Пришедший в России к власти никому неизвестный отставной полковник КГБ Владимир Путин, по-видимому, поможет разрешить спор о характере политического режима, который возник в стране в период правления Бориса Ельцина. Именно Путину предстоит доказать, насколько прочны устои того порядка, который сформировал Ельцин, насколько устойчивы возникшие в России демократические тенденции, а также насколько живуче наследие прошлого. При правлении Путина мы сможем увидеть, в какой степени Россия все еще является страной, застигнутой в переходе между империалистическим, мессианистским единовластием, с одной стороны, и либерально-демократической моделью развития, с другой. Возможно, впрочем, обнаружится, что Россия уже начала свое понятное движение — нет, не к советскому прошлому, но к иной форме антидемократизма. То, что происходит и еще произойдет с ельцинским наследием при новом правителе России, в каком направлении будет эволюционировать сформированный Ельциным режим, позволит также ответить на вопрос: кем все же был первый российский лидер — разрушителем, революционером, реформатором либо человеком прошлого, который использовал надежды миллионов для того, чтобы привести к власти узкую олигархическую группу; политиком, сумевшим оседлать волну общественного подъема и удержаться на ней в силу обстоятельств, но не благодаря своему видению будущего и своим лидерским качествам. Вскоре, видимо, мы получим более четкий ответ и на вопрос: каково политическое амплуа нового российского президента Владимира Путина, в какой степени он является самостоятельным политиком со своими амбициями и задачами и каковы они на самом деле; есть ли у него видение дальнейшего пути России и способ Шевцова Лилия Федоровна, член научного совета Московского центра Карнеги, доктор исторических паук.
При оценке ельцинского наследия будем исходить из того, насколько политика первого российского лидера вела к укреплению либерально-демократических начал в российской жизни, какова цена его реформаторской деятельности, т.е. каково в его деятельности соотношение целей и средств, и какие шансы в пост-коммунистической трансформации он упустил, сознательно или неосознанно. При первом взгляде Борис Ельцин действительно представляется революционером терминатором, каким его воспринимает подавляющее большинство исследователей, который разрушил не только коммунизм, но и одновременно советское государство-империю. Но на деле его революционная роль не так уж и однозначна, и образ Ельцина-революционера, скорее всего, уже вскоре будет пересмотрен. Обратим внимание на то, что Ельцин оказался лидером России не только потому, что он смог стать выразителем настроений антикоммунистической части общества, но и потому, что в глазах другой — консервативной, номенклатурной — части он по-прежнему оставался элементом советской бюрократической машины, поэтому олицетворял преемственность с прошлым. Именно тот факт, что Ельцин — на короткий, правда, период — смог стать символом одновременно преемственности и обновления, помогло ему консолидировать российское общество и облегчило его победу в борьбе с горбачевским союзным центром.
Так что для формирования самого лидерства Ельцина исключительно важно было то, что он был не диссидентом, не интеллигентом, как, скажем, академик Дмитрий Сахаров, а бунтовщиком, вышедшим из старой системы и все еще сохранявшим, пусть на уровне своего опыта и ощущений, связь с нею. Для одних сил в России Ельцин был гарантом решительного разрыва с прошлым, для других — само номенклатурное прошлое Ельцина было гарантией того, что радикальной чистки власти и революции, которая бы полностью смела старый правящий класс, в стране не будет. Причем революционность ельцинской риторики, используемый им на первых порах стиль народного трибуна помогли Ельцину создать видимость полного прощания с прошлым, в то время как само это прощание отнюдь не было окончательно полным, как представлялось вначале (да и не могло быть). Разрушение советского государства облегчило приход к власти второго эшелона советской элиты, более прагматической, свободной от приверженности коммунистическим идеалам и давно ждущей возможности реально приватизировать государственную — «ничью» — собственность.
Разрушение союзного государства было одним из важнейших факторов сохранения преемственности правящего класса, определенной политической ментальности и стереотипов властвования. Так что Ельцин с самого начала был одновременно и разрушителем, и консерватором, и неважно, насколько он сам осознавал двойственность своей миссии. И только соединение этих двух ролей позволило ему, с одной стороны, предотвратить полный и неконтролируемый обвал старой системы, а с другой, лишить общество возможности последовательно двигаться по пути либерально-демократических преобразований. Двойственность лидерства Ельцина не могла не породить дальнейшую неоднозначность создаваемого им режима, в рамках которого мы все еще продолжаем жить.
