Никогда нельзя будет воздать философии ту хвалу, которую она заслуживает, ибо всякий, кто следовал бы ее заветам, мог бы беспечально прожить весь свой век.
Цицерон
Социально-культурные условия, сложившиеся к XX столетию, отличались наличием многочисленных философских школ и направлений модернистского и постмодернистского характера. Однако основными направлениями остаются и сегодня позитивизм и его разновидности, антропологические школы и религиозно-философские направления.
XX в. полон социальных, политических, военных и других потрясений: социальных революций и контрреволюционных захватнических войн, освободительной борьбы народов и глобальных проблем, ставящих вопрос о выживании человечества в целом. Все это обусловило возникновение в современной философии новых направлений и школ.
Проблема отношения к западной философии XX в. связана с осмыслением ее содержания в свете утверждающегося принципа о приоритете общечеловеческих интересов и ценностей над групповыми и классовыми, с недопустимостью вульгаризации содержания философских взглядов конкретных философов.
Разумеется, связь философии с существованием классов и отношениями между ними не исчезла, но она и не рассматривается как все определяющая сущность. Поэтому и возникла необходимость внести соответствующие коррективы в общие принципы философии и придать им современное звучание.
Так, принцип партийности при оценке философских взглядов требует учитывать стоящие за ними интересы классов. За счет его обновления мы приходим к отказу от конфронтации в оценке классовых интересов; принцип научности предполагает всесторонний анализ объективных и субъективных, социальных и гносеологических предпосылок и изменений рассматриваемых школ и направлений; принцип историзма требует сопоставления не только с предшествующей философской мыслью, но и с культурно-исторической традицией духовной жизни общества. Здесь на первое место выдвигаются вопросы преемственности и новаторства.
Существенной чертой современной западной философии является плюрализм, отражающий обилие ее школ и направлений. Он обусловлен: специализацией различных философских течений, способствующих решению ее многообразных задач и проблемы человека, приспособлением школ и направлений к запросам, интересам, устремлениям, которые характерны для основных групп населения современного западного общества, и интеграционной тенденцией создать целостное монистическое философское учение на основе плюрализма, понимаемого как многоаспектное решение разных философских проблем другими школами.
Согласно научной классификации основных типов западной философии с учетом взаимосвязи данных причин, выделяют следующие ее основные направления: сайентистское, антропологическое и религиозно-философское.
Сайентизм (от лат. seintia и англ, science — наука) исторически возник в XIX — начале XX в. Большинство его форм отзывалось на реальные проблемы науки, обусловленные ее бурным развитием. Истоки сайентизма восходят к позитивизму (от лат. positivus — положительный). Его основоположник Огюст Конт утверждал, что настоящее, «позитивное» знание дают только специальные науки или их синтез. Философия же невозможна как область научного познания. Теоретико-познавательные и мировоззренческие проблемы О. Конт объявил «метафизическими».
Формой позитивизма является эмпириокритицизм, или махизм (от греч. empiria — опыт и критика). Его основатели австрийский физик, философ-идеалист Эрнст Мах, Рихард Авенариус и их последователи претендовали на преодоление материализма и идеализма. В основу объяснения мира они положили «опыт», который понимали как совокупность ощущений. Махисты пытались уйти от крайностей субъективного идеализма, называя ощущения «элементами мира».
В анализе революции в науке конца XIX — начала XX в. махисты пришли к ложным выводам о содержании и закономерностях развития научного познания: к отрицанию объективной и абсолютной истины (релятивизму). Вывод был сделан такой: развитие физики якобы доказывает исчезновение материи (материя исчезла, электрон не имеет массы покоя).
Махисты считали, что задача философии состоит не в построении синтетической системы выводов всех наук, а в создании теории научного познания. Поэтому махизм от позитивизма отличается не только пониманием характера конкретных проблем, подлежащих философскому рассмотрению, но и определением самого предмета философии.
Начиная с 20-х годов нашего века выделилась новая форма позитивизма — неопозитивизм и его основной вариант — логический позитивизм, или логический эмпиризм (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.). В центре интересов логического позитивизма оказывается проблема значения, проблема эмпирической осмысленности научных утверждений. Философию эмпирики определяют как род деятельности, который не имеет своего предмета исследования, а призван заниматься анализом естественных и искусственных языков.
Все вопросы, имеющие философско-мировоззренческое значение, неопозитивисты считают псевдо-проблемами, лишенными научного смысла. Идеальным средством аналитической философской деятельности они признают разработанный в XX в. аппарат математической логики.
Позитивистские претензии на «нейтральность» в науке имеют глубокие социальные корни. Это, прежде всего противоречивое отношение буржуазии к наукам. С одной стороны, ее заинтересованность в развитии естественных наук, без которых невозможно развитие производства, с другой — отказ от мировоззренческих выводов общественных наук, подрывающих идею вечности буржуазного общества. Позитивизм и есть попытка создать якобы социально-нейтральную философскую теорию.
Гносеологические корни неопозитивизма — в успехах современных наук. Создается впечатление, что все можно познать, суммируя отдельные достижения дифференцированного знания.
Задавайте вопросы нашему консультанту, он ждет вас внизу экрана и всегда онлайн специально для Вас. Не стесняемся, мы работаем совершенно бесплатно!!!
Также оказываем консультации по телефону: 8 (800) 600-76-83, звонок по России бесплатный!
