Модели государственного регулирования рыночной экономики

Классическая модель взаимодействия экономики и государства

Вот уже много веков наряду с поддержанием порядка, законности, обороноспособности страны государство занимается выполнением определенных хозяйственных функций. Так что государственное регулирование экономики имеет весьма богатую историю, в которой можно обнаружить и громкие успехи, и ужасающие провалы. Спектр вариантов участия государства в хозяйственной жизни простирается от крайнего экономического либерализма до тотального государственного монополизма. Уже в период зарождения в Европе капиталистической системы государство осуществляло контроль над процентными ставками, ценами, условиями внешней торговли, качеством производимых в стране и поступающих по импорту товаров и услуг. Господствовавшее в экономической науке в XVII—XVIII вв. учение меркантилизма опиралось на признание государственного регулирования в качестве непременного условия успешного развития промышленности и торговли. Взгляды меркантилистов сформировали теоретический фундамент концепции протекционизма, к которой с XVII в. и до наших дней прибегало в определенных условиях правительство практически каждой страны (например, при повышении таможенных пошлин на ввозимую на ее территорию продукцию). Однако по мере развития рыночных отношений укреплявшийся экономически и политически класс предпринимателей начал усматривать в государственном вмешательстве прямую угрозу своей прогрессирующей экспансии в хозяйственную жизнь буржуазного общества. В результате стала формироваться классическая модель взаимодействия экономики и государства.

Эта модель основана на признании гармоничного функционирования стихийно саморегулирующегося механизма рыночной экономики, отрицании неотвратимости наступления кризисов перепроизводства и других серьезных нарушений рыночного равновесия. Наиболее видные представители данного либерального направления экономической науки — А. Смит, Д. Рикардо, Дж. С. Милль, А. Маршалл, А. Пигу и др. — в разное время полагали, что главными факторами, обеспечивающими развитие рыночной экономики, являются свободное предпринимательство и механизм конкуренции. Так, А. Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов» подчеркивал, что рынок сам по себе «невидимой рукой» направляет экономику к лучшим результатам, автоматически обеспечивает равенство спроса и предложения. Таким образом, все основные экономические цели (полная занятость, стабильный общий уровень цен, экономический рост, справедливое распределение доходов и пр.) достигаются в результате не ограничиваемого государством функционирования рыночного механизма, на основе его саморегулирования.

Самое читаемое за неделю
Введение ковидных паспортов в 2021 году
Должен знать каждый: Сильное повышение штрафов с 2021 года за нарушение ПДД
Введение продуктовых карточек для малоимущих в 2021 году
Доллар по 100 рублей в 2021 году
Новая льготная ипотека на частные дома в 2021 году
Продление льготной ипотеки до 1 июля 2021 года
35 банков обанкротятся в 2021 году

Наиболее общим основанием для таких либеральных выводов является закон Сэя, согласно которому сам процесс производства товаров создает доход, в точности равный их стоимости, который тут же направляется продавцом на приобретение другого необходимого ему товара. Иначе говоря, предложение товаров порождает свой собственный спрос, адекватный ему по величине, что делает принципиально невозможным рыночное неравновесие. Отсюда вывод о том, что лучшей экономической политикой является политика невмешательства государства в механизм рынка. В соответствии с концепцией экономического либерализма государство должно действовать по принципу «пусть все идет само собой». Именно сторонники государственного вмешательства, по мнению либералов, должны искать серьезные аргументы в пользу его целесообразности в каждом конкретном случае.

По утверждению Дж. Гэлбрейта, до 30-х гг. XX в. принятие или непринятие закона Сэя являлось признаком, по которому «экономисты отличались от дураков». Между тем еще марксистами впервые была показана несостоятельность идей о полной гармонии свободной рыночной экономики (капитализма), вскрыты ее противоречия, делающие неминуемыми периодические нарушения равновесия воспроизводства. Экономисты кейнсианской школы пришли к этому убеждению лишь десятилетия спустя.

Классический взгляд на проблему взаимодействия экономики и государства преобладал в условиях, когда в экономической теории господствовал микроэкономический подход. Успешная деятельность отдельных фирм отождествлялась при этом с успешным функционированием экономики страны в целом. Иначе говоря, работая на себя, частный предприниматель тем самым якобы трудился и на общество: что выгодно «Дженерал Моторс», то выгодно и Соединенным Штатам

Америки. Поэтому правительство должно было всемерно способствовать результативной деятельности промышленных и финансовых гигантов, позитивно реагируя на все их просьбы, — лишь бы они строили здания, производили товары и услуги, создавали новые рабочие места. Экономисты классической школы крайне отрицательно относились к таможенным тарифам, поддержанию стабильного уровня цен, валютных курсов, воздействию правительства на уровень заработной платы, ставку процента и т.п. Конечно, они соглашались с тем, что общество должно создавать некие государственные институты — учреждения, наделенные достаточной властью, чтобы охранять жизнь человека и его собственность как внутри, так и за пределами страны, формировать правовые нормы, обеспечивающие справедливое разрешение хозяйственных споров. А. Смит вовсе не отвергал необходимости посильного участия государства в решении экономических задач, но сводил его функции лишь к налоговой аккумуляции в бюджете финансовых ресурсов в минимальном объеме, достаточном для реализации нужд национальной обороны, правосудия, образования молодежи и организации общественных работ, которые, будучи невыгодными сферами для частного бизнеса, тем не менее, необходимы обществу в целом. Но не более того. Государству отводилась сугубо подчиненная роль некоего «ночного сторожа», обеспечивающего безопасность граждан, сохранность их имущества (т.е. защиту прав собственности), гарантирующего обороноспособность страны, строительство и эксплуатацию ряда общественно полезных сооружений и при этом неустанно заботящегося об экономии средств налогоплательщиков («экономии на свечах», которая пропагандировалась еще в 60—80-е гг. XIX в. в Великобритании). Однако главным при этом признавалось гарантирование экономической свободы — права заниматься той или иной хозяйственной деятельностью и принимать решения, свободы конкуренции. Сторонники А. Смита подчеркивали, что чем слабее вмешательство государства в экономику, тем меньше в ней деформаций рыночных механизмов, тем эффективнее функционирует весь народнохозяйственный организм.

За десятилетия господства классической концепции в науке накопился целый ряд возражений против нее:

1.            Цель предпринимателей, состоящая в сохранении и повышении доходности своего бизнеса, безусловно, заслуживает всемерного одобрения и поддержки, однако интерес частных фирм далеко не всегда отражает интересы общества в целом (например, в случае незаконного производства оружия, наркотиков, вывоза капитала за границу, нарушения экологических стандартов и др.). Это должно побуждать правительство к неустанному поиску компромисса в сочетании объективно противоречивых интересов. Так, в интересах любого частного предпринимателя, функционирующего в условиях нестабильной внешней среды, располагать значительными сбережениями. Между тем в макроэкономическом аспекте реализация подобного интереса вполне может обернуться действием парадокса бережливости, который через ограничение потребительского и инвестиционного спроса сдерживает экономический рост. Да и внутри негосударственного сектора тоже неизбежны острые конфликты — к примеру, между 600 корпорациями, которые в 30-е гг. XX в. контролировали 2/3 промышленности США, и 10 млн. мелких бизнесменов, на долю которых оставалась лишь ее треть.