Результаты деятельности Ельцина могут быть относительно объективно осмыслены только при анализе как совокупности демократических стимулов, которые возникли в России в конце 80-х — начале 90-х гг., так и основных препятствий и ограничителей на пути демократической трансформации. Так, в решающий для новой России момент — в конце 1991 г., когда у власти утвердилась российская элита во главе с Ельциным, общество все еще переживало революционный подъем и было полно надежд на обновление. Оно было готово идти на немалые жертвы во имя нового будущего. Основные структуры партийно-номенклатурной системы, включая и силовые институты, были ослаблены либо находились в стадии саморазрушения. Идеи демократии были поддержаны самыми разными социальными слоями.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Но в то же время существовало гораздо больше факторов, которые осложняли движение России к либеральной демократии. Так, периоду демократизации в России не предшествовал успешный период декомпрессии, либерализации, который, скажем, в Польше и Венгрии облегчил расставание с коммунистическим прошлым. Процесс посткоммунистической трансформации осложняла необходимость одновременно строить новое государство, проводить демократизацию и создавать рыночную экономику — средства решения этих задач нередко противоречили друг другу. Еще больше затрудняло реформы стремление самых разных сил, включая и демократов, сохранить за Россией статус ядерной сверхдержавы, который, между прочим, базировался на элементах старой системы (в первую очередь на мощном военно-промышленном комплексе) и советской державнической ментальности. Играло свою роль и то, что в российском обществе не возникло чувство поражения в отношении предшествующего строя и прежнего государства, которое в свое время в других странах (например, в Германии и Японии после Второй мировой войны) облегчило их включение в западную систему координат. Отнюдь не благоприятствовало реформам в России и сохранение «амортизационной подушки» в виде мощного сырьевого комплекса, который вел к сохранению экстенсивных механизмов экономического развития и позволял оттягивать момент радикальных экономических реформ.
Разумеется, на ход трансформации повлияла и личность самого Ельцина — груз его политического опыта, его ментальности и привычек, его образование, амбиции и устремления. Нет сомнений в том, что, по крайней мере, вначале он искренне стремился к возрождению России в качестве цивилизованного члена западного сообщества и был готов поддержать далеко идущие шаги по реформированию плановой экономики. Однако в политике он никогда не давал оснований считать себя демократом. Напротив, его идеалом была персоналистская модель правления, в которой с самого начала просматривались отчетливые монархические черты, причем византийского характера. Ельцин никогда не понимал целесообразность и необходимость существования оппозиции, политического плюрализма, механизмов сдержек. Тот факт, что он не пошел на жесткую ликвидацию своих политических оппонентов, терпел порой уничтожающую критику со стороны СМИ, объясняется, скорее всего, тем, что он не рассматривал эти явления как опасность для своей власти. Но он не успокаивался, пока не находил способов политически нейтрализовать своих противников, если они становились реальной угрозой для его правления. Именно так он поступил с враждебным ему парламентом осенью 1993 г., не останавливаясь перед применением танков и человеческими жертвами.
Полученную власть Ельцин считал чем-то сакральным, данным ему чуть ли не Богом и, скорее всего, не допускал мысли о посягательстве на нее со стороны других политиков. Стоит отметить, что видение Ельциным власти отличалось от воззрений других лидеров, выросших при советской системе, которые предпочитали избегать ответственности за процесс принятия решений, прячась за формы коллективного руководства. Ельцин с самого начала откровенно дал понять, что он рассматривает власть как исключительно неделимую и всецело принадлежащую лидеру, т.е. ему лично, тем самым возвращая Россию к практике монолитной самодержавной власти.
Не менее существенным для судеб трансформации в России было и то, что команда молодых реформаторов, которую призвал Ельцин в 1991 г., с самого начала сделала упор не на создание демократических институтов и механизма сдержек и противовесов, а на персоналистская лидерство Ельцина, на так называемую «президентскую вертикаль». Отчасти антидемократизм первого поколения российских реформаторов был следствием их неуверенности в своей позиции, результатом опасений потерять власть в результате свободной игры политических сил. Отчасти авторитарный подход к реформам был результатом стремления как можно быстрее провести наиболее болезненные экономические меры, не прибегая, как казалось, к замедляющим движение компромиссам и социальным пактам.
