестабильность. Прямые частные инвестиции в российскую экономику в 90-х гг. были меньше, чем в Венгрию или Польшу, не говоря уже о Китае. Кредиты международных финансовых организаций, участницей которых стала Россия, — МВФ, Всемирного банка, ЕБРР, уходившие в основном на платежи по прежним долгам, предоставлялись на все более жестких условиях и далеко не покрывали потребностей гигантской страны, особенно с учетом массированной утечки российских капиталов за рубеж (по разным оценкам, около 160-200 млрд. долл.).
Естественно, что горечь граждан бывшей сверхдержавы, победившей ценой колоссальных жертв во Второй мировой войне, но проигравшей без единого выстрела «холодную», не могла не вызвать острой психологической реакции. Под сомнением оказались не просто конкретные действия власти, но и сам либеральный символ веры — применимость западноевропейских цивилизационных стандартов к российским условиям. Этим не замедлила воспользоваться национал-коммунистическая оппозиция, лидеры которой, не рассчитывая более на обветшалый идейный арсенал марксизма ленинизма, взяли на вооружение концепции так называемого «евразийство».
Это еще недавно полузабытое философское течение родилось между двумя мировыми войнами среди части русской белой эмиграции (князь Н.С. Трубецкой, Л.П. Карсавин, П.Н. Савицкий и др.) как прямое продолжение антизападных традиций славянофильства и панславизма XX в. Его представители рассматривали Россию и другие православные славянские страны как особую цивилизацию, вышедшую из Византии и качественно отличающуюся от Западной Европы с ее меркантильным индивидуализмом. Критикуя «евразийский соблазн», выдающийся православный богослов Г.В. Флоренский, сам вначале разделявший эти идеи, писал: «Евразия — это и Европа, и Азия, помесь или синтез двух с преобладанием последнего. Между этими понятиями евразийцы колеблются. Теософически они довольно легко проводят обе границы — и западную, и восточную. Но в дальнейших планах восточная граница оставалась расплывчатой, и в пределы Евразии вводится слишком много Азии. Всегда есть пафос отвращения к Европе и крен в Азию. О родстве с Азией, и кровном, и духовном, евразийцы говорят всегда с подъемом и даже упоением, и в этом подъеме тонут и русские, и православные черты».
Еще дальше пошел видный последователь евразийских идей в Советском Союзе 70-80-х гг. этнограф Л.Н. Гумилев — автор теории «этногенеза», который противопоставлял Европе тюркскую и угро-финскую Великую степь. К цивилизации последней он относил и восточных славян, прежде всего русских. Отрицая сам факт монгол татарского ига, он считал зависимость Древней Руси от Золотой Орды не исторической катастрофой, а благом — союзом родственных народов против общей опасности, грозившей им якобы, прежде всего из Западной Европы.
В наши дни тезисы Л.Н. Гумилева нашли поддержку со стороны лидера КПРФ Г.А. Зюганова, для которого «с точки зрения исторической, Россия являет собой особый тип цивилизации, наследующей и продолжающей тысячелетнюю традицию Киевской Руси, Московского царства, Российской империи и Союза ССР; с точки зрения геополитической, Россия — стержень и главная опора евразийского континентального блока, интересы которого противостоят гегемонистским тенденциям «океанской державы» США и атлантического «большого пространства».
Развивая идеи Александра Дугина, современного последователя британского родоначальника геополитики Хальфорда Макиндера, насчет союза «народов суши» против «народов моря», данная концепция перекликается с призывами некоторых российских востоковедов к созданию тройственного блока России с Китаем и Индией для борьбы с американским гегемонизмом, причем не только на геополитической, но и на цивилизационной почве. «Как Россия, так и Китай во второй раз после XX в. осознают свою культурную несхожесть с Западом. В обеих странах традиционалисты сходным образом критикуют западные индивидуализм, материализм и рационализм. Вполне возможно, что в поиске конструктивных ответов на вызовы времени русско-православная и сино-конфуцианская цивилизации вступят в диалог и значительно обогатятся в процессе взаимного познания, — пишет, например, А.В. Ломанов. Если страны Запада изучают Китай и пост-конфуцианскую Восточную Азию как своих активизирующихся конкурентов на мировых рынках, то Россия обращается к этому региону, прежде всего в поисках оптимального пути модернизации, наиболее подходящей модели рыночной экономики и собственной культурно-цивилизационной идентичности».