Тест "На сколько вы активны" Тест "Подходит ли Вам ваше место работы" Тест "На сколько важны деньги в Вашей жизни" Тест "Есть ли у вас задатки лидера" Тест "Способны ли Вы решать проблемы"

Тест "Для начинающего миллионера" Тест который вас удивит Семейный тест "Какие вы родители" Тест "Определяем свой творческий потенциал" Психологический тест "Вы терпеливый человек?"

2.            Закон Сэя крайне упрощает действительность, поскольку получатели дохода вовсе не обязаны сразу и полностью израсходовать его на покупку других товаров, а вполне могут приберечь его часть. Такая бережливость может привести к перепроизводству, экономическому спаду и безработице. Правда, по мнению классиков, все сбережения через механизм гибкой процентной ставки превращаются в инвестиции, и с учетом возросшего спроса на капитальные блага совокупный спрос (потребительский и инвестиционный) опять-таки уравновешивается с предложением на товарных рынках. Иначе говоря, эластичность ставки процента обеспечивает действие закона Сэя даже в экономике со значительными сбережениями. Однако, во-первых, сбережения зависят не только (и, вероятно, даже не столько) от процентной ставки, но и от дохода; во-вторых, субъекты сбережений и инвестиций различаются — сберегают домохозяйства, а инвестируют компании; в-третьих, для превращения сбережений в инвестиции необходима отлаженная финансово-кредитная система, и автоматизма в такой трансформации не наблюдается.

3.            Все больший удельный вес в отраслевой структуре современной экономики занимают товары и услуги с положительными (отрицательными) внешними эффектами, которые, как известно, не получают адекватной стоимостной оценки, а значит, оптимальный объем их производства не может определяться только на основе рыночного механизма гибких цен.

Реакцией на эти обстоятельства уже в конце XIX в. явилось расширение экономических функций государства. Неуклонно развертывавшиеся в мире в тот период процессы концентрации и централизации производства, резкое усложнение хозяйственных связей и обострение социальных проблем предопределили все более активное вмешательство властей в регулирование национальной экономики. Однако подлинным шоком для классической теории стала Великая депрессия 1929—1933 гг.: объяснить спад такого масштаба, столь массовую безработицу она не могла. Использование рецептов классикой — ограничение государственных расходов и заработной платы — лишь ухудшило ситуацию. Небывалая глубина кризиса поставила под сомнение саму идею саморегулирующейся рыночной системы. Происшедшая тогда в экономической теории «кейнсианская революция», а также хозяйственные успехи США при Ф. Рузвельте, СССР при И. Сталине, гитлеровской Германии и ряда других стран, допустивших активное вторжение государства в социально-экономическую жизнь и расширившие ее плановые начала, предопределили падение авторитета классической концепции взаимодействия экономики и государства примерно на полвека.

Кейнсианская модель государственного регулирования экономики

Анализируя экономические процессы конца 20-х — начала 30-х гг. XX в. и закладывая основы макроэкономической теории, Дж. Кейнс доказывал, что рыночная экономика не обладает постоянно функционирующим механизмом саморегулирования, который способен автоматически приводить ее в состояние полной занятости. Процессы приспособления в рыночной системе протекают медленно, с неторопливым изменением цен, заработной платы и процентных ставок, при отсутствии полноты информации и инертности социальных привычек населения. Поэтому при определенных условиях свободная рыночная экономика закономерно оказывается в состоянии глубокой стагнации, из которой одни лишь стихийно действующие механизмы ее вывести не могут. Отсюда выводилась необходимость масштабного государственного регулирования экономики, подправляющего сбои ее чисто рыночного развития. В соответствии с кейнсианской теорией регулируемого капитализма государство должно решительно отойти от роли «ночного сторожа», что и было предпринято в 30-е гг. в США (в рамках так называемого курса Рузвельта), Швеции и целом ряде других стран. Усиление государственного регулирования в этот период идеологически уже не расценивалось как посягательство на экономическую свободу субъекта.

Выдвинув в качестве приоритетных целей стабилизацию экономического цикла и достижение уровня не инфляционной полной занятости и учитывая то, что экономика большинства государств во второй трети XX в. прошла кейнсианский и промежуточный отрезки кривой совокупного предложения, теория Дж. Кейнса признала ведущим направлением государственного регулирования экономики стимулирование совокупного спроса, который определяет не только текущее состояние экономической конъюнктуры, но и ее долгосрочную динамику.

Причем если в краткосрочном периоде ключевая роль отводилась потребительскому спросу и спросу со стороны государства на товары и услуги, то перспективы устойчивого роста национальной экономики Дж. Кейнс связывал с наращиванием спроса инвестиционного. Величина частных инвестиций фирм зависит от ожидаемой ими прибыли и уровня банковского процента, а значит, для наращивания инвестиционных расходов, особенно в период кризисных потрясений, требуется достаточно мягкая фискальная и монетарная политика. Отличительным признаком кейнсианской модели является признание первенства бюджетно-налоговой политики, нацеленной на регулирование размера бюджетного дефицита (излишка) для расширения (сокращения) совокупного спроса. Денежно-кредитная политика в этой макроэкономической «смеси» должна была лишь приспосабливаться к бюджетно-налоговой, чтобы достигнуть устойчиво невысоких, поддерживающих экономический рост процентных ставок. Кейнс возвел фискальную политику государства на пьедестал, серьезно расширив перечень проблем, в разрешении которых она, по его мнению, способна плодотворно участвовать. Дело в том, что до 30-х гг. фискальная политика в экономической теории трактовалась весьма узко, сводясь к регулированию пропорции распределения национального продукта между государственным и частным потреблением и пассивному установлению размера тех налоговых платежей, которые частные экономические субъекты обязаны были вносить в бюджет на используемые ими общественные блага. Кейнс же доказывал способность бюджетно-налоговой политики активно участвовать в регулировании динамики ВВП, занятости и цен. При этом особо важная регулирующая роль отводилась не налогам (как в классической модели), а именно государственным расходам.

Стимулирование активной инвестиционной деятельности требует увеличения автономных государственных расходов (с их мультипликативным эффектом), а также перераспределения национального дохода через повышение налогов с наиболее обеспеченных слоев населения и масштабные программы трансфертных платежей. Поэтому ключевым направлением государственного воздействия на социально экономическую жизнь стал бюджетный механизм макроэкономического регулирования. При кейнсианской модели высокая доля национального дохода перераспределяется через государственный бюджет и используется для стимулирования совокупного спроса. Оказалось, что путем повышения государственных расходов можно повернуть ход экономического развития в нужном направлении. Государственные заказы оживляли спрос, стимулировали занятость, обеспечивая тем самым и прибыль предпринимателям. Доказывалась необходимость бюджетного финансирования (даже с возможным дефицитом в сфере общегосударственных финансов), перевода в собственность или ведение государства ряда отраслей промышленности, коммунального хозяйства, выплаты социальных пособий, организации общественных работ.