Как бы там ни было, возможность демократического подъема в России в конце 1991 г. для выхода из традиционной как для царистской, так и для советской парадигмы монолитной власти за счет принятия новой Конституции и строительства политических институтов на основе принципа разделения властей была упущена. Основную ответственность за неиспользованные возможности углубления процесса демократизации несет как Ельцин, так и его команда, которая на первых порах имела немалое влияние на первого российского президента. Разумеется, остается вопрос: а мог ли провинциальный политик, никогда не размышлявший о категориях разделения властей и привыкший исключительно к личностному, директивному стилю управления, сознательно пойти на ограничение своей власти, на переход к совершенно новой для него модели власти? Сомнительно, тем более что он не ощущал никакого давления ни со стороны общества, ни со стороны демократических сил идти именно в этом направлении. В таком случае не исключено, что возможность, о которой мы говорим, была скорее теоретической. В любом случае, как показывает ход событий в России после ухода Ельцина, возможно, придется теперь долго ждать, пока появится новый шанс попытаться подвести черту прошлому и расчленить российский монолит власти, т.е. покончить с единовластием. Но и это станет возможным только в случае, если само общество заставит власть само-реформироваться и отказаться от традиционного для России способа самовоспроизводства, фактически независимо от общества либо низводя общество к роли пассивного объекта.
Так что же возникло в результате ельцинского правления? В России сформировался гибридный, смешанный режим, в котором можно увидеть и демократические, и авторитарные, и олигархические элементы и который условно можно определить при помощи метафоры «выборная монархия» либо «выборное единовластие». Российская власть опирается на одобренную в ходе референдума 1993 г. Конституцию. Но стоит заметить, что эта Конституция является не следствием договора между властью и обществом и даже не следствием соглашения пакта между различными политическими силами, а результатом победы одной силы, ликвидировавшей своих противников и предложившей обществу свои правила игры, а также использовавшей все ресурсы государства для того, чтобы обеспечить одобрение этих правил игры. Эта власть получает легитимацию в ходе регулярных и относительно свободных выборов, что нередко вводит в заблуждение исследователей, которые в этом факте видят подтверждение демократизма российского режима. Но действует эта власть исходя из интересов узких олигархических группировок и нередко обращается к авторитарным или полу-авторитарным методам. С одной стороны, сам факт смешения в структуре режима противоположных по своей сущности элементов придает этому режиму определенную пластичность, создает ему возможность эволюционировать в разных направлениях в сторону как более определенной демократии, так и откровенного авторитаризма. Но, с другой стороны, политический режим в России сам воспроизводит напряженность и нестабильность, не имея возможности разрешить внутренний конфликт между демократической легитимацией власти и полуавторитарным, полумонархическим характером ее функционирования.
В посткоммунистической России на волне демократических ожиданий удивительным образом была воспроизведена модель власти, которая с теми или иными модификациями существовала здесь на протяжении столетий. Эта власть опирается на лидера-арбитра, стоящего над схваткой и регулирующего отношения между традиционными блоками российской политической реальности — региональным, силовым, идеографическим и бюрократическим блоками (эти блоки одновременно выполняют роль теневых сдержек и противовесов, которые подменяют механизм институциональных противовесов). Эта власть концентрируется исключительно на проблеме своего воспроизводства, поэтому вопрос преемственности, поиска наследника и гарантий последующей безопасности для ее представителей является для нее решающим. Если формула персоналистского лидерства и сам его стиль были заимствованы ельцинской элитой из царистского прошлого, то некоторые другие элементы указывают на преемственность по отношению к советскому периоду развития. Компартия, будучи режимным элементом советского прошлого, в новой России является основной организованной политической оппозицией и одновременно важнейшим элементом антикоммунистического режима, подтверждая его амальгамный и внутренне противоречивый характер.
Было бы, однако, ошибкой в ельцинизме и ельцинской конструкции режима видеть лишь механическое повторение прошлого. В силу того что прежние средства легитимации власти — силовые, партийно-идеологические, империалистические — оказались исчерпанными, этот режим не может существовать, не прибегая к демократической легитимации. Последняя оказывается не только важнейшим средством выживания полу-монархической власти, но и одновременно основным фактором, который постоянно раскачивает устои режима, придавая ему дополнительную неустойчивость и уязвимость. Необходимость прохождения через чистилище выборов, как бы ни был эффективен механизм манипуляции итогами выборов, порождает у правящего класса постоянную неуверенность и одновременно стремление снизить до минимума роль демократических процедур.