Объект исследования антропологических школ и направлений — человек. В методологии их представители выступили против классического рационализма XVII — XVIII вв. и сайентистских школ западной философии XIX — XX вв. Они не только попытались противопоставить абсолютизации притязаний разума нерациональные детерминанты самоопределения человека, но и во многих случаях впадали в другую крайность: абсолютизировали «витальные» измерения и нерациональные формы постижения человека. Следствием этого явился иррационализм (от лат. irrationalis — неразумный).
Иррационализм, в одних случаях, будучи отрицанием разума как существенного качества человека, а в других — отрицанием его как существенного компонента процесса постижения человеком мира и себя, не тождествен признанию реальности нерациональных особенностей человека. Эти особенности существуют. Поэтому говорить о глобальном иррационализме антропологических направлений нет оснований. Вопрос этот решается конкретно, применительно к особенностям каждой школы или философа либо путем постановки и решения отдельных философских проблем.
Иррационалистские абсолютизации наиболее сильно проявляются в «философии жизни» немецких философов Фридриха Ницше и Вильгельма Дилыпея и французского — Анри Бергсона.
Хрестоматийные извлечения
Фридрих Ницше
Антихристианин
«Предо мною ужасное, тягостное зрелище; я откинул занавес, скрывавший человеческую порчу. Слово это, когда произношу его я, не заподозрят хотя бы в одном — в том, что оно содержит моральное обвинение человечества. Еще раз подчеркну: в моих словах нет моралина, до такой степени нет, что порчу сильнее всего чувствую я там, где до сих пор сознательнее всего чают «добродетельного» и «богоугодного». Порча — вы уже догадываетесь — это для меня декаданс. Мое утверждение состоит в том, что ценности, в какие современное человечество вкладывает максимум желательного для себя, — это ценности декаданса.
Животное, целый животный вид, отдельная особь в моих глазах испорчены, если утратили свои инстинкты, если вредное для себя предпочитают полезному. История «высших чувств», «идеалов человечества», — возможно, мне придется рассказать ее, — вероятно, почти все объяснила бы в том, почему человек так испорчен. Жизнь для меня тождественна инстинкту роста, власти, накопления сил, упрямого существования; если отсутствует воля к власти, существо деградирует. Утверждаю, что воля к власти отсутствует во всех высших ценностях человечества, узурпировав самые святые имена, господствуют ценности гибельной деградации, ценности нигилистические.
Христианство называют религией сострадания... Сострадание противоположно аффектам тонуса, повышающим энергию жизненного чувства, но воздействует угнетающе. Сострадая, слабеешь. Сострадание во много крат увеличивает потери в силе, страдания и без того дорого обходятся. Сострадание разносит заразу страдания — при известных обстоятельствах состраданием может достигаться такая совокупная потеря жизни, жизненной энергии, что она становится абсурдно диспропорциональной кванту причины (пример: смерть назарянина). Вот одно соображение, а есть и другое, более важное. Если предположить, что сострадание измеряется ценностью вызываемых им реакций, то жизне опасный характер его выступает с еще большей ясностью. В целом сострадание парализует закон развития — закон селекции, оно борется с жизнью в пользу обездоленных и осужденных ею, а множество всевозможных уродств, в каких длит оно жизнь, придает мрачную двусмысленность самой жизни. Люди отважились назвать сострадание добродетелью (для любой благородной морали сострадание — слабость), однако пошли и дальше, превратив сострадание в главную добродетель, в почву и источник всех иных, правда, нельзя забывать, что так это выглядит с позиции нигилистической философии, начертавшей на своем щите отрицание жизни. Шопенгауэр был по-своему прав; сострадание отрицает жизнь, делает ее достойной отрицания, сострадание — это практический нигилизм. Скажу еще раз: этот депрессивный, заразный инстинкт парализует инстинкты, направленные на сохранение жизни, на повышение ее ценности, он бережет и множит всяческое убожество, а потому выступает как главное орудие, ускоряющее декаданса. Сострадание — это проповедь Ничто!.. Но только не говорят — «Ничто», а вместо этого говорят — «мир иной», «бог», «подлинная жизнь», или нирвана, искупление, блаженство... Эта невинная риторика из сферы религиозно-моральной идиосинкразии выглядит далеко не столь невинной, когда начинаешь понимать, какая тенденция маскируется возвышенными словами — враждебность жизни. Шопенгауэр был врагом жизни, а потому сострадание сделалось для него добродетелью... Аристотель, как известно, видел в сострадании болезненное, опасное состояние, когда время от времени полезно прибегать к слабительному: трагедию он понимал как такое слабительное. Ради инстинкта жизни следовало бы на деле искать средство нанести удар по такому опасному, болезнетворному скоплению сострадания, как в случае Шопенгауэра (и, к сожалению, всего нашего литературно-художественного декаденса от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера), нанести удар, чтоб оно лопнуло... Нет ничего менее здорового во всей нашей нездоровой современности, чем христианское сострадание. Тутто послужить врачом, неуступчивым, со скальпелем в руках, — наша обязанность, наш способ любить людей, благодаря этому мы, гиперборейцы, становимся философами!..».
Наиболее влиятельное антропологическое направление XX в. — экзистенциализм (от позднелат. existentia — существование), возникший в 20е годы. Главные представители экзистенциализма — немецкие философы Мартин Хайдеггер и Карл Ясперс и французские — Габриель Оноре Марсель, Жан Поль Сартр и Альбер Камю.
Социальным источником философии экзистенциализма были те процессы социально-экономической, политической и духовной жизни буржуазного Запада, которые воплотились в различных формах отчуждения человека. (Феномен отчуждения выражается в том, что собственная деятельность человека становится для него чужой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того чтобы он господствовал над нею.)