Кейнсианский подход доминировал в экономической политике и после Второй мировой войны. Восстановление разрушенного хозяйства, структурная перестройка деформированной милитаризованной экономики, преодоление острого товарного дефицита и высокой инфляции, наращивание капиталовложений проходили при регулирующей деятельности государства и в Западной Европе, и в Японии, и на Тайване, и в Южной Корее. В европейских странах была создана обширная зона государственного предпринимательства на основе создания за счет бюджетных источников государственных (а также смешанных) предприятий, национализированы многие ключевые отрасли промышленности и банки. Даже независимо от того, какие партии здесь стояли у власти, были проведены крупные реформы социального страхования и социального обеспечения, медицинского обслуживания, образования. Сформировалось так называемое государство благосостояния (welfare state), в котором наращивание социальных расходов бюджета диктовалось якобы лишь требованиями равенства и справедливости. Однако в экономике нередки случаи, когда следование правительства моральным нормам гарантирует и экономическую эффективность. Для решения столь масштабных социально-экономических задач государству требовались немалые средства, и распространенный в начале XX в. тезис о существовании верхних границ налогообложения вышел из моды. В результате этого уровень налоговой нагрузки на экономику возрос с 10 до 40% ВВП, а в некоторых странах, где у власти оказались социал-демократы, и заметно выше. И если до 60-х гг. большинство стран, использовавших кейнсианскую модель, проходили этап относительно пассивного краткосрочного приспособления экономической политики к реалиям циклически развивающейся конъюнктуры (которую правительства стремились всего лишь несколько сгладить ценой периодического обострения проблемы бюджетной несбалансированности), то на 60-е и первую половину 70-х гг. пришелся пик фискального «активизма». В эти годы государственный бюджет стал рассматриваться, прежде всего, как инструмент ускорения (со стороны совокупного спроса) долгосрочного экономического роста страны и сокращения масштабов безработицы. «Золотой период» социальной деятельности ряда государств пришелся на начало 1980-х гг. Тогда расходы на социальные цели достигли в США 21%, Великобритании — 24%, Франции — 30%, Германии — 31,5%, Швеции и Дании — около 35% ВВП.

Вплоть до конца 70-х гг. правительства ведущих стран основывали свою экономическую политику на кейнсианских мерах стимулирования производства — прежде всего на концепции дефицитного бюджетного финансирования. В результате с 1948 по 1970 гг. благодаря антициклическому регулированию экономики и расширению элементов макроэкономического планирования здесь отсутствовали глубокие спады, массовая безработица, а экономический рост шел рекордными темпами. В этот период триумфа кейнсианства господствовал тезис о том, что пришедшая на смену стихийному капитализму смешанная экономика будет процветать при направляющей роли государства без сколько-нибудь заметных кризисных потрясений. Возникала иллюзия, что государство имеет чуть ли не безграничные возможности для мобилизации доходов и перераспределения ВВП без видимого ущерба для экономического роста страны.

Однако этим надеждам не суждено было сбыться. С 70-х гг., когда многие страны вошли в полосу кризисного развития, немало работ в мировой экономической науке было посвящено вопросу, по каким причинам бум кейнсианства прекратился и почему контратака чикагской школы монетаризма обратила в бегство сторонников Кейнса. Это объяснялось несколькими причинами. Кейнсианская модель государственного регулирования оказалась приемлемой лишь в условиях бурно развивающейся экономики, в которой высокими темпами повышалась производительность труда. В этих благоприятных условиях широкомасштабное перераспределение национального дохода могло осуществляться без значительного ущерба накоплению капитала. В период безраздельного господства кейнсианства (30—60-е гг. XX в.) инфляция в мире оставалась невысокой, а потому тезис относительно подчиненного характера, пассивной роли денежно-кредитной политики, которая необходима якобы исключительно для поддержания процентных ставок на уровне, гарантирующем полную занятость, довольно спокойно воспринимался практиками. Между тем в 70-е гг. произошло резкое ухудшение условий воспроизводства во всемирном хозяйстве, а главное — случился нефтяной шок, вызванный кардинальным пересмотром мировых цен на энергоносители. Помимо того, ставшая привычным явлением полная занятость приводила к необоснованным требованиям профсоюзов о неуклонном повышении зарплаты без учета динамики производительности труда. Это послужило дополнительным импульсом к инфляции, сдержать которую кейнсианскими рецептами было невозможно. Попытки взбодрить экономику средствами дефицитного финансирования и кредитной экспансии привели лишь к дальнейшему расшатыванию бюджетных систем и перерастанию ползучей инфляции в хроническую галопирующую. Кроме того, когда на смену антикризисной политике на фазе подъема приходит антиинфляционная, она обычно проводится кейнсианцами далеко не столь ответственно; подобная асимметричность экономической политики неизбежно приводит к нарастанию государственного долга. В простейшей кейнсианской модели представлена дилемма: либо инфляция, либо безработица. Их одновременное увеличение представлялось невозможным. Однако в 70-е гг. это произошло, и стагфляция стала главной макроэкономической проблемой на целое десятилетие.

Наконец, кейнсианская модель государственного регулирования не вполне вписывается в требования, диктуемые открытостью национальной экономики (ее эффективность была выше при относительно слабой взаимозависимости различных стран), а также развертыванием научно-технической революции. Чтобы успешно освоить достижения НТР, необходимы усиление гибкости и большая свобода предпринимательства. Изъятие же значительной части доходов через налоговую систему (плюс потери, несанкционированные государством, — через инфляцию) и бюрократизация системы централизованного регулирования стали мощным тормозом на пути необходимых структурных преобразований и инновационного прогресса. К середине 1970-х гг. экономика развитых стран, наращивавших социальные расходы, начала упираться в объективно существующие в любом обществе верхние границы налогообложения. Сформировавшаяся в 50—60-е гг., когда темпы экономического роста большинства стран были аномально высоки, государственная социальная политика стала непозволительной роскошью в обстановке обозначившейся в экономике стагнации, а также в силу неуклонного старения населения. Из-за чрезмерных социальных гарантий государства (а в США и в связи с вьетнамской войной) в финансовых системах многих стран возник устойчивый структурный бюджетный дефицит. Причем кризисные потрясения в финансовой сфере носили более острый характер именно в странах с наибольшей долей налоговых изъятий и масштабными трансфертными выплатами и были несколько менее очевидными в странах, где уже со времен нефтяного шока обозначилась тенденция постепенного перехода от фискальной интервенции государства в хозяйственную жизнь к сдержанному регулированию совокупного спроса финансовыми инструментами (к так называемому бюджетному градуализму).

Ослаблению налогового пресса во многом способствовало и то обстоятельство, что Великая депрессия в значительной степени стерлась в памяти народов. Теории, провозглашавшие идею автоматически саморегулирующегося рыночного хозяйства, в которых безработица расценивалась как «предпочтение отдыха работе», вновь стали популярны в правых политических кругах. К этому добавлялся и негативный эффект перераспределения доходов через налоговую систему и систему трансфертных платежей, выражавшийся в росте теневого сегмента, ухудшении налоговой дисциплины и т.д. Быстро росло число материально обеспеченных людей, имевших автомобили, дома и желание платить поменьше налогов. Социальная пирамида перевернулась: бедные остались в меньшинстве, в то время как затраты на социальное и медицинское обеспечение росли, укрепляя политическое лобби для урезания социальных расходов.

Таким образом, к началу 80-х гг. многие развитые индустриальные страны подошли к верхнему пределу, за которым наращивание налогового бремени было либо невозможным с социально-политической точки зрения (в силу растущего сопротивления налогоплательщиков), либо абсолютно непродуктивным ввиду расширения теневой экономики. Это побудило правительства многих стран обратиться к «кейнсианскому бюджетному консерватизму» и всерьез задуматься о возвращении сбалансированного бюджета на место если не реальной практической цели, то хотя бы отдаленного целевого ориентира макроэкономической политики. Разразившийся в 1979—1982 гг. мировой экономический кризис заставил признать несовершенства кейнсианской модели государственного регулирования, и ее авторитет резко упал как в теоретическом, так и в практическом отношении. На фоне охватившей большую часть населения индустриально развитых стран эйфории «рыночного ренессанса» эта модель была заменена в них моделью неоконсервативной.