Главный изъян подобных концепций — отсутствие в них элементарного реализма. На протяжении тысячелетней истории своего государственного существования Россия отличалась от Азии гораздо больше, чем от Европы, по основным цивилизационным параметрам — этническому, культурно-лингвистическому, конфессиональному. Несмотря на весьма тесные связи с Китаем, не говоря уже о Турции или Иране, евроазиатский характер географического положения страны, ее культурные контакты с великими цивилизациями Азии всегда оставались гораздо более ограниченными, нежели с христианской Западной Европой.
Напротив, присутствие западноевропейцев — португальцев, голландцев, англичан, французов — на Ближнем и Среднем Востоке, в Южной и Юго-Восточной Азии, причем не только экономическое и политическое, но и культурное, было несравненно шире российского. Со времен Великих географических открытий XV-XV вв. и на протяжении четырех с половиной столетий колониального периода именно Западная, а не Восточная Европа интенсивно взаимодействовала с Азией. Модернизм пришел в Японию, Китай, Индию, арабский мир, Иран, Турцию не из России, а с Запада. Между тем их культурное взаимовлияние, каким бы глубоким оно ни было, никогда не ставило вопроса о цивилизационном родстве. К России это относится еще более очевидно.
То же применимо к экономическому и геополитическому измерению проблемы, Россия, чей ВВП уступает китайскому в 2,5 раза, а численность населения — в 8 раз, может вступать в отношения с ним лишь как один из многих партнеров, но никак не в качестве ведущего союзника, как это бывало в конце 40-50-х гг.
«Для России жизненно важно обеспечить свою роль как равноправного участника создающейся на рубеже веков новой европейской системы. Коренные интересы Российской Федерации в экономике и сфере безопасности связаны с Европой. Само развитие нашей страны как демократического государства с рыночной экономикой будет невозможным, если Россия окажется «вытолкнутой» из Европы, если мы окажемся вне «общеевропейского дома», констатирует директор Института США и Канады РАН С.М. Рогов. — Поворот к Азии не может компенсировать последствий возможного краха нашей западной политики. Именно с Европой и США связаны почти 2/3 нашей внешней торговли, только от Запада Россия может получить инвестиции и технологии, от западных кредиторов зависит решение вопроса о реструктуризации российских внешних долгов. Запад определяет условия нашего вступления во Всемирную торговую организацию»8
Российская империя и ее правопреемник — Советский Союз включали весьма значительный азиатско-мусульманский компонент, составлявший не менее % населения страны (70 млн. из 289 млн. человек в 1989 г.), причем демографически он был наиболее динамичным. Распад СССР, обретение независимости республиками Средней Азии и Закавказья круто изменили ситуацию. Оставаясь полиэтнической и многоконфессиональной страной, Российская Федерация состоит отныне на 80% из русских, культура которых имеет европейско-христианские корни (остальные 20% принадлежат в основном к тюркской или угро-финской этнолингвистическим группам в республиках Северного Кавказа, Поволжья, отчасти Сибири). Чеченская Республика и Карачаево-Черкесия наглядно показали масштаб национальных и цивилизационных проблем, возникающих в этой связи.
Если 2/3 территории России находится в Азии, то 3/4 ее населения — в Европе. К тому же русскоязычное население азиатской части России под давлением экономических трудностей неуклонно мигрирует с Дальнего Востока и Крайнего Севера в европейскую часть. Одним из следствий этого оказывается просачивание этнических китайцев в российские пограничные районы Восточной Сибири и Приморья. Некоторые специалисты утверждают, что сам по себе данный процесс может иметь позитивные последствия — расширение российско-китайского и российско-японского сотрудничества в освоении природных богатств Сибири, тем более что пограничные споры с Китаем урегулированы, а с Японией будут наверняка улажены в XX в. Но необходимым условием обеспечения при этом государственных интересов, сохранения территориальной целостности страны является перелом к лучшему нынешней демографической динамики и расширение экономического присутствия России на Дальнем Востоке, что трудно представить себе без финансового участия Запада, прежде всего Евросоюза.