Отчуждение человека и некоторые подходы экзистенциалистов к решению проблем преодоления отчуждения человека сегодня носят общечеловеческий характер. Однако при этом необходимо учитывать специфику отчуждения в различных конкретных социальных условиях и не следует переводить все противоречия в статус общечеловеческих. Реально существует сложное переплетение общечеловеческих и классовых противоречий и измерений явлений отчуждения.
Гносеологическим источником экзистенциализма является проблема существования человека, соотношение рациональных и нерациональных форм само постижения человека.
В отличие от Канта, поставившего вопрос: «Что такое человек?», экзистенциалисты центр тяжести переносят на вопрос: «Как стать человеком?» или конкретнее: «Можно ли стать человеком в век абсурда, и если да, то как?» В их категориальном аппарате ключевыми являются такие понятия, как «экзистенция», т.е. «существование», «бытие», «ничто», «сущность» и «пограничная ситуация».
Категория «экзистенция» была введена датским философом Сереном Кьеркегором и означает неповторимость, уникальность, сугубую субъективность существования отдельного человека «здесь — теперь» в противоположность его общей сущности — природной, социальной или объективно-духовной, в духе Гегеля, с которым он вел полемику. Такая экзистенция считается недоступной рациональному познанию и данной только непосредственному переживанию.
При всем своеобразии применения и истолкования, упомянутых ранее философских категорий различными экзистенциалистами главными философскими вопросами для них являются:
1) вопрос о критерии различения подлинного и неподлинного существования или бытия человека;
2) вопрос о возможностях, пределах и способах достижения подлинного существования. Именно в связи с этими вопросами и на их основе рассматриваются и делаются попытки решить такие актуальные проблемы, как человеческая свобода, ответственность и гуманизм.
В чем же особенности экзистенциализма в лице наиболее крупных его представителей?
Точка зрения Хайдеггера вытекает из его положений о приоритете человеческого существования над всем остальным, о том, что «все, к чему человек имеет дело в мире», определяется способом человеческого бытия. Именно с истолкованием человеческого бытия связано необычное употребление им категории «онтология». У Хайдеггера онтология является «феноменологией человеческого бытия».
В отличие от концепций классических онтологий, понимающих под бытием объективный, независимый от человека мир, Хайдеггер идет другим путем. Человеческое бытие для него — это сплав той части объективного бытия, которая вовлечена в человеческую деятельность, с самой этой деятельностью.
Человеческое бытие как существование человека, считал Хайдеггер, исключает правомерность гносеологического сопоставления объекта и субъекта как раз в силу органической (а не механической) «вмонтированное™» того, что традиционно называется объектами, в бытие человека. У человеческого бытия нет двух ликов. Оно, по Хайдеггеру, — нераздельная конкретность, которая переживается человеком и дает личности подлинное существование, исключает омертвление бытия теоретическим расслоением с помощью категорий традиционной онтологии и гносеологии. В отличие от бытия безличных объектов природы это смертное бытие вопрошает и заботится о себе. Исходя из «истины бытия», Хайдеггер пытается постигнуть самого человека.
Постижение мира он обосновывает не по модели рационально-гносеологического познания, а по модели герменевтической (от греч. hermeneutike — разъясняющий, истолковывающий) с ключевым для нее способом духовного освоения мира — пониманием.
Понимание — это эмоционально-эстетическое, во многом интуитивное постижение объекта, которое, хотя и не должно противопоставляться рационально-гносеологическому, не может быть сведено к последнему.
Согласно Хайдеггеру, понимание подлинной структуры бытия как определенного единства его временных характеристик — прошлого, настоящего и будущего — позволяет отличить подлинное бытие от неподлинного. Фундаментом, дающим человеку ключи к поиску своей подлинности, являются его конечность, смертность. На основе данных предпосылок Хайдеггер делает вывод: в зависимости от того, какая характеристика времени будет выдвинута на передний план — будущее или настоящее, — человеческое бытие будет подлинным или неподлинным. Подлинное бытие, полагает Хайдеггер, возможно лишь как постижение человеком своей историчности, конечности и свободы. И достижимо оно только «перед лицом смерти». Неподлинное бытие, которое он отождествляет с современной ему эпохой, — это перекос в сторону преобладания в структуре исторического бытия человечества моментов настоящего времени, господство над людьми вещей, усреднение, обезличивание личности, приводящее к тому, что самого человека начинают рассматривать как вещь. Здесь человеческое бытие отчуждено от человека как личности. Эта картина неподлинного мира у Хайдеггера является воспроизведением реальных черт общества XX в.
Реальные процессы «массового общества», в котором за «нивелировкой личности», «манипулированием личностью» стоит психология «быть таким же, как другие», и создают ситуацию, когда обезличенные люди слагают с себя ответственность за свои поступки.
«Стандартизированный» человек — неподлинный, заброшенный человек, отданный на заклание чужеродным ему стереотипам поведения. Путь к подлинному, аутентичному человеку — это путь пробуждения в нем потенциальных, до известной поры дремлющих в нем возможностей постижения структур и элементов («экзистенциалов») подлинного существования. И одна из существенных «находок» на этом пути к нему — постижение уникальности, неповторимой самобытности каждого человека. Его может пройти не всякий человек, ибо для этого необходимы устремленность, энергия, настойчивость, которые вознаграждаются только у тех, кто имеет надежные философские ключи для правильного применения упомянутых качеств. И Хайдеггер предлагает их. Он проливает свет на некоторые ранее не исследованные аспекты субъективных предпосылок, а главное — самостоятельных форм человеческого самоотчуждения.