Неоконсервативная модель государственного регулирования экономики

С конца 70-х гг. XX в. в мире возросло влияние неоконсерватизма на экономическую политику многих стран. В немалой степени это было связано с приходом к власти в США Р. Рейгана, а в Великобритании — М. Тэтчер. Теоретической основой неоконсервативной модели послужили концепции неоклассического направления экономической теории, в частности такие ее современные варианты, как монетаризм, теория экономики предложения, теория рациональных ожиданий. Неоклассики в очередной раз предприняли попытку доказать внутреннюю устойчивость экономической системы, основанной на совершенной конкуренции, допуская государственное регулирование отстаиваемой ими модели свободной рыночной экономики в весьма ограниченных пределах. Выдвигая в качестве весомого аргумента концепцию фиаско государства, неоконсерваторы связывали многие сбои в функционировании рыночной экономики именно с его чрезмерной интервенцией в хозяйственную жизнь. По их мнению, главные экономические трудности возникают не внутри рыночного механизма (как проявление несовершенства тех или иных саморегуляторов), а связаны исключительно с ошибочными действиями правительства и центрального банка. Государственное вмешательство рассматривалось ими в качестве ведущего препятствия росту экономической эффективности, чреватого снижением нормы производственного накопления, ускорением инфляции и даже чрезмерной безработицей. Так, американский экономист Э. Денисон, анализируя причины замедления производительности труда в США, из 17 факторов примерно треть связывал с государственным регулированием бизнеса и отвлечением ресурсов через высокие налоги на непроизводительные цели. Опираясь на подобные теоретические представления и сокращая на практике степень присутствия государства в хозяйственной жизни страны, представители так называемой консервативной контрреформации стремились порвать с кейнсианским прошлым. Ведущим способом стабилизации цен, обеспечения полной занятости и устойчивого экономического роста, а через него и приведения государственного бюджета к сбалансированному состоянию они считали деэтатизацию национальной экономики.

Если кейнсианская концепция в качестве основы теории экономического роста рассматривала наращивание совокупного спроса, считая увеличение инвестиций прямым результатом потребительской активности населения, то неоклассики вновь убеждали общество, что начальный импульс к не инфляционному развитию экономики страны должны задавать сбережения домохозяйств, трансформируемые через механизм гибкой процентной ставки в инвестиции компаний. Стимулирование же этих сбережений (и инвестиций) как главный фактор расширения совокупного предложения и соответственно сдерживание потребительского спроса населения предполагают, по их мнению, сокращение налоговых ставок, особенно для обеспеченной части общества, имеющей высокую склонность к сбережению.

Однако резкое снижение ставок налогов — как индивидуальных подоходных, так и на бизнес — в краткосрочном аспекте может привести к увеличению дефицита государственного бюджета, а значит, осложнить борьбу с инфляцией. В связи с этим вполне логичным представляется следующий шаг, предлагаемый неоконсерваторами: в качестве подстраховки весьма рискованной налоговой реформы они рассматривают существенное сокращение государственных инвестиционных программ (признаваемых ими заведомо менее эффективными, нежели частные). Для сокращения расходов бюджета (а также в интересах раскрепощения рынка и повышения эффективности производства) широко использовалась приватизация государственной собственности. В этот период в Великобритании под непосредственным руководством «великого приватизатора XX века» М. Тэтчер было приватизировано очень многое. Выдвигалась даже идея приватизации тюрем и перевозки преступников. Существенному урезанию тогда подверглись расходы правительства на социальные цели (образование, медицинскую помощь, жилищно-коммунальное хозяйство, пособия по безработице, общественный транспорт и т.п.). В отличие от кейнсианцев, которые расценивали обеспечение населения социальными услугами как мощный фактор ускорения экономического роста и потому подчеркивали активную роль социальной политики, современные неоклассики признают подобные расходы государства в целом экономически бесполезными (а нередко и попросту вредными), носящими преимущественно благотворительный характер. При этом задача властей усматривается вовсе не в принуждении богатых «делиться пойманной рыбой», а лишь в том, чтобы научить бедных «наилучшим методам рыбной ловли». Более того, сторонники теории экономики предложения рассматривают правительственные социальные программы (особенно выплату пособий по безработице) как некий негативный налог на досуг: сокращая потери работников от неучастия в производственной деятельности, данные программы, по их мнению, искусственно поощряют незанятость трудовых и других ресурсов, причем не только во время спада, но и в условиях подъема. Кроме того, они полагают, что избыточный объем правительственной поддержки домохозяйств и компаний (в виде субсидий, финансирования объектов инфраструктуры и фундаментальной науки и т.п.) способен кардинальным образом изменить соотношение ценности их сбережений и потребительских расходов в пользу последних, лишая тем самым инвестиционный процесс его важнейшего финансового источника — сбережений частного сектора экономики. Подвергая ожесточенной критике кейнсианский подход, неоклассики отвергают рекомендуемые им механизмы антикризисного регулирования экономики, которые, по их мнению, препятствуют реализации санирующей функции кризиса, очищению экономики от ставших неэффективными предприятий. Конечно, в этом случае выход из рецессии осуществляется заметно быстрее, однако сохранение структурных диспропорций, тех противоречий, помимо разрешения которых национальному хозяйству удалось «проскочить», неминуемо приведет к преждевременному спаду, причем в сочетании с нарастающей инфляцией. Поэтому темпы экономического роста, оцениваемые на длительном временном интервале, окажутся менее впечатляющими, да и степень реализации других макроэкономических целей будет невелика.

Как видим, в отличие от традиционной классической школы неоклассики, признавая многие провалы рынка, вовсе не отрицают значения государственного регулирования экономики, но сводят его к минимальной границе. При этом сторонники консервативной доктрины убеждены, что регулирующее воздействие государства должно реализовывать долгосрочные цели и ориентироваться не на краткосрочное управление совокупным спросом, а на всемерное поощрение предложения товаров и факторов производства. Наиболее приемлемым для демократического общества инструментом государственного регулирования монетаристы признают денежно-кредитную политику, которая не снижает степени самостоятельности рыночных субъектов и не приводит к сколько-нибудь заметному диктату государства в хозяйственной сфере. При этом важнейшим условием экономического роста на сугубо рыночной основе неоконсерваторы считают достижение стабильности цен в стране путем проведения жесткой, не допускающей разгона инфляционных процессов монетарной политики. Добиваясь в результате сокращения процентных ставок, монетаристы стремятся всемерно инициировать частные инвестиции фирм и домохозяйств. Действительно, к числу бесспорных заслуг монетаризма можно отнести вклад его создателей в преодоление мирового финансового кризиса 1970-х — начала 1980-х гг., ликвидацию гиперинфляции в целом ряде развивающихся, а в начале 90-х гг. — и постсоциалистических стран, где с использованием постулатов этой теории были оздоровлены денежные системы.