Причем режим такого рода по своей сути не может быть консолидированным, ибо в таком случае не остается места для регулирующей роли лидера-арбитра, который нуждается в постоянной напряженности и продлении революционного цикла. Тот факт, что Россия при Ельцине так и не смогла выйти из революционного периода и перейти к консолидации на новой основе, является не столько следствием характера личности Ельцина, который не мог терпеть спокойствие и стабильность, совершенно не был приспособлен к рутинной и последовательной работе, сколько отражением логики созданной им власти, которая требовала постоянных толчков и сама провоцировала конфликты и затем занималась их разрешением. Не приспособленная для конструктивного созидательного процесса, не имеющая видения перспективы, занятая осуществлением групповых интересов, эта власть была заинтересована в продлении революционного периода до бесконечности. А это предполагало сохранение компартии в качестве основной оппозиционной силы и использование антикоммунистической риторики для консолидации общества, а также постоянный поиск врагов и «козлов отпущения», на которых можно было бы сбросить ответственность за провалы и неудачи.
Еще одной отличительной чертой ельцинского режима является его неспособность, несмотря на все те огромные полномочия, которыми обладает президент, к эффективному осуществлению решений. Механизм силового обеспечения выполнения решений (который действовал на прежних этапах единовластия) уже не работает, а механизм правового обеспечения так и не был создан. В результате президент был вынужден постоянно обращаться за помощью к группам влияния либо создавать новые за счет раздачи властных полномочий и собственности в обмен на поддержку и лояльность. Показательными примерами явились включение Ельциным в процесс принятия решений представителей теневых групп и массовая раздача государственной собственности (через залоговые аукционы) в качестве благодарности за поддержку на выборах 1996 г. Результатом этого процесса было новое переплетение власти и собственности, возникновение на этой основе мощных олигархических групп, которые в рамках выборной монархии фактически играли роль фаворитов при монархическом дворе. Но всякий раз, когда президент пытался получить поддержку со стороны различных групп интересов (региональных, экономических, силовых, бюрократических), происходила девальвация роли самого президентства и ослабление его влияния, что, в конечном итоге, привело к формированию режима, который можно обозначить как всесильную, но бессильную власть.
Отметим еще одну особенность созданного Ельциным (либо при Ельцине) режима — исключительную роль теневых структур — всевозможных неформальных центров принятия решения и лоббирования решений. С одной стороны, их существование (например, исключительная роль президентской администрации в осуществлении власти в ельцинской России) позволило узкой группе обновленного правящего класса довольно успешно лоббировать свои интересы, «продавливая» необходимые для себя решения. С другой, переток власти в теневые структуры означал усиление олигархически-патримониального правления, которое неизбежно должно вести к опасным конфликтам с новым, более плюралистическим и открытым обществом.
Несмотря на наличие глубокого внутреннего конфликта между демократизмом и авторитарностью, ельцинский режим оказался удивительно устойчивым, способным к приспособлению к меняющейся реальности. Его самосохранению способствовало отсутствие политической оппозиции, готовой к взятию власти (компартия продемонстрировала стремление к сохранению за собой роли ручной, риторической оппозиции, которая не претендует на власть), раздробленность политического класса и его неготовность противостоять правящей кремлевской группировке, возникновение развитой системы патернализма и сделок между различными социальными группами, пассивность общества и его уход в «серую зону», т. е его выживание через существование разнообразных не всегда легальных, теневых экономических механизмов. Свою роль сыграла и множественность постоянных конфликтов на всех уровнях политической и экономической жизни, которая в конечном итоге предотвращала и предотвращает появление опасной для власти конфронтации.