Этот очевидный факт признается даже теми российскими аналитиками, которые убеждены в преимущественно азиатском призвании страны. «На саммите Азиатско-Тихоокеанского экономического совета (АТЭС) в Ванкувере (ноябрь 1997 г.) Россию приняли в состав этой организации, формально признав тем самым ее принадлежность к экономическому пространству АТР. Но это еще не гарантирует, что она сможет стать его органической частью и вступить в глубокий культурно-цивилизационный диалог со странами региона... Хотя Россия и граничит со странами Дальнего Востока, она отстоит от них в культурно-цивилизационном диалоге намного дальше, чем расположенные за тысячи миль страны Запада», — констатирует А.В. Ломанов.
Азиатский цивилизационный вариант означал бы для России отход не только от Западной, но и от Восточной Европы — как от стран ЦВЕ, так и от бывших советских республик европейской части СССР, в том числе входящих ныне в СНГ. Речь идет в первую очередь об Украине — крупнейшем славянском государстве христианско-православной культурной традиции после самой России. Разрыв между ними был бы геополитической катастрофой для обеих стран и для Европы в целом, что облегчило бы гегемонистские устремления некоторых американских политиков. Недаром. Бжезинский откровенно заметил как-то, что влияние США в / Евразии XX в. зависит от того, где будет проходить рубеж Европы — § по западной или по восточной границе Украины. Если для России, с ее евроазиатской географией и историей, цивилизационный выбор между Востоком и Западом на пороге третьего тысячелетия достаточно труден, то для стран Западной и Центральной Европы; он очевиден: ее народы однозначно избрали Запад.
Взаимодействие европейской цивилизации с тюркской, иранской, арабо-мусульманской, индостанской, сино-конфуцианской всегда останется на межцивилизационном уровне. Главная проблема в другом: будет ли Европа в целом рассматривать себя в XX в. как автономный центр мировой цивилизации в географических, исторических и культурных границах всего континента «от Атлантики до Урала» (точнее, даже до Владивостока), или же ее западная часть будет постепенно интегрироваться в евроатлантическое цивилизационное пространство с США и Канадой, оставляя Россию и другие восточноевропейские страны в стороне?
Вплоть до конца «холодной войны» второй вариант представлялся гораздо более вероятным, чем первый. Выбор Западной Европы определялся биполярностью тогдашнего мира. Ни периодическая разрядка напряженности, ни появление на международной арене «третьего мира», ни европейская интеграция не могли ослабить теснейшие экономические связи Западной Европы с США, сложившиеся со времен «плана Маршалла», как и ее зависимость от американских гарантий военной безопасности и НАТО. Главное же — они не могли перечеркнуть водораздел между двумя противоположными общественными системами, который в течение почти полувека разрезал европейский континент «железным занавесом», олицетворявшийся с 1961 г. Берлинской стеной.
Судьбоносный выбор западноевропейскими странами после Второй мировой войны трансатлантического партнерства с США в противостоянии Восток-Запад подкреплялся объективной солидарностью промышленно развитых стран между собой в отношениях Север-Юг. Деколонизация бывших европейских империй не остановила процесс поляризации богатства и бедности в мире, усугубленный контрастами демографической динамики. «Разница в доходах на душу населения между богатейшей промышленной нацией — например, Швейцарией — и беднейшей непромышленной страной — Мозамбиком — составляет примерно 400:1. Двести пятьдесят лет назад разрыв между богатейшими и беднейшими был, видимо, 5:1, а между Европой и, скажем, Восточной или Южной Азией (Китай или Индия) составлял примерно 1,5 или 2:1», — отмечает английский политолог Дэвид Лэнде Принадлежность Западной Европы к «золотому миллиарду» населения богатых стран — участниц Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) перед лицом подавляющего большинства населения планеты, сосредоточенного в развивающихся странах Азии, Африки, Латинской Америки, укрепляет у западноевропейцев сознание общности интересов их государств и США, Канады, Австралии, Новой Зеландии, а также Японии.