Одиночество, заброшенность как мироощущение и мировосприятие отчужденного человека не всегда являются следствием объективных причин. Каждый человек должен сам разорвать цепи, сковывающие его сердце и дух. Он является для себя единственным, незаменимым проводником из лабиринта отчуждения к аутентичному существованию. И это еще одно из выражений уникальности человека.
Религиозную форму экзистенциализма разрабатывали К. Ясперс и Г. Марсель.
Согласно Ясперсу, Бог как высшее бытие органически связан с той сокровенно личностной частью существования индивида, которая является экзистенцией. Последнюю еще больше, чем Хайдеггер, он пытается оградить от любых попыток рационального истолкования.
Если Хайдеггер признавал роль интуиции в понимании уникальности личности, а его представления об интуиции ассоциировались с рационализмом Декарта, то Ясперс порывает с этой традицией. Он не оспаривает мнения о том, что естественные и гуманитарные науки могут давать полезную информацию о человеке, но данные биологии, социологии, гражданской истории относит к эмпирическому человеку. Вместе с тем Ясперс вслед за Марселем утверждает, что «проблемы» здесь кончаются и начинаются «тайны», ибо речь идет о сущности человека. Тем самым, отвергая притязания наук и истории на возможность познания социальных закономерностей, он исключает принцип историзма как методологический ориентир в анализе жизни общественного человека.
Конечность человека, как и его смертность, зависимость от других людей и наконец, от Бога как источника его существования, по Ясперсу, дают ключ к пониманию человеческой свободы как экзистенции. В своем уникально личностном бытии, т.е. в экзистенции, человек является выражением свободы, поскольку он стремится ее обрести через общение, коммуникацию с другими людьми и, в конечном счете — с Богом, т.е. от экзистенции уникальной личности он идет к транстенденции (внешнему более высокому бытию, к которому он становится причастным).
Субъективный идеализм, как не раз бывало в истории философии, приводит к идеализму объективному.
Общение, коммуникация человека с другими, людьми, согласно Ясперсу, осуществляются через опыт сопереживания так называемых пограничных ситуаций: смерти, страданий, борьбы, вины и т.д. В пограничных ситуациях человеку открывается его подлинная сущность. Подавляющие личность антигуманные формы жизни Ясперс стремился преодолеть на пути изменения понимания жизни и мира человеком, а не на пути ее практического преобразования. В отношении гитлеровской Германии он занимал позицию молчаливого неприятия.
Французские экзистенциалисты Ж.П. Сартр и А. Камю приняли активное участие в борьбе с немецким фашизмом. Философская сущность их взглядов в целом совпадает со взглядами их немецких коллег.
Попытки Сартра эклектически соединить экзистенциализм с марксизмом не увенчались успехом. Диалектика, взятая им односторонне, только как отрицание, негативна, и притом она ориентирована на сознание изолированного, трагически одинокого человека. Свобода же человека рассматривается им в духе полного индетерминизма. Она — «дыра в бытии», ибо человек таков, каким он себя свободно выбирает.
Хотя Сартр так и не пришел к пониманию сущности теории марксизма, в качестве одной из ключевых он развивал идею «перманентной революции» как способа бегства людей от отчуждения, т.е. от тех буржуазных форм человеческого общежития, которые обрекают их на трагическое одиночество.
Рациональным зерном в попытке Сартра понять механизм приобщения людей к революционным движениям было то, что он подчеркнул в этом механизме роль «личного выбора» каждого человека, ограничив аргументы Для этого выбора областью индивидуального сознания. Это привело его к позиции этического релятивизма и идеализма, так как источник всех ценностей, в том числе и этических, он видел в каждой отдельной личности. Однако в практике политической деятельности его оценки и установки эволюционировали в сторону признания роли объективных условий обретения свободы.
Представителем атеистического экзистенциализма был А. Камю. О том, каков идеал этого течения, можно судить по его книге «Мятежный человек».
Экзистенциальный образ жизни, по Камю, — это «перманентный бунт». Постоянно импровизировать свое поведение, не подчиняясь ни поставленной цели, ни внешним обстоятельствам, всегда и все критиковать и ничего не утверждать — таков способ «подлинного существования» по Камю. «Мятежник» Камю отчасти напоминает «гордого скитальца», «лишнего человека», хорошо нам знакомого из русской и мировой классической литературы, однако их сходство формальное. Социальное их значение совершенно различно.
Тип «лишнего человека» сконцентрировал в себе характерные черты личности в период революционной ломки «старого режима» и становления буржуазных отношений. «Мятежный человек» Камю, напротив, не содержит никакого намека на «человека будущего», он фиксирует разочарование и, следовательно, целиком принадлежит отживающим силам настоящего. И это не случайно.
Экзистенциалисты описывают не структуру бытия, а переживание социальных условий существования определенным конкретно-историческим субъектом. Неразрешимые трагические противоречия капиталистического общества и их отражение в буржуазном сознании изображаются экзистенциалистами как изначально непреодолимая дисгармония бытия.
Хрестоматийные извлечения
Альбер Камю
Абсурдные стены
«Подобно великим произведениям искусства, глубокие чувства значат всегда больше того, что вкладывает в них сознание. В привычных действиях и мыслях обнаруживаются неизменные симпатии или антипатии души, они прослеживаются в выводах, о которых сама душа ничего не знает. Большие чувства таят в себе целую вселенную,; которая может быть величественной или жалкой; они высвечивают некий мир, наделенный своей собственной аффективной атмосферой. Есть целые вселенные ревности, честолюбия, эгоизма или щедрости. Вселенная предполагает наличие метафизической системы или установки сознания. То, что верно в отношении отдельных чувств, тем более верно для лежащих в их основании эмоций. Они неопределенны и смутны, но в то же время «достоверны»; столь же отдалены, сколь и «наличны» — подобно эмоциям, дающим нам переживание прекрасного или пробуждающим чувство абсурда.