Если в финансовом секторе современной экономики, по мнению монетаристов, присутствие государства не только допустимо, но и абсолютно необходимо (скажем, для обеспечения экономики определенным количеством денег, требуемым ее законами), то в секторе реальном, где осуществляются производство и продажа товаров и услуг, должны действовать исключительно рыночные силы. Так, М. Фридмен в книге «Капитализм и свобода» перечислил сферы, в которых, по его мнению, вмешательство государства излишне. В частности, он предлагал отказаться от поддержания цен на сельхозпродукты, отменить экспортно-импортные квоты и тарифы, правительственный контроль над объемом производства и величиной квартплаты, установление минимальной заработной платы и максимальных пределов роста цен, обязательное страхование для обеспечения пенсий по старости, лицензирование любых видов трудовой деятельности, прекратить государственное жилищное строительство и т.п. Сторонники теории рациональных ожиданий, в целом разделяющие подобные взгляды, считают вмешательство государства, в том числе и центрального банка, в функционирование конкурентных рынков просто бесполезным, поскольку в их представлении субъекты экономической системы являются абсолютно информированными, обладают знаниями в области конкретных механизмов рыночной экономики. Безошибочно прогнозируя те или иные результаты проводимой государством экономической политики и стремясь к максимизации собственных выгод, домохозяйства и компании тем самым блокируют реализацию преследуемых властями макроэкономических целей.

Сравнение различных направлений неоклассической доктрины, в частности монетаризма и теории экономики предложения, позволяет выявить у них как черты сходства, так и различия. Общим для них является отрицательное отношение к кейнсианству, а также обоснование необходимости поворота экономической политики к наращиванию совокупного предложения. Все они считают, что решающим направлением экономической политики государства должны быть стимулирование частного предпринимательства и наращивание сбережений населения. В то же время теория экономики предложения, отстаивающая первенство бюджетно-налоговых регуляторов, допускает возможность возникновения в ходе такого стимулирования бюджетного дефицита в краткосрочном периоде, полагая, что последующий рост производства и доходов населения приведет к компенсации временных потерь бюджета. Монетаристы же считают недопустимым возникновение бюджетного дефицита даже в краткосрочном периоде. Ликвидацию этого дефицита как ведущего инфляционного фактора (а значит, и тормоза экономического роста) они ставят на первое место в приоритетах экономической политики. Главным инструментом достижения макроэкономических целей в их программах выступает проводимая государством денежно-кредитная политика. Монетаристы склонны преувеличивать возможности центрального банка, полагая, что посредством регулирования денежной массы можно преодолеть инфляцию и разрешить практически все остальные социально-экономические проблемы в стране.

В течение 80-х и первой половины 90-х гг. неоконсервативная разновидность финансово-кредитной политики, основанная на урезании бюджетных расходов и жестких монетаристских ограничениях денежной массы, ограничивалась преимущественно территорией США. Последовавшие в результате этой политики нехватка платежных средств и удорожание кредита до поры нейтрализовались денежным потоком из западноевропейских стран (осуществлявших в то время умеренно-экспансионистское регулирование экономики), Китая, Японии и России. Но страны Европейского союза, стремившиеся ввести единую валюту — евро, тоже серьезно ужесточили свою экономическую политику, и подобная синхронизация действий монетарных властей породила острый дефицит денег уже во всем мировом хозяйстве. В развитых странах стали наблюдаться потрясения на рынках ценных бумаг и возобладала тенденция к падению товарных цен. Мировой фондовый кризис и дефляционные процессы в свою очередь привели к резкому ухудшению конъюнктуры на рынках государств, которые были задействованы при создании продукции, потребляемой американцами и западноевропейцами. Вначале это вызвало азиатский кризис и кризис российской экономики, уже тогда функционировавшей в немалой степени за счет продажи сырья и энергоносителей и потому не пережившей их стремительного удешевления. Так Россия вместе со многими другими странами (например, Бразилией, также прошедшей через финансовый срыв) расплатилась за субъективные хозяйственные просчеты неоконсерваторов.

Казавшееся совсем недавно незыблемым преобладание неоконсерваторов в коридорах власти многих современных государств, неуклонно движущихся к постиндустриализму, в конце XX — начале XXI вв. вновь было поставлено под сомнение. Во всяком случае в США (а затем в ряде других развитых стран) восьмилетний период пребывания в Белом доме президента Б. Клинтона ознаменовался серьезными коррективами врейгановском экономическом наследии. В американскую модель смешанной экономики в качестве ведущего инструмента возвратился бюджетный механизм макроэкономического регулирования.

В последние годы монетарные власти большинства стран решительно избавляются от идеологического стереотипа монетаристской теории, согласно которому темпы инфляции (а также динамика ВВП и уровень безработицы) находятся якобы в определяющей зависимости от динамики денежного предложения. Так, сугубо монетаристские подходы не были востребованы в Аргентине, оказавшейся на рубеже веков в обстановке дефолта и даже на грани социально-экономического коллапса. Правительство Уругвая, долгие годы отдававшее должное монетаристским рекомендациям, объявило о закрытии всех коммерческих и государственных банков. Кризис в Бразилии был перенесен в будущее лишь благодаря масштабному кредиту Международного валютного фонда (МВФ) объемом 30 млрд.  дол. Рекорды по числу банкротств (в том числе крупных, системообразующих промышленных компаний и коммерческих банков) и уровню безработицы в обстановке глобального финансово-экономического кризиса бьют многие страны ЕС, Япония, США и др. Эта нарастающая экономическая нестабильность объективно выдвигает на первые роли многие механизмы, присущие неуклонно развивающейся кейнсианской модели государственного регулирования экономики.

Таким образом, можно заключить, что дискуссия между представителями классического и кейнсианского направлений экономической науки еще далека от завершения, ее подпитывает неустанный поиск компромиссов и форм разрешения противоречий процесса познания. В экономической истории любой страны можно обнаружить периоды преобладания каждой из рассмотренных теоретических доктрин. К тому же в ходе многолетнего противостояния происходит процесс их синтеза, размывания четких границ между отстаиваемыми ими воззрениями. При этом выбор общества между неоклассической и неокейнсианской моделями государственного регулирования экономики в решающей степени определяется социально-экономической ситуацией, сложившейся в стране. Так, если ключевой проблемой (как в годы Великой депрессии) признается спад производства, влекущий за собой рост безработицы и тенденций поляризации в обществе, то усиливающееся социальное напряжение выталкивает на вершину власти партии левой ориентации, которые для достижения своих целей используют преимущественно кейнсианскую модель. Ярким подтверждением подобной закономерности явились победа на выборах демократической партии и выборы президентом Б. Обамы в США, экономика которых запустила кризисную волну по всей планете. Этот американский президент отстаивает тезис о возможности достижения эффективного экономического роста и социального согласия в американском обществе путем не спонтанного, а регулируемого развития. Если же наибольшие опасения в обществе вызывают рост общего уровня цен (такое в недавнем прошлом наблюдалось в США, переживших почти 20-летнюю эпоху инфляции) и девальвация национальной валюты, то к власти приходят политики неоконсервативного плана типа Дж. Буша старшего или младшего, которые формируют модель регулирования национальной экономики, почерпнутую из арсенала неоклассической школы. Очевидно, что цикличность как объективная закономерность социально-экономического развития в решающей степени предопределяет соотношение сил между ведущими направлениями экономической мысли. На эту закономерность наслаиваются к тому же интересы массового избирателя, так или иначе оценивающего свои политические предпочтения в тот или иной период.

Роль государства в переходной российской экономике

Проблема поиска путей выхода российской экономики из глубочайшего кризиса (который, снова обозначился в нашей стране) и обеспечения ее устойчивого роста является в последние два десятилетия, безусловно, центральной в отечественной экономической науке. Несмотря на становление в России экономики рыночного типа, разрешение этой актуальной проблемы предполагает активное участие государства в разработке и реализации стратегии социально-экономического развития. Между тем сам вопрос о месте и роли государства в экономической системе российского общества по сей день остается дискуссионным. Опираясь на изучение накопленного к настоящему времени уникального опыта рыночной трансформации трех десятков постсоциалистических государств, которая осуществлялась и ярыми радикалами, и дирижистами, и даже откровенными коммунистами, отечественные и зарубежные исследователи выделяют несколько альтернативных стратегий развития нашего общества.