Наконец, трансатлантическое партнерство имеет несомненное цивилизационное измерение. В основе его лежат такие глубинные факторы, как европейское, прежде всего англосаксонское, ирландское, германское происхождение предков большинства американцев, их языковая и конфессиональная общность с Европой, близость систем ценностей.
Многие из этих факторов остаются в силе сейчас и сохранятся, видимо, в XX в. Принадлежность почти всех стран — членов ЕС к Североатлантическому союзу, вступление в него стран Центральной Европы, принятие НАТО новой стратегии на XX в. остаются долговременными реалиями. Европейцы упрекают американцев в экспансионистском вмешательстве во все мировые дела, но в то же время опасаются исторически присущей США тенденции к изоляционизму, склонности к сосредоточению на внутренних проблемах, отречению от своей международной ответственности. Поэтому разрыв Западной Европы с США крайне маловероятен, а прогнозы А. Дугина насчет формирования в третьем тысячелетии континентального «внутреннего полумесяца» от Китая и России до Франции, противостоящего океанскому «внешнему полумесяцу» от США и Канады до Австралии, выглядят, по меньшей мере, несерьезно.
Вместе с тем нельзя не видеть и другой стороны медали — постепенного десантирования Европы от Северной Америки. Объективные причины этого очевидны: с окончанием «холодной войны» исчезли страх западноевропейцев перед угрозой с Востока и их зависимость от американских гарантий безопасности, служившие полвека фундаментом НАТО. Экономические потенциалы Евросоюза и НАФТА — североамериканской зоны свободной торговли (США, Канада, Мексика) отныне сопоставимы, а их интересы далеко не всегда совпадают; центр тяжести экономики США неуклонно смещается от Атлантики к Тихому океану — в сторону АТР.
Мысль о том, что соревнование между Европой и Соединенными Штатами в экономике, технологии, науке управления выходит в конце XX в. за рамки конкурентной борьбы, приобретая цивилизационное измерение, развивал экономист Мишель Альбер, бывший руководитель Генерального комиссариата планирования при правительстве Франции. В своей книге «Капитализм против капитализма» он выдвинул тезис о качественном различии между «англосаксонским» и «рейнским» (континентально-европейским) типами постиндустриального общества. Согласно М. Альберу, их разделяют не только разные экономические доктрины — ультра либеральный монетаризм у одного или Нео кейнсианство у другого, но и поведенческие мотивы хозяйственной деятельности. Если «рейнский» предприниматель мыслит категориями долгосрочной производственно-инвестиционной стратегии при известной регулирующей роли государства, то «англосаксонский» исходит, прежде всего, из задачи немедленного получения наибольшей финансовой отдачи благодаря свободной игре частных экономических агентов.
«Рейнский» капитализм свойствен старым цивилизациям, способным использовать фактор времени в длительной перспективе, тогда как «англосаксонский» — сравнительно новым, для которых время, по известному американскому выражению, — это, прежде всего деньги. Поэтому первый больше восприимчив к императивам структурной политики и социальным требованиям, тогда как второй более гибко реагирует на колебания конъюнктуры финансовых рынков, значение которых в условиях информатизационной глобализации мировой экономики значительно возрастает.
Развитие мировой экономики оставило пока без ответа вопрос о том, какой из двух описанных типов капитализма эффективнее. В 90-е гг. по темпам роста, уровню занятости, финансовой стабильности и особенно биржевым показателям США обошли страны Евросоюза, на что Б. Клинтон обращал внимание своих европейских коллег во время очередного саммита «семерки» в Денвере. В ответ тогдашний канцлер ФРГ Г., Коль и президент Франции Ж. Ширак подчеркивали, что Европа предпочитает собственную модель социальной рыночной экономики, более подходящую к европейским реалиям, тогда как попытка имплантации там американской модели чревата непредсказуемыми последствиями. Их позицию наглядно подтвердили события: попытка стран ЮВА во главе с Японией, традиционно склонной к имитации чужого опыта, обеспечить «догоняющее развитие» на базе американской модели после первоначальных впечатляющих успехов привела к азиатскому кризису.