Чувство абсурдности поджидает нас на каждом углу. Это чувство неуловимо в своей скорбной наготе, в тусклом свете своей атмосферы. Заслуживает внимания сама эта неуловимость. Судя по всему, другой человек всегда остается для нас непознанным, в нем всегда есть нечто не сводимое к нашему познанию, ускользающее от него. Но практически я знаю людей и признаю их таковыми по поведению, совокупности их действий, по тем следствиям, которые порождаются в жизни их поступками. Все недоступные анализу иррациональные чувства также могут практически определяться, практически оцениваться, объединяться по своим последствиям в порядке умопостижения. Я могу уловить и пометить все их лики, дать очертания вселенной каждого чувства. Даже в сотый раз, увидев одного актера, я не стану утверждать, будто знаю его лично. И все же, когда я говорю, что знаю его несколько лучше, увидев в сотый раз и попытавшись суммировать все им сыгранное, в моих словах есть доля истины. Это парадокс, а вместе с тем и притча. Мораль ее в том, что человек определяется разыгрываемыми им комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине; они частично отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или иного чувства. Понятно, что тем самым я задаю метод. Но это — метод анализа, а не познания. Метод познания предполагает метафизическую доктрину, которая заранее определяет выводы, вопреки всем заверениям в беспред-посылочности метода. С первых страниц книги нам известно содержание последних, причем связь их является неизбежной. Определяемый здесь метод передает чувство невозможности какого бы то ни было истинного познания. Он дает возможность перечислить видимости, прочувствовать душевный климат.
Быть может, нам удастся раскрыть неуловимое чувство абсурдности в различных, но все же родственных мирах умопостижения, искусства жизни и искусства как такового. Мы начинаем с атмосферы абсурда. Конечной же целью является постижение вселенной абсурда и той установки сознания, которая высвечивает в мире этот неумолимый лик.
Начало всех великих действий и мыслей ничтожно. Великие деяния часто рождаются на уличном перекрестке или у входа в ресторан. Так и с абсурдом. Родословная абсурдного мира восходит к нищенскому рождению. Ответ «ни о чем» на вопрос, о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство. Это хорошо знакомо влюбленным. Но если ответ искренен, если он передает то состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как будто проступает первый знак абсурдности.
Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъем, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме — вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос «зачем?» Все начинается с этой окрашенной недоумением скуки. «Начинается» « вот что важно. Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движение сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее; либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни. Скука сама по себе омерзительна, но здесь я должен признать, что она приносит благо. Ибо все начинается с сознания, и ничто помимо него не имеет значения. Наблюдение не слишком оригинальное, но речь как раз и идет о самоочевидном. Этого пока что достаточно для беглого обзора истоков абсурда. В самом начале лежит просто «заботам.
Изо дня в день нас несет время безотрадной жизни, но наступает момент, когда приходится взваливать ее груз на собственные плечи. Мы живем будущим: «завтра», «позже», «когда у тебя будет положение», «с возрастом ты поймешь». Восхитительна эта непоследовательность — ведь, в конце концов, наступает смерть. Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соотносит себя со временем, занимает в нем место, признает, что находится в определенной точке графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознает, что время — его злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него следовало бы отречься. Этот бунт плоти и есть абсурд.
Стоит спуститься на одну ступень ниже — и мы попадаем в чуждый нам мир. Мы замечаем его «плотность», видим, насколько чуждым в своей независимости от нас является камень, с какой интенсивностью нас отрицает природа, самый обыкновенный пейзаж. Основанием любой красоты является нечто нечеловеческое. Стоит понять это, и окрестные холмы, мирное небо, кроны деревьев тут же теряют иллюзорный смысл, который мы им придавали. Отныне они будут удаляться, превращаясь в некое подобие потерянного рая. Сквозь тысячелетия восходит к нам первобытная враждебность мира. Он становится непостижимым, поскольку на протяжении веков мы понимаем в нем лишь те фигуры и образы, которые сами же в него и вкладывали, а теперь у нас больше нет сил на эти ухищрения. Становясь самим собой, мир ускользает от нас. Расцвеченные привычкой декорации становятся тем, чем они были всегда. Они удаляются от нас. Подобно тому, как за обычным женским лицом мы неожиданно открываем незнакомку, которую любили месяцы и годы, возможно, настанет пора, когда мы станем стремиться к тому, что неожиданно делает нас столь одинокими. Но время еще не пришло, и пока что у нас есть только эта плотность и эта чуждость мира — этот абсурд.
Люди также являются источником нечеловеческого. В немногие часы ясности ума механические действия людей, их лишенная смысла пантомима явственны во всей своей глупости. Человек говорит по телефону за стеклянной перегородкой; его не слышно, но видна бессмысленная мимика. Возникает вопрос: зачем же он живет? Отвращение, вызванное бесчеловечностью самого человека, пропасть, в которую мы низвергаемся, взглянув на самих себя, эта «тошнота», как говорит один современный автор,— это тоже абсурд. Точно так же нас тревожит знакомый незнакомец, отразившийся на мгновение в зеркале или обнаруженный на нашей собственной фотографии, — это тоже абсурд».
Проблема.