Одной из таких стратегий является возвращение России к мобилизационной экономике, что предполагает приход к власти сильной руки, которая обеспечит реставрацию административно-командной системы (вариант А. Пиночета). Это могло бы реально противодействовать разрушительной тенденции последних полутора десятилетий — «проеданию» инвестиционных ресурсов российских предприятий (особенно амортизационных фондов) в связи с их использованием на непроизводственные нужды. В результате ввод в действие новых производственных фондов в течение многих лет оказывается в несколько раз меньше, нежели их выбытие, что делает неизбежным уже в обозримом будущем разрушение оборудования в базовых отраслях отечественной экономики из-за невосполнимого износа. Кроме того, с высокой долей вероятности можно говорить и о целой серии техногенных катастроф. Выход из подобной тупиковой ситуации сторонники рассматриваемой модели видят в мобилизации государством через запредельные налоги всех внутренних ресурсов страны с целью быстрого наращивания ее инвестиционного потенциала.

Реализация этой стратегии означала бы возврат к прежней системе хозяйствования с фиксированными ценами «потолка», субсидируемым экспортом и крайне ограниченным импортом, искусственной поддержкой неэффективных рабочих мест и нерентабельных предприятий в рамках обширного государственного сектора. В воссоздаваемой за счет широкомасштабной национализации (причем не только естественных монополий и нефтяной отрасли) централизованно-планируемой экономике государство опять-таки играло бы решающую роль в развертывании всех социально-экономических процессов и становилось главным инвестором. Оно бы непосредственно формировало воспроизводственные пропорции, определяло через систему директивных заданий основные хозяйственные связи и параметры деятельности для каждого предприятия (объем и ассортимент производимой продукции, ее цену, поставщиков ресурсов и потребителей готовой продукции), курс национальной валюты, препятствовало бегству капитала и миграции рабочей силы. До предприятий, имеющих в подобной системе хозяйствования крайне низкую степень самостоятельности, стали бы опять доводиться централизованные планы повышения производительности труда и введения производственных фондов, направления использования фондов амортизации и формирования фондов оплаты труда (с позиций ограничения текущего потребления работников). В интересах наращивания инвестиций допускались бы национализация коммерческих банков и тех производственных предприятий, которые не подчинялись административному контролю, а также отказ властей от погашения внешнего и внутреннего государственного долга.

В общем, реализация такого директивного сценария означала бы возрождение принципа максимальной возможности, в соответствии с которым все экономические процессы, поддающиеся централизованному воздействию, должны управляться теми или иными государственными органами, причем с использованием сугубо административных методов и расширением полномочий силовых структур. В лучшем случае это была бы экономика с экстенсивным типом экономического роста, уравниловкой в оплате труда, тотальным товарным дефицитом, черным товарным и валютным рынками, жесткими протекционистскими мерами закрытия внутреннего рынка от иностранной конкуренции и с «временным» отказом от рыночных преобразований. В принципе такую программу крайне левой (и примыкающей к ней националистической) оппозиции возможно реализовать в современной кризисной экономике России посредством комбинированных методов гиперкейнсианской бюджетно-налоговой и денежно-кредитной политики, ведущей к инфляции спроса (преимущественно в подавленной форме), усилению бюрократического вмешательства в монополизированную экономику и резкому ограничению экономической свободы. Однако в случае ее реализации существует угроза построить нечеловеческими усилиями народа и с риском развернуть в стране гражданскую войну вовсе не супердержаву, а очередной колосс на глиняных ногах. По численности населения Россия уже сегодня занимает лишь седьмое место в мире, отставая не только от Китая, Индии и США, но и от Индонезии, Бразилии и Пакистана. В ближайшей перспективе ее вполне могут обойти также Бангладеш и Нигерия. Что же касается объема ВВП, то реальная цель России — лишь сохранение ее нынешнего места в десятке крупнейших государств. Между тем вероятность задействования определенными политическими силами именно этого варианта остается и в настоящее время достаточно высокой, поскольку Россия является страной, решающей задачи догоняющего развития, а страны такого типа (как доказывает, например, опыт азиатских « тигров») зачастую платят за свой динамичный рост долгими годами диктаторских режимов.

Альтернативной мобилизационному варианту является стратегия преодоления трудностей переходного периода посредством ликвидации заведомо убыточных производств и концентрации энергии властей на обеспечении взаимосвязанного развития частного и государственного секторов экономики, создании новых высокоэффективных рабочих мест, проведении глубокой структурной перестройки экономики. Ведущим регулятором хозяйственных связей в такой смешанной экономической системе становится рынок, а государственное регулирование, опирающееся преимущественно на экономические методы, играет вспомогательную роль. В соответствии с принципом необходимости вмешательство правительства и центрального банка допустимо и целесообразно только в тех сферах хозяйственной жизни, где проявляются фиаско рынка и где рыночные регуляторы в силу ряда причин не обеспечивают эффективного и справедливого использования производственных ресурсов.

Сторонников преодоления трудностей переходного периода через становление экономической системы рыночного типа можно разделить на две группы. Первая группа — экономисты неоконсервативного направления, отстаивающие вариант радикального либерализма, — продолжает и по сей день верить в действенность рыночных механизмов и частной инициативы. Они полагают, что именно внутренние силы формирующегося в России раскрепощенного, свободного рынка способны вывести ее на траекторию устойчивого роста. В качестве путей окончательного преодоления трансформационного спада эти ученые и либеральные политические круги рассматривают всемерное открытие российской экономики внешнему миру (включая вступление в ВТО), безусловное банкротство всех неэффективных предприятий (независимо от причин их тяжелого финансового состояния), форсированное развитие частного сектора как фундамента рыночной экономики, достижение макроэкономической стабилизации инструментами жестко ограничительной монетарной и фискальной политики и, наконец, выстраивание институтов, обеспечивающих нормальное функционирование рыночных механизмов. Рассматривая рыночное саморегулирование не в качестве абстрактной теоретической конструкции, а как реально действующий механизм, идеологи либерализации российской экономики убеждены, что в большинстве сфер хозяйственной жизни деятельность государственных органов несравненно менее результативна, чем инициатива частных компаний. Поэтому повышение народнохозяйственной эффективности возможно, только если государство уйдет из всех сфер, где его способен заменить частник, и станет небольшим и дешевым для налогоплательщиков, а его доля в перераспределении ВВП будет кардинальным образом сокращена. Особое историческое наследие России они видят в традициях бюрократического государства, в невероятно высоком уровне коррумпированности государственного аппарата, в результате чего реализация им даже элементарных общественных функций оказывается фактически парализованной.

Вместе с тем ученые, которые относятся к неоклассической школе и опираются, например, на монетаристскую теорию, признают, что некоторые важные хозяйственные функции (прежде всего денежно кредитное регулирование экономики) должны находиться в исключительной компетенции государства в лице центрального банка. При этом государство должно стремится к жесткому подавлению инфляции, в том числе даже ценой углубления спада производства и сокращения занятости населения. Таково, по их мнению, непременное условие стремительного роста частных (в том числе иностранных) инвестиций — в связи с понижением процентных ставок — и соответственно выхода из кризиса на сугубо рыночной основе. Предполагается взять курс и на резкое сокращение налогового бремени и достижение тем самым (вкупе с радикальным сокращением расходов государства на инвестиционные и социальные цели) бездефицитного бюджета, ускоренное погашение внешнего долга и недопущение новых масштабных займов.