Франко-германский аналитический центр «Кофремка-Сосьовизион» видит в финансовом кризисе убедительное подтверждение гипотезы М. Альбера. По оценке авторов обзора этого центра, кризис «поставил под вопрос тесно переплетенные модели предприятия и экономики в целом, для которой центральной задачей предприятия является краткосрочная прибыль и рациональность, ограниченная экономикой и техникой... В этой модели экономика управляется финансами». Отсюда, считают аналитики «Кофремка-Сосьовизион», Европа должна сделать далеко идущие выводы. «Все более вероятным становится основанный на новой парадигме устойчивого развития сценарий, который мог бы дать Европе возможность вновь сыграть роль лидера цивилизованного процесса, включающего внутреннее регулирование. Для того чтобы взять на себя это культурное лидерство, Европе необходимо реализовать социально-экономическую форму устойчивого развития, сочетающую экономическую эффективность, расцвет социально-человеческих факторов и сохранение окружающей физической среды».
Не менее важны этнокультурные моменты. Как бы далеко ни зашел процесс европейской интеграции, его основа — национальные государства, сложившиеся на протяжении уходящего тысячелетия, вряд ли сольются в следующем тысячелетии в Соединенные Штаты Европы: чем больше они будут сближаться в экономическом, политическом, оборонном плане, тем ревнивее их народы будут отстаивать свою идентичность. Американский образ жизни, быт и нравы, система моральных ценностей сформировались в уникальных условиях, воспроизвести которые где-либо еще (кроме разве что других бывших переселенческих колоний Англии континентального масштаба — Канады и Австралии) практически невозможно. Современное общество США — продукт двух столетий суровой борьбы за существование многих поколений иммигрантов, воодушевленных идеалом свободы и «американской мечтой» о личном успехе любой ценой. Она воспитала в них культ силы, воли, инициативы, не ограниченных свойственными Европе наци опальными, социальными и цивилизационными лимитами — уроками драматической истории ее народов на протяжении последнего тысячелетия.
В результате «прометеевский» западноевропейский тип человека нашел за Атлантикой столь концентрированное воплощение, что его генетическая связь с европейским предком постепенно слабеет. Он представляется Европе слишком жестким, агрессивным, уверенным в себе и в то же время чересчур примитивным, инфантильным, циничным и одновременно ханжески пуританским, чтобы безоговорочно вверить ему судьбы Старого Света. «Истина по одну сторону Пиренеев становится заблуждением по другую», — говорил Паскаль в XV в. Это замечание еще более приложимо сегодня к двум берегам Атлантики.
Наконец, кровное родство западноевропейской и североамериканской цивилизаций становится менее очевидным и в этнокультурном плане. По прогнозам специалистов, различия демографической динамики отдельных этнических компонентов населения Соединенных Штатов, неуклонный приток иммигрантов (в основном нелегальных) из Латинской Америки и Восточной Азии ведут к тому, что уже в первой трети XX в. около половины жителей страны будут неевропейского происхождения (12% — африканского, 8% — азиатского, 32% — латиноамериканского). В таких условиях американский «плавильный тигель», в котором ассимилировались на протяжении двух веков выходцы со всех континентов, прежде всего из Европы, рискует застыть, что сделает сосуществование разных сообществ центральной проблемой страны, уже знавшей в связи с ней немало острейших кризисов в прошлом вплоть до гражданской войны Севера и Юга в XX в.
В Европе, как в Западной, так и в Восточной, миграции с юга, из развивающихся стран Азии и Африки тоже идут (общая численность мигрантов только в странах Евросоюза составляет, по разным оценкам, 12-15 млн. человек). Однако они наталкиваются на неизмеримо более жесткую реакцию отторжения не только на этнической, но и на ценностной, в частности конфессиональной, почве (христианство-ислам), не говоря уже о социальной (проблема занятости), ввиду чего общий культурный знаменатель Европы имеет больше шансов сохраниться.
Все перечисленные факторы говорят в пользу усиления в третьем тысячелетии цивилизационной автономии Европы. Однако в каких границах этот процесс будет происходить? Если страны Центральной Европы, Балтии, в более отдаленной перспективе
Балканского полуострова рано или поздно интегрируются в Евросоюз, то вопрос о Восточной Европе — России, Украине, Белоруссии — остается открытым.