Не менее важную роль в самосохранении ельцинского режима играла созданная первым российским президентом атмосфера взаимного попустительства, этакого политического декаданса, при котором власть давала обществу возможность развиваться и выживать самостоятельно, фактически не ограничивая его движение, заботясь лишь о собственных интересах. Либеральная и демократическая риторика Кремля предоставила ему возможность сохранять относительно цивилизованный облик, что было важно в отношениях с Западом, и одновременно предотвращала возникновение серьезной либеральной оппозиции. Кроме этого, ельцинский режим сумел создать для себя довольно устойчивую социально-политическую базу, в которую входили группировки с внешне противоположными интересами — прагматики-сырьевики, либералы-технократы, силовики-государственники. Правда, по мере политического угасания Ельцина, усиления его неадекватности, его неспособности решать управленческие вопросы все более очевидно проявлялись признаки деградации выборной монархии: президент все больше ограничивал свои контакты с внешним миром и в своей политике начал опираться на окружение, которое стало играть роль двора при дряхлеющем монархе. В принципе, подобную эволюцию рано или поздно претерпевали все режимы с патримониальным уклоном, и ельцинский режим не стал исключением. Когда важнейшим условием включения в правящий круг была личная лояльность президенту, по мере того как у него усиливалась подозрительность по отношению ко всем потенциальным соперникам и он ограничивал свои интересы лишь стремлением сохранить власть, неизбежным становилось усиление роли фаворитов, которые стали играть роль наместников и серых кардиналов. А вскоре наступила и очередь родственников Ельцина, которые в условиях все усиливающейся неадекватности Ельцина начали подменять президента. Возник феномен так называемой «Семьи», которая стала решающим фактором в российской политике начиная с 1996 г. С этого момента уже трудно говорить о полноценном правлении Ельцина и можно лишь гадать, когда он был способен к принятию решений и какие решения принимали за него либо принимались им, но на основе предварительной манипуляции со стороны его окружения. Ельцин из некогда могущественного, харизматического лидера постепенно превращался в бессильного, внушающего жалость старца, которым управляли весьма посредственные, серые личности, неизвестно каким образом, оказавшиеся в Кремле.
Несмотря на свою гибкость, ельцинский режим, однако, оказался неготовым к разрешению серьезного политического и экономического кризиса, начало которому положил финансовый обвал в августе 1998 г. Стало ясно, что нерасчлененное самодержавие не может решить проблему ответственности за провалы и перейти к обновлению политического и экономического курса. Осенью 1998 г. Россия оказалась перед угрозой обвала власти. Ельцин в целях выживания пошел на неожиданный эксперимент, который лишь доказывает отчаянность его положения, — он согласился на формирование в России системы двойного лидерства, возложив ответственность за текущее развитие на премьера (им стал Евгений Примаков), который получил поддержку парламента. Впервые за всю историю прежде монолитная власть в России оказалась расчлененной. Благодаря этому эксперименту власть сумела пройти опасный для себя период и удержать контроль над ситуацией. Но в обществе не оказалось сил, которые заставили бы Ельцина и его окружение пойти на конституционное закрепление разделения власти. Эксперимент с новыми правилами игры закончился очень быстро, и вернувший себе уверенность Ельцин возвратился к своей формуле выборной монархии, тем более что только эта формула власти давала ему возможность гарантировать преемственность власти. То, как был решен этот вопрос — через назначение преемника, которым стал Владимир Путин, организацию кампании его избрания с использованием всех рычагов государственного давления и через нейтрализацию оппонентов, — подтверждает сущность возникшего в России политического режима, который мало напоминает демократию.
Как можно определить роль Ельцина в формировании российской политической реальности: действовал ли он осознанно, имел ли он очевидную цель и видение того, что он хотел создать, либо он плыл по воле волн? Борьба против двоевластия в 1991-1993 гг., ликвидация противостоящего ему парламента, принятие Конституции (которую он сам правил), которая стала основой «супер-президентства», — все это свидетельствует о том, что у Ельцина существовало вполне определенное понимание единоличной власти, и он последовательно шел к ее формированию, при этом его не смущала цена утверждения власти. В то же время, несмотря на периоды внешней активности и жесткости, Ельцин был, в сущности, нерешительным человеком. Приливы активности у него сочетались со все более длительными периодами паралича воли, депрессией и растерянностью. Начиная с 1996 г. (а скорее, и раньше) у него уже была одна цель — сохранение власти и передача ее в надежные руки. Все его действия вплоть до его неожиданного ухода в декабре 1999 г. были подчинены этой единственной цели. Он пожертвовал своим образом революционера и реформатора во имя обеспечения безопасности для себя и своей семьи. Довольно жалкий конец для лидера, приход которого к власти сопровождался столь массовыми надеждами.