В результате реализации этого варианта рыночных преобразований Россия, по мнению радикальных либералов, должна стать среднеразвитой демократической страной с приемлемым стандартом жизни для большинства своих граждан. Однако такой путь чреват значительным риском и содержит угрозу национальной безопасности нашей страны. Чрезмерная открытость экономики, слабость государства и отсутствие многих звеньев рыночной инфраструктуры, формирование которых в сжатые сроки выглядит проблематичным, вполне может вылиться в лавину банкротств отечественных предприятий. Нарастающая безработица, а также повышение тарифов естественных монополий, почувствовавших свободу в сфере ценообразования, способны породить новую волну экономического спада и спровоцировать общенациональный политический кризис. Кроме того, в рамках радикально-либерального варианта, сторонники которого основные надежды возлагают на «невидимую руку» рынка, едва ли может получить конструктивное разрешение специфическая российская проблема уникальных структурных диспропорций, без чего трудно всерьез рассчитывать на относительную стабильность общего уровня цен и устойчивый экономический рост. В этом случае национальное богатство нашей страны окончательно станет неотъемлемым составным элементом сложившейся в современном мире системы минерально-сырьевого капитала, управляемой постиндустриальными странами «Большой семерки», и прежде всего США.

Экономико-политическую ситуацию в современной России не случайно сравнивают с обстановкой в Советском Союзе времен позднего нэпа. Отстаиваемый Н. Бухариным и Н. Кондратьевым вариант эволюционных хозяйственных преобразований либерального типа представлялся тогда труднореализуемым из-за острой необходимости в преддверии ожидавшейся большой европейской войны любой ценой провести радикальную модернизацию отечественной экономики. Сегодня же перед нею стоит не менее серьезная угроза полного исчезновения «подраненных» в кризисные 90-е гг. машиностроения, сельского хозяйства, многих отраслей сферы услуг, а значит, и массовой безработицы — в связи с форсированным присоединением к Всемирной торговой организации (ВТО). И адекватным ответом нашего общества на эту угрозу может стать лишь революционная модернизация обрабатывающих отраслей, ориентированных на внутренний рынок (если, конечно, не отказаться от вступления в ВТО, создав на постсоветском пространстве при интеграции с некоторыми азиатскими и европейскими странами альтернативную торговую организацию). Однако решение данной задачи попросту немыслимо на пути реализации политики «безучастного государства», освобожденного от ответственности за текущее состояние и будущее развитие национальной экономики, и диктует необходимость активного вмешательства обновленного государства в назревшие структурно-инвестиционные преобразования. Зарубежный опыт свидетельствует, что разрушение административно-командной системы и запуск либеральных реформ, нацеленных на укрепление рыночных механизмов, оказываются способными обеспечить преодоление отсталости и устойчивый рост экономики на длительном временном интервале только при условии их органичного сочетания с выработкой четкой стратегии развития национального хозяйства и ее обеспечения, прежде всего средствами государственной экономической политики.

Вторую группу составляют экономисты-государственники. Они отстаивают приоритет ускоренного экономического роста в нашей стране и признают невозможным (и нежелательным) возрождение механизмов директивного централизованного управления как целостной системы, а главным резервом отечественной экономики считают восстановление ее управляемости при активном участии государства в хозяйственной жизни страны, причем не только как реформатора, но и как действующего предпринимателя и инвестора. Только разумная и активная государственная (особенно структурная) политика способна, по мнению этих сторонников дирижистской модели, содействовать скорейшему восстановлению и последующему превышению докризисного объема ВВП параллельно с формированием отечественного варианта рыночной экономики.

В коридорах российской власти безоговорочно господствовали либеральные взгляды, хотя ни в одной из развитых стран сегодня невозможно встретить подобный тип рыночной экономики, носящий скорее теоретический характер. В рамках реализуемой концепции, так называемой оптимизации преобладали неоклассические идеи решительного отделения государства от экономики, существенного сокращения (в ходе приватизации) масштабов государственного сектора, минимизации степени содействия правительства и центрального банка наращиванию конкурентоспособности отечественного капитала. Уникальной особенностью российского либерализма явилось сочетание тенденции к неуклонному сокращению функций государства, решительное сбрасывание все большего их числа на плечи частного сектора с сохранением запредельно высокой налоговой нагрузки на отечественную экономику. Социальной ценой за этот выбор стало резкое ухудшение финансового состояния большинства предприятий обрабатывающей промышленности, сельского хозяйства, строительства и других, не относящихся к отраслям с четкой экспортной ориентацией. Прогрессирующий спад производства в этих жизнеобеспечивающих отраслях неуклонно повышал степень зависимости отечественной экономики от импорта потребительских товаров, который в свою очередь приводил либо к росту внешнего долга страны, либо к вынужденному наращиванию экспорта топлива и сырья для получения необходимой валютной выручки. В условиях жестких бюджетных ограничений и проводимой ограничительной монетарной политики за гранью выживания оказались отечественное машиностроение и весь высокотехнологичный комплекс нашей страны. Стремительный (хотя и с некоторым запаздыванием) рост безработицы и нищеты привел к обострению социальной напряженности в российском обществе. Желание удержать политическую власть привело ее представителей (особенно в период президентских выборов) к вынужденному и запоздалому решению о наращивании трансфертных платежей из государственного бюджета, реализация которого в условиях экономического спада и сжатия налогооблагаемой базы усилила бюджетную несбалансированность. Стремясь не допустить чрезмерного инфляционного всплеска в после выборный период, финансовые власти провели секвестирование государственных расходов (в первую очередь инвестиционной направленности). Переход от денежного к долговому финансированию бюджетного дефицита — тоже в антиинфляционных целях — не мог не вызвать нарастания процентных ставок и интенсивного проявления эффекта вытеснения частных инвестиций. Валютно-финансовый кризис, ставший наглядным свидетельством фиаско избранной стратегии на реализацию либеральной идеи о марш-броске в свободную рыночную экономику, заставил общество заплатить чрезвычайно высокую цену за преодоление инфляции. Впрочем, российское государство на том же этапе оказалось неспособным решить и эту задачу.

Столь длительное присутствие либералов в российских властных структурах имеет веские причины. В значительной степени оно стало побочным результатом глубокого кризиса системы государственного управления, проявившегося в катастрофическом падении его результативности. Еще тогда общественное сознание утвердилось в мысли, что сверх огосударствленная экономика принципиально неспособна гарантировать дальнейший экономический рост, подъем эффективности производства, усвоение достижений НТР. Решение задачи обеспечения нового качества экономического роста объективно требовало запуска рыночного механизма саморегулирования. Рыночная эйфория охватила обширные слои российского общества, недостаточно знакомого с реальными механизмами функционирования современной смешанной экономики и потому выдвинувшего на политическую арену сторонников радикальных преобразований.