Лидеры государств ЕС единодушно подчеркивают сегодня, что как минимум в среднесрочной перспективе евро-строительство должно остановиться на границах бывшего СССР (кроме Балтийского региона). Они ссылаются, прежде всего, на объективные факторы — континентальные масштабы России, ее евроазиатскую географию, структурный кризис экономики, непредсказуемость внутриполитического развития, а также и на субъективные различия цивилизационного плана (социально-политические, этнокультурные, конфессиональные). Поэтому полноправное вхождение России, Белоруссии, Украины, Молдавии в ЕС даже в отдаленном будущем считается заведомо исключенным: такая перспектива расценивается как угроза самому существованию Евросоюза, расширение которого на страны Центральной Европы уже сейчас ставит перед ним почти неразрешимые задачи.
Тем не менее, считать подобную ситуацию геополитической и тем более цивилизационной константой вряд ли обоснованно. Одной из главных причин, обусловивших успех евро-строительства в западной части континента на протяжении второй половины прошлого столетия, была сопоставимость экономического, военного и демографического потенциалов участвовавших в нем государств, которая заведомо исключала гегемонию одного из них над другими. Именно такая опасность обрекала на провал все прежние планы объединения Европы. Сейчас то же относится к балансу сил между Западной и Восточной Европой. Если до 1989 г. СССР и его союзники в СЭВ и ОВД были сравнимы с ЕС по ряду фундаментальных экономических показателей, то спустя 10 лет ситуация в корне изменилась: в 1999 г. Россия уступала Евросоюзу по ВВП в 15 раз. В итоге призрак «угрозы с востока» рассеялся. В то же время грандиозные пространства России, ее неисчерпаемые природные и все еще значительные людские ресурсы, в том числе интеллектуальные, представляют собой незаменимый козырь Европы в соревновании с другими ведущими полюсами XX в. — североамериканским и восточноазиатским.
Главные препятствия для становления единого европейского полюса имеют не столько материальный, сколько цивилизационный характер: сумеют ли обе половины Европы преодолеть барьеры, оставленные в наследство уходящим тысячелетием, не отрекаясь от своей национальной и культурной специфики?
Мнения на этот счет расходятся. Уже упомянутый профессор Стэнфордского университета (США) С. Хантингтон, автор нашумевшей книги «Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка», точно так же, как и современные российские сторонники «евразийских» концепций, отвечает на данный вопрос отрицательно, выделяя Россию, Украину, Белоруссию, некоторые государства Восточной Европы, особенно Балкан, в особую славянско-православную цивилизацию.
Иной точки зрения придерживается председатель Парламентской ассамблеи ОБСЕ, бывший министр иностранных дел Румынии А. Северин, который считает необходимым, чтобы завтрашняя Европа была Европой не ассимиляций, а синтезов, «И Восток, и Запад континента имеют свой исторический опыт и свои специфические ценности, и невозможно, чтобы процесс расширения (ЕС) означал перенос правил Запада в восточные районы континента. Нет, расширение должно представлять собой, и я не упускаю случая это утверждать, примирение Европы с самой собой, воссоединение Европы и таким путем синтез ценностей и исторического опыта всех европейских государств и народов», — подчеркивает он.
Такой подход — не просто благое пожелание. Он имеет под собой объективную почву. Увлечение ультралиберальной монетаристской моделью экономики американского типа, характерное для государств Евросоюза в 80-х гг., а для стран ЦВЕ и России — в 90-х, в начале XX в. постепенно уходит в прошлое. Как Западная, так и Восточная Европа ищут, каждая по-своему, сбалансированную модель социальной рыночной экономики, которая была бы более адекватна европейскому цивилизационному призванию. Одновременно продолжаются поиски европейской оборонной идентичности. Какими бы глубокими ни были различия между европейцами, их роднит общность судьбы, совместимость, более того — взаимодополняемость их богатейшего культурного наследия. Общий цивилизационный знаменатель, с которым европейские народы вступают в XX в., является более значительным, нежели геополитические связи Восточной Европы с Азией, а Западной — с Америкой. Поэтому процесс сближения систем ценностей на континенте приобрел необратимый характер: альтернативы ему нет ни на западе, ни на востоке.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