Видение Ельцина и оценка его личности и его лидерства, возможно, будут меняться со временем — ведь изменилась же оценка лидерства Черчиля и Де Голля. Многое зависит от эволюции его наследства и прочности тех тенденций, которые он заложил. Но уже сейчас видно, что он не сумел утвердиться ни в одной из тех ролей, которые он осознанно либо нет, неважно играл — ни в роли великого терминатора (он сожалел о распаде СССР), ни в роли реформатора (ему для этого не хватило последовательности), ни в роли стабилизатора (он сам постоянно провоцировал встряски, так и не смог вывести страну из революционного цикла). Как вскоре оказалось, он даже не смог создать устойчивого политического порядка, ибо назначенный им наследник уже вскоре начал перекраивать его наследство. Вместе с тем созданная Ельциным атмосфера взаимного попустительства и политического декаданса может оставить о себе, по крайней мере, приятные воспоминания по сравнению с тем, что может последовать вскоре.
Что Путин собирается делать с выборным самодержавием
Неожиданная массовая поддержка, которую получил и продолжает сохранять наследник Ельцина Владимир Путин (даже после трагедии с подлодкой «Курск» в августе 2000 г, его поддерживало 65% опрошенных), объясняется в первую очередь тем, что он сумел стать, с одной стороны, символом преемственности для правящей группы, которая все еще контролирует важнейшие рычаги власти, с другой, гарантом обновления, прощания с эпохой надоевшего всем и одряхлевшего Ельцина. Одновременно Путин стал олицетворением долгожданного порядка для разочарованного и уставшего от ельцинских встрясок общества. Но заметим, что самые разные слои общества понимают порядок по-своему. Для одних порядок — это возвращение к стабильности в советском духе, для других — это умеренные реформы. Для одних порядок — это национализация приватизированной собственности, для других — это «нулевой вариант», который означает отказ от любого пересмотра результатов ельцинской экономической реформы и мирное подведение черты под прошлым.
Причем сам Путин, понимая эклектичность и противоречивость своей социальной базы, постарался как можно дольше оставаться тайной, удерживаясь от конкретизации своего политического образа, чтобы предотвратить распад своей опоры до момента, когда он сможет почувствовать себя уверенным. Но вскоре логика ельцинского режима взяла свое и начала диктовать свои правила. Дело в том, что, для того чтобы прежняя правящая группа согласилась на добровольную передачу власти, ей необходимы были гарантии несменяемости сформированных Ельциным правил игры, и, судя по всему, такие гарантии от Путина правящая группа получила. Однако, чтобы наследник не оказался в унизительной для себя ситуации — заложника прошлого, чтобы он «вышел из рукава ельцинской шинели», ему нужно было пойти на решительные меры по обновлению режима, а также по смене его прежней базы и ближайшего кремлевского окружения. В противном случае Путин не имел никаких шансов удержать в сфере своего влияния тех, кто надеялся на обновление, — а это было явное большинство российского общества.
Так что рано или поздно Путин должен был начать перекраивать ельцинский режим выборной монархии. Перед ним было несколько вариантов ее реорганизации. Он имел возможность воспользоваться своим небывалым рейтингом и начать демонтаж царистского единовластия, сделав упор на создание самостоятельного правительства, усилив парламент, создав условия для укрепления независимой многопартийной системы, местного самоуправления, судебной системы. Но Путин пошел по иному пути — он сделал ставку на создание механизма «приводного ремня», формирование более четкой и последовательной системы подчинения снизу доверху, на ликвидацию ельцинской практики теневых сдержек, а также атмосферы взаимного попустительства. Не ликвидировав сам принцип и механизм выборного самодержавия, Путин сделал попытку придать этому режиму вертикальное обеспечение, стройность и по-сталински ясную проходимость решений, которые должны не обсуждаться, а выполняться, причем по-военному, без напоминаний. Словом, какие бы заявления ни делал Путин о своей приверженности либеральной демократии, его действия дают основания сделать вывод, что он явно готов ослабить или взять под контроль демократическую компоненту режима выборной монархии и одновременно уничтожить его олигархическую компоненту. Целый ряд предпринятых им в начале своего правления шагов укладывается в рамки именно такого «вертикального», назначенческого понимания власти. Это и попытки ограничить строптивость независимых СМИ, ослабить их критику власти; предложенная им реформа отношений центра и регионов, которая ведет к большему подчинению региональных лидеров центру. В принципе, рано или поздно нужно было решать проблему полуфеодальной раздробленности России, возникших в отдельных регионах, не подчиняющихся Москве автономных авторитарных режимов. Но это можно было делать через усиление правовых рычагов, создание эффективной судебной системы, укрепление институтов законодательной власти. Путин же пошел по пути усиления личной зависимости региональных лидеров от президента, т.е. через усиление самодержавия и ослабление федералистского характера российского государственного устройства. Немаловажным компонентом нового режима является и усиление влияния на процесс принятия решений представителей силовых структур, в первую очередь представителей спецслужб и прокуратуры, которые начали привносить в политический процесс вполне определенные стереотипы ментальности и политического поведения — подозрительность к инакомыслящим, попытки ограничить свободу оппозиции, подчинить все институты воле президента. Впрочем, именно такой характер действий и можно было ожидать от Путина, учитывая его предыдущий опыт работы в спецслужбах и других закрытых системах и отсутствие опыта компромиссов, достижения договоренностей и практики участия в открытой политической борьбе.