«Никогда еще человек не подходил так близко, как сегодня, к осуществлению своих самых заветных надежд. Наши научные открытия и технические достижения приближают время, когда стол будет накрыт для всех голодных, когда человечество преодолеет разобщенность и станет единым. Понадобились тысячелетия, Чтобы раскрылись интеллектуальные способности человека, чтобы он научился разумной организации общества и концентрации сил. Человек создал новый мир, со своими законами и своей судьбой. Оглядывая свое творение, он может сказать: воистину, это хорошо.
Но что он скажет в отношении самого себя? Приблизился ли он к осуществлению другой мечты человеческого рода — совершенству самого человека? — Человека, любящего ближнего своего, справедливого, правдивого и осуществляющего то, что он есть потенциально, как образ божий?
Неловко даже задавать этот вопрос — ответ слишком ясен. Мы создали чудесные вещи, но не смогли сделать из себя существ, которые были бы достойны громадных усилий, затраченных на эти вещи. В нашей жизни нет братства, счастья, удовлетворенности; это духовный хаос и мешанина, близкие к безумию, — причем не к средневековой истерии, а скорее к шизофрении — когда утрачен контакт с внутренней реальностью, а мысль отделилась от аффекта.
Обратим внимание лишь на некоторые события, о которых сообщают утренние и вечерние газеты. В связи с засухой в церквах читают молитвы о дожде; одновременно дождь пытаются вызывать химическими средствами. Уже больше года сообщают о летающих тарелках; одни утверждают, что летающие тарелки не существуют, другие — что они реальны и представляют собой новейшее вооружение — наше собственное либо иностранное; третьи всерьез толкуют, будто это машины, присланные инопланетянами. Нам твердят, что никогда еще перед Америкой не открывалось такого блестящего будущего, как сегодня, в середине двадцатого столетия; но на той же странице обсуждается возможность войны, и ученые спорят, уничтожит атомное оружие нашу планету или нет.
Люди ходят в церковь и внимают проповедям любви и милосердия; и те же самые люди посчитают себя болванами или еще чем похуже, если хоть на мгновение усомнятся, а стоит ли продавать товары по цене, недоступной для покупателя. Ребятишек учат в воскресной школе, что честность, прямота, забота о душе должны служить главными ориентирами в жизни, в то же время как «жизнь учит», что следование этим принципам делает из нас в лучшем случае беспочвенных мечтателей. У нас имеются невероятные возможности в сфере коммуникаций — печать, радио, телевидение; но нас ежедневно потчуют бессмыслицей, которая показалась бы оскорбительной даже для детского ума, если бы дети не были вскормлены на ней. Провозглашается, что наш образ жизни делает нас счастливыми. Но много ли людей сегодня счастливы? Вспомним недавний снимок в журнале «Лайф»: на углу улицы несколько человек ждут зеленого света. Поразительно и страшно — но эти оглушенные и испуганные люди — не свидетели катастрофы, а обычные, спешащие по своим делам горожане.
Мы цепляемся за мысль, будто мы счастливы; учим детей, что наше поколение прогрессивнее любого другого, жившего до нас, что рано или поздно ни одно наше желание не останется неисполненным и не будет ничего недостижимого. Происходящее, похоже, подтверждает эту веру, которую в нас без конца вбивают.
Но услышат ли наши дети голос, который скажет им, куда идти и зачем жить? Каким-то образом они чувствуют, как и все человеческие существа, что жизнь должна иметь смысл, но в чем он заключается? Ведь не в противоречиях же он, не в двуличии и циничной покорности, встречающихся на каждом шагу? Они тянутся к счастью, истине, справедливости, любви, преданности; но можем ли мы ответить на их вопросы?
Мы столь же беспомощны, как и дети. Мы не знаем ответа, потому что даже забыли, что существует такой вопрос. Мы притворяемся, будто наша жизнь имеет надежный фундамент, и не обращаем внимания на преследующие нас беспокойство, тревогу, замешательство.
Для одних выход в возврате к религии: не с тем, чтобы уверовать, но чтобы спастись от невыносимого сомнения; они решаются на это не из благочестия, но ради безопасности. Исследователь современной ситуации, изучающий человеческую душу, — а не церковь — видит в этом шаге симптом Нервного расстройства.
Разум, как средство обнаружения истины и проникновения сквозь поверхность явлений к их сущности, уступил место интеллекту — простому инструменту для манипулирования вещами и людьми. Человек разуверился в способности разума установить правильность норм и идеалов человеческого поведения.
Это изменение интеллектуальной и эмоциональной атмосферы оказало глубокое воздействие на развитие психологии как науки. Если не брать исключительные фигуры, такие, как Ницше и Кьеркегор, психология, как исследование души, нацеленное на достижение добродетели и счастья, исчезла. Академическая психология, пытаясь имитировать естествознание с его лабораторными методами взвешивания и измерения, занималась чем угодно, но только не душой. Изучая человека в лаборатории, она утверждала, что совесть, ценностные суждения, знание добра и зла суть метафизические понятия, выходящие за пределы психологической проблематики, и чаще всего решала мелкие проблемы, соответствовавшие принятому «научному методу»; и она не выдвинула никаких новых методов для исследования важнейших человеческих проблем. Тем самым психология как наука утратила свой главный предмет — душу; она стала заниматься «механизмами», формированием реакций, инстинктами, но обходила наиболее специфические для человека феномены: любовь, разум, совесть, ценности. Я употребляю слово «душа», а не «психика» или «сознание», потому что именно оно ассоциируется с этими высшими человеческими силами».