В этой связи возникает два вопроса, в какой степени Путину удастся создать в России новый механизм «приводного ремня» и насколько этот новый режим окажется устойчивым и экономически эффективным, т.е. сможет ли он гарантировать проведение новых экономических реформ, необходимость которых Путин, видимо, понимает? Уже первые месяцы путинской перестройки показали, что на пути осуществления его идеи «приводного ремня» возникли серьезные препятствия. Так, при попытке ликвидации атмосферы взаимного попустительства он затронул интересы могущественных слоев, которые удобно жили в этой атмосфере, в первую очередь региональных лидеров и олигархов. Его политика не понравилась и многим либералам-технократам, которые активно выступили против ограничения свободы СМИ и их огосударствления. Встретив сопротивление на нескольких фронтах, Путин был вынужден идти на компромиссные варианты, что выхолащивало его идею власти на основе подчинения. Но самое главное — Путин подорвал возможность последовательного осуществления своей идеи, избрав селективный, выборочный подход при формировании нового порядка. Так, он попытался ограничить олигархическую канву режима, но за счет устранения или устрашения лишь оппозиционных и для него лично опасных политических групп, при этом сохранив презумпцию невиновности и атмосферу благоприятствования для старого кремлевского двора, который помог ему прийти к власти и которому он, видимо, был все еще обязан. Но в данном случае любое исключение из правила ставит под сомнение возможность создать желаемую Путиным систему упорядочивания — механизм «приводного ремня» не выносит исключений. Помимо прочего, используемая путинской командой практика устрашения оказалась эффективной лишь на начальных порах — при постоянном замахивании она будет постепенно терять свое воздействие.
Какова же результативность действий новой, или, скорее, обновленной, правящей команды по перестройке ельцинской выборной монархии? Если судить по внешним показателям, то можно констатировать несомненные успехи Путина в зачистке политического поля и приручении всех политических сил. Используя давление, натиск, устрашение, кремлевская команда за короткое время сумела реорганизовать Совет Федерации, сведя его роль к чисто формальной, укоротить Думу, нейтрализовать прежних политических конкурентов и соперников, ликвидировать созданную Ельциным систему неформальных балансиров. Путин превратился в основной системообразующий фактор российской политики в том смысле, что все остальные субъекты политики теперь вынуждены зависеть от его действий, и их функция сводится в основном к реагированию на действия Кремля. Сконцентрировав в своих руках все основные административные, бюрократические, силовые и финансовые ресурсы, президент в настоящее время превратился в основного регулятора, ему даже не нужно играть ельцинскую роль арбитра, так как ему удалось ликвидировать горизонтальные центры влияния, еще недавно составлявшие ельцинскую паутину. В то же время сам факт появления вокруг Путина подобия политического безмолвия создает для него немалые проблемы. Теперь он в силу отсутствия самостоятельных политических институтов и влиятельной оппозиции несет всю ответственность за политическое и экономическое развитие, а, следовательно, и за все возможные и неизбежные провалы и ошибки. К чему ведет эта концентрация ответственности — очевидно: к постепенной делегитимации власти и потере ею массовой поддержки. В свое время Ельцин, видимо, осознал возможные последствия чрезмерной централизации власти и пошел на формирование своеобразной системы распределения ответственности. Постоянные чистки и кадровые перетасовки, существование дублирующих друг друга органов, намеренное продление революционного цикла с его антикоммунистической риторикой — все это должно было не просто выпускать пар из котла, но в первую очередь предотвращать делегитимацию президентской власти. Путин, пытаясь ликвидировать ельцинскую систему попустительства и теневых центров влияния, концентрируя все полномочия в своих руках, фактически превращается не только в главного ответственного, но и в главного виновного. Кроме того, в условиях такой сложнейшей системы, которой стало российское общество, переход на ручной контроль и усиление персоналистского лидерства просто не дают возможности для эффективного управления. Более того, нейтрализация всех остальных политических институтов и устрашение политических сил и оппозиции как последствие имеют усиление безответственности и деструктивных действий, которые становятся единственным способом самоутверждения отдельных политических субъектов.
Впрочем, возникает и вопрос: а можно ли ввести искомую систему «приводного ремня» в достаточно плюралистическом обществе, привыкшем жить в атмосфере взаимного попустительства? Практика показывает, что сделать это лишь при помощи технологии давления и устрашения без применения жестких силовых способов воздействия очень трудно, а может быть, и невозможно. Именно поэтому ни одно действие путинской команды пока так и не было доведено до логического конца. Так, назначенные им представители президента в 7 новых округах так и не получили достаточных полномочий, чтобы реально контролировать региональных лидеров. Арест хозяина НТВ Владимира Гусинского, который должен был стать устрашением и для олигархов, и для независимой прессы, завершился тем, что Гусинского все же выпустили, предъявив ему смехотворные обвинения. Стремление ограничить самостоятельность независимых экономических и политических субъектов привело к тому, что они стали вести себя более осторожно, но усилилась угроза саботажа любых решений Кремля.
Помимо этого, драматические события августа 2000 г. — взрыв на Пушкинской площади, трагедия с атомной подлодкой «Курск», пожар на Останкинской телебашне, — продемонстрировали неспособность политического руководства справляться с ситуациями вызовов, серьезно подорвали веру в эффективность лидерства Путина и его способность к жестким и адекватным действиям в кризисных условиях. Была доказана также неэффективность системы «приводного ремня», ее неготовность к разрешению конфликтных и непредсказуемых ситуаций, к функционированию во внештатных условиях. И пока еще не ясно, какие выводы сделал Кремль из этих событий, попытается ли правящая команда более упорно и настойчиво возвращать Россию к единоличной и монолитной власти и философии сверхдержавы либо найдет в себе мужество найти более рациональные и щадящие решения, начать поиск разумных правил игры, основанных на строительстве самостоятельных институтов и повышении их ответственности.
Пока же ясно, что путинская идея порядка, основанная на «приводном ремне», вряд ли может быть осуществлена в условиях отсутствия у государства необходимых рычагов подавления. Так что дело, скорее всего, завершится авторитарными либо полопотали тарными синдромами, не имеющими своего завершения. Конечно, повторение этих синдромов вряд ли облегчит укрепление демократических институтов в России. В то же время незавершенность самих этих синдромов будет дискредитировать власть, усиливать ее бессилие. Нельзя полностью исключать того, что Путин, отчаявшись в полумерах, попытается пойти на ужесточение мер по упорядочиванию (например, ограничит свободу прессы, свободу политической оппозиции). Но в условиях существования мощных групповых интересов, заключающихся в децентрализации власти и сохранении основных свобод и слабости основных силовых механизмов государства (что продемонстрировано и чеченской войной), вряд ли ему это удастся. Скорее всего, он пойдет на компромиссные меры, на сделки, которые должны снизить опасность появления очагов сопротивления. Тем более что и общество вряд ли поддержит режим, который стремится обеспечить порядок для всех, а свободу — для ограниченного числа избранных. Проблема в другом: когда Путин поймет обреченность своего замысла вернуть Россию к чистой модели нерасчлененной власти, сможет ли он осознать необходимость иной, более прогрессивной формулы порядка, которая облегчала бы приобщение России к европейской цивилизации? Важно и то, какую цену общество заплатит за свои новые надежды и иллюзии, в очередной раз связанные с личностью и ее возможностями установления порядка на основе не институтов, а персонального лидерства.
Статью подготовила ведущий эксперт-экономист по бюджетированию Ошуркова Тамара Георгиевна. 