Религиозно-философские направления
Современные философские направления религиозной ориентации возникли в основном в русле христианского религиозно-теологического комплекса или в непосредственной связи с ним. Наибольшей концептуальной устойчивостью и идеологическим влиянием отличаются неотомизм и персонализм.
Неотомизм — это официальная философия католической церкви, главное теоретическое оружие Ватикана. Как никакой другой философии, ему свойственны традиционализм и догматическая стабильность идей и теоретических постулатов. Он сознательно сопротивляется обновленческим традициям и не без гордости провозглашает себя «философией, сохраняющейся в веках».
Неотомизм представляет собой возрождение средневековой философии Фомы Аквинского, который приспособил в свое время учение Аристотеля для нужд систематизации христианского мировоззрения.
Его влияние объясняется в основном двумя причинами:
1) живучестью католицизма в некоторых странах Европы и Латинской Америки;
2) большой материальной силой (прежде всего финансовой), которой располагает Ватикан.
Почему же из множества «отцов церкви» и «столпов вероучения» папство остановило выбор на энциклопедической системе Фомы Аквинского?
Это сделано потому, что именно у «ангельского доктора» (таково прозвище Фомы в католических трудах) тщательно разработана концепция «гармонии веры и разума».
Во времена Фомы Аквинского это учение некоторым казалось непозволительной уступкой «еретическому духу», но в век научно-технической революции оно стало, пожалуй, единственным способом сделать респектабельным с теоретической точки зрения принцип сосуществования религии и науки.
Исходный тезис неотомизма заключается в том, что «истины веры», хотя и «сверхразумны», но не «против разумны», т.е. допускают обоснования разумом.
Ядро томистской теории составляют «пресловутые доказательства бытия божия». Из них особенно популярны «космологическое» и «физико-телеологическое», Первое построено на абсолютизации понятия причинности и механическом понимании детерминизма: каждое явление имеет свою причину, внешнюю по отношению к нему, но цепь причин не может уходить в бесконечность. Следовательно, должна быть «конечная причина», какой и является Бог. Однако уже Спиноза обосновывал положение, что «природа — причина самой себя». Эта концепция исключает какие бы то ни было причины по отношению к миру в целом.
Второе же доказательство спекулирует на целесообразности в живой природе, приписывая ее «разумному плану творца».
Томистская онтология оперирует двумя главными парами категорий: «существование и сущность» и «форма и материя». «Существование» в истолковании не отомистов означает самый факт бытия некоторой вещи, а «сущность» — то, что представляет собой эту вещь в глазах разума, т.е. некое мыслимое ее содержание. Если сущность вещей рационально познаваема, то ее существование в принципе иррационально. Оно может быть объяснено только как результат сверхъестественного «творения». В силу развития современной науки, когда она овладела причинно-генетическими методами исследования, эта проблема томизма выглядит анахронизмом.
Соотношение «материи и формы» трактуется неотомистами по Аристотелю. Материя — неопределенный субъект, который без формы не обладает реальным существованием, форма — животворящее начало, вносящее в мир качественные различия и структурную определенность вещей. Мир представляет собой «лестницу творения», на вершине которой находится Бог как чистая «форма форм», а у подножия — неорганическая материя, едва затронутая формообразующей силой.
В отличие от неопозитивизма и экзистенциализма неотомисты претендуют на «глобальный синтез» данных естествознания и общественных наук. Однако мечта неотомистов не осуществима, ибо их схемы не обобщают, а деформируют данные науки, что присуще многим направлениям современной западной философии. Задачи неотомистов — превратить философию в служанку богословия.
Персонализм (от лат. persona — личность) как философское направление сформировался в конце XIX в. в России и США. В России идеи персонализма нашли отражение в трудах Н. Бердяева, Л. Шестова, Н. Лосского, в США — Э. Брайтмена, Р. Флюэллинга и во Франции — Э. Мунье, Ж. Лакруа, Ж. Недонселя и др.
Мировоззренческая установка персонализма — примирить религию, главным образом христианский теизм, с некоторыми буржуазными гуманистическими ценностями. В основе персоналистского мировоззрения лежит убеждение в субстанциональности личностного начала как в человеке, так и в бытии вообще. Эта аксиома и предопределила не только характер субъективно-объективного отношения, но и направление развития, философские возможности переоналистской доктрины.
Основной вопрос философии решается персоналистами в традиции субъективного идеализма. Исходный пункт их философствования — самосознающая человеческая индивидуальность, которая во многом сходна с понятием «я» в классическом субъективном идеализме (Фихте), хотя и не тождественна с ним. Более того, персонализм сознательно стремится к преодолению субъективистски толкуемого человеческого «я», к тому, чтобы расширить и наполнить его ценностно-мировоззренческим содержанием.
В традиционном субъективном идеализме субъект, как правило, исчерпывается его гносеологической способностью: это, прежде всего познающая величина, рационально действующее сознание и самосознание. Такому субъекту, сведенному к одной из его составляющих, а именно к рациональной деятельности мышления, персоналисты противопоставляют живого человека, еще «не разъятого» на элементы и частичные функции.
Основу личности, как она описывается в «Манифесте персонализма» Э. Мунье, образует ее концентрированная и не разложимая на части цельность, ее «абсолютная и суверенная самость», которая проявляет себя, прежде всего «в беспредпосылочной» и ничем не ограниченной свободе. Однако абсолютная свобода — всего лишь условие реализации личности, а не ее цель, сущность и результат.
Высшая ценность личности — ее априорная продуктивная активность, способность к совершенствованию. При описании беспредпосылочной активности французские персоналисты заимствуют у А. Бергсона понятие «жизненный порыв». В свете этого понятия творческая самостоятельность личности иррациональна, беспричинна и поэтому необъяснима.
По отношению к объективной реальности активность «я» первична, обусловливает ее существование и смысл. Мир вещей возникает как продукт объективации имманентных возможностей личности, овеществления ее бесконечных творческих потенций.
Однако при всей уникальности личностного «я» последнее, с точки зрения персоналиста, не изолировано в своей единичности и дано в неразрывной связи с другими такими же «я». Персоналисты называют эту коммуникативную способность личности «межличностной связью» («интеробъективностью»), которая не имеет никакого отношения к социальной сущности человека. Согласно воззрениям персоналистов, коммуникативное качество личности, открытость в сторону подобных ей личностей по своей природе не социальна, а религиозна. И здесь обнаруживается переход персонализма с позиций субъективного идеализма на позиции идеализма объективного, родственного христианскому теизму.
Осознание человеком своего единства с другими людьми, утверждают персоналисты, имеет в качестве прообраза известную связь человека с Богом. В защиту этой догмы разрабатывается специальный персоналистский вариант доказательства бытия Бога. Так, в своей «теории веры» персоналист Ж. Лакруа утверждает, что идея Бога априори заложена в человеке, так что все доказательства его реального существования сводятся к уяснению, раскрытию и комментированию этой самоочевидной истины.
Философия истории
(резюме)
Философия истории — это философское осмысление и интерпретация исторического процесса в целом. Элементы философского осмысления истории содержатся уже в античной философии и историографии. В средние века философское осмысление исторических событий четко не отделялось от теологических представлений об истории.
Как отдельный, относительно самостоятельный раздел философии философия истории выступает в работах немецкого филоеофапросветителя И.Г. Гердера. Важный вклад в ее становление и последующее развитие внесли Г. Гегель, К. Маркс и Ф. Энгельс, И. Кант, Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, П.А. Сорокин, К. Ясперс и др.
С течением времени содержание и проблематика философии истории значительно изменились.
Сегодня основными ее задачами можно считать следующие:
1. Исследование источников и движущих сил человеческой истории, ее структуры (на какие она делится эпохи, цивилизации, культуры). Выявление ее общих схем.
2. Анализ общей формы и путей хода истории. Выяснение характера отношений между прошлым, настоящим и будущим. Идет ли история по прямой линии, по кругу, по спирали, сочетающей линейное и кругообразное движение. Или перед нами картина колебаний между некоторыми достаточно устойчивыми полюсами.
3. Определение основных факторов исторической эволюции человечества. Предопределен ли ход истории человечества волей Бога или историческими законами. Или она детерминируется системой ценностей, взаимодействием материальной и духовной культуры и т. д.
4. Поиск смысла истории, ее направлений и целей, ибо предполагается, что таковые имеются, существуют,
5. Исследование процесса постепенного становления единого человечества, а также мировой истории.
6. Прогнозирование, предвидение общих тенденций будущего развития человечества и его прогресса.
7. Анализ предмета науки истории и выявление, определение, создание тех интеллектуальных условий, в которых философия, многообразные исторические науки (политическая история, экономическая история, история культуры, история религии, история искусства и др.) превращаются в определенное единство.
Плодотворное решение этих проблем возможно лишь при тесном взаимодействии, прежде всего философии истории и науки истории. И это не случайно. Философия истории без науки истории пуста, а наука истории без философии слепа. Но точка зрения философии истории, исследующей те общие схемы и те идеи, которые лежат в основе исторического мышления, является более широкой, чем точка зрения истории. Осмысливая развитие событий прошлого, философия истории стремится продолжить их в будущее.
Философия истории исходит из настоящего, но оно существенно шире, чем настоящее для историка. И это не случайно. Историк вообще избегает вербализации своих представлений о настоящем, стремясь максимально отстраниться от него. Философия истории открыто высказывается о настоящем как о моменте между прошлым и будущим. Конкретные представления о настоящем у нее вырастают из системы гуманитарного знания, а также из целостной системы всей современной культуры.
Говорят, что история как наука учит только одному, что она ничему не учит. Философия же истории, связывающая прошлое с будущим через настоящее, учит уже самим фактором установления такой связи.
Но более широкий, чем у истории, кругозор философии истории может привести ее к вырождению в утопию (у Платона) или в антиутопию (Руссо). Однако широта кругозора позволяет философии истории наметить ту точку их схода на горизонте, которая открывает более широкую перспективу, чем у науки истории, перспективу исторического изображения, и в большей мере упорядочивает реальное историческое пространство. Включая исторические события в конспект настоящей культуры, философия истории освобождает их от исторических случайностей, отделяет главное от второстепенного, придает реальной истории ясность и структурированность. Содержание философии истории — это всегда идеализации, но идеализации рабочие. Сопоставляя с ними реальные события, мы можем яснее понять их сущность. Прошлое как прошлое, в его оторванности от настоящего, абсолютно недоступно.
Наш век с его заботами и небывалыми историческими событиями, катаклизмами, срывами в варварство и всплесками прогресса, заставляет нас всмотреться в бытие через призму истории.
Если история философии как раздел философского знания изучает исторический процесс, историческое измерение бытия людей, а философскому осмыслению подвергается либо всемирная история в целом, либо отрезок всемирно-исторического процесса, либо история отдельного конкретного народа, конкретной цивилизации, то философия истории объединяет онтологический и гносеологический аспекты. Ее предметом выступает история, исторический процесс, жизнь общества.
Статью подготовила доцент кафедры социально-гуманитарных дисциплин Волгушева Алла Александровна. 