Однако противоречие ситуации состояло в том, что сам переход к рыночной экономике, запуск многих ее механизмов, действующих в дальнейшем стихийно, может быть осуществлен только сознательно, при активном участии государства. Негативные результаты функционирования отечественной экономики развенчали господствовавший в тот период в экономической науке либеральный миф о том, что, будучи освобожденным от деформирующего воздействия государства, рынок обеспечит рост благосостояния россиян и достижение других ведущих макроэкономических целей. В действительности же в переходный период параллельно реализуются две противоречивые тенденции. С одной стороны, государственное регулирование социально-экономических процессов теряет всеобъемлющий характер, масштабы правительственного вмешательства в хозяйственную жизнь серьезно сокращаются. С другой — происходит кардинальное изменение форм и методов государственного регулирования экономики, нацеленное на повышение его эффективности. Первая из этих тенденций связана с либерализацией, приватизацией, децентрализацией экономики и сопровождается ограничением способности властей к принуждению, сжатием объема контролируемых ими ресурсов. Вторая сопряжена с преобразованием, трансформацией самого государства — становлением его как самостоятельного субъекта рыночных отношений, обязанного брать на себя на начальных этапах перехода часть функций еще не развитого рынка.

В теории переходной экономики можно обнаружить стремление абсолютизировать обе стороны данного противоречия — здесь либо преувеличивают значимость разрушающих прежнее государство преобразований, мистифицируя всесилие монетаризма, либо, наоборот, чрезмерно раздувают конструктивную роль властей в формировании рыночной экономики. Причем в научной литературе середины 80-х гг. преобладало представление о высокой степени управляемости процесса трансформации централизованно планируемой экономики в экономику рыночную. Тем не менее, во всех других постсоциалистических странах (за исключением, пожалуй, только Китая) иллюзией, наиболее серьезной ошибкой науки, опровергнутой жизнью, оказалось представление, что «этот процесс будет происходить в форме некой «социальной инженерии», что мощное государство, исходя из соображений либо социальной справедливости, либо экономической эффективности, будет привносить новые эффективные рыночно ориентированные механизмы, постепенно вытесняющие традиционные для иерархически организованной экономики механизмы ресурсного регулирования».

Как показала практика 90-х гг., реальный переход к рыночной экономике обычно начинается иначе: институты власти, адекватные модели планово-регулируемой экономики, теряют свою способность к контролю над страной, а потому оказываются не в состоянии противодействовать ослаблению своего политического влияния. Иначе говоря, запуск процесса формирования рыночных отношений как некой системы предполагает безусловное разрушение глубинных основ механизма административной координации воспроизводства, которое делает невозможным так называемый реванш бюрократии (неоднократно случавшийся ранее в нашей стране — например, в конце хрущевской оттепели). Кардинальное ослабление постсоциалистического государства, уже узурпированного к тому времени бюрократами, преследующими свои цели, позволяет стране быстрее пройти некую точку невозврата к прежней экономической системе.

Однако, вполне осознавая опасность бюрократизации и коррупции, многие ученые не склонны уповать на действенность рыночных механизмов и частной инициативы как главных движущих сил в переходный период. Уход государства из социально-экономической сферы и вакуум координации, по мнению Я. Корнай, приводят к крайне негативным последствиям, ставящим под сомнение саму возможность кардинального изменения экономической системы. Падение реальных доходов населения и угроза массовой безработицы приводят к росту социальной напряженности в обществе и «массовому разочарованию в демократии и парламентской форме правления», вызывая тягу к «железной руке». Действительно, в условиях серьезного обнищания населения и по сей день в нашей стране сохраняется опасность использования демократической процедуры выборов для прихода к власти сторонников авторитарного стиля правления. Проводившиеся опросы общественного мнения показывали, что в России в то время нарастала численность граждан, которые предпочли бы перманентной инфляции и неуклонному сокращению социальных гарантий жизнь в условиях контролируемых государством потребительских цен и товарного дефицита. А в таких условиях реставрация системы централизованного директивного планирования — всего лишь дело времени.

Выйти из этой ситуации, тем более избежать ее, можно только при более активном участии государства в экономической деятельности. Государственная интервенция в хозяйственную жизнь в данном случае не означает возврата к командной экономике, но это и не радикальное движение только вперед со слепой надеждой на внутренние силы рынка.

В нашей стране по настоящее время реализовывался некий промежуточный вариант, отнюдь не являющийся золотой серединой между либеральной моделью и моделью, отстаиваемой рыночно мыслящими государственниками. Он связан с сохранением существующей относительно благоприятной социально-экономической ситуации в течение как можно более длительного временного интервала. Главным условием достижения такого статус кво, опирающегося на инерционность сложившихся в пореформенной России тенденций, является способность фискальных и монетарных властей (где представлены сторонники принципиально различных стратегий развития нашего общества), в целом несущихся по воле волн, постоянно находить некий компромисс в макроэкономических целях, не выходя за рамки пороговых значений таких индикаторов конъюнктуры, как абсолютная и относительная величина бюджетного дефицита (профицита) и государственного долга, уровень инфляции и безработицы, масштабы денежной эмиссии. Стремление к выбору наилучшей в каждый конкретный момент комбинации либерального и патерналистского вариантов развития позволяло правительству вплоть до настоящего времени избегать крупных неудач, хотя и ценой отсутствия в его деятельности сколько-нибудь громких успехов. При этом некоторые бесспорные достижения властей в немалой степени обусловлены их очевидным стремлением осуществлять предсказуемую экономическую политику, приводить социально-экономические обязательства государства в строгое соответствие с его возможностями — как это можно было наблюдать в последнее время, например, в реформе по замене льгот денежными компенсациями.

Подобный вариант вряд ли можно назвать стратегией, поскольку в нем, безусловно, преобладает тактический аспект. Он означает движение отечественной экономики как по лезвию бритвы, когда, с одной стороны, провозглашается интеграция России во всемирное хозяйство, а с другой — осуществляется защита российских производителей от конкуренции из-за рубежа. Правительственные финансисты в этих условиях неустанно изобретают новые инструменты, позволяющие, не слишком нарушая закон о федеральном бюджете, регулярно перебрасывать средства с одних расходных статей на другие (например, бастующим шахтерам, нуждающимся в жилье военным, на нейтрализацию вспышки недовольства бывших льготников). Таким образом, уже не допускается отстаиваемая либералами излишняя жесткость финансово-кредитной политики (чтобы не породить новый экономический спад), но при этом не приветствуется стремление государственников дополнительными правительственными расходами и другими инфляционными (во всяком случае, на начальном этапе) мерами ускорить рост обрабатывающих отраслей реального сектора. Более или менее надежный контроль над инфляцией, угроза которой все же сохраняется хотя бы по причине регулярно набирающих силу инфляционных ожиданий населения, достигается в этом случае за счет притока в страну нефтедолларов и укрепления тем самым реального обменного курса рубля в сочетании с расширяющимися золотовалютными резервами. Следовательно, реализация варианта, предполагающего сохранение статус кво, при котором не оправдываются как самые пессимистические, так и наиболее оптимистические прогнозы развития отечественной экономики, находится в определяющей зависимости от сохранения (и возвращения после некоторой кризисной паузы) благоприятной для нашей страны ценовой конъюнктуры на Мировом рынке энергоносителей и сырья, с которой непосредственно связана сформированная в России модель экспортно-ориентированного хозяйства.

Конечно, сегодня в нашей стране нет очевидных проявлений той крайней степени дерегулирования отечественной экономики, которая обозначилась и фактически свелась к решительному вытеснению государства из экономической системы. Однако и по сей день специфически российская формула государственно-частного партнерства характеризуется очевидной слабостью первой его стороны, когда власти в одностороннем порядке регулярно инициируют некие социальные и экономические программы, а «частный сектор продолжает выторговывать лишь более благоприятный для себя режим сырьевого экспорта, не занимаясь не только расширенным, но даже простым воспроизводством крупно-машинного капитала, применяемого в обрабатывающей индустрии страны, в производствах инновационного оборудования и высоких технологий». В начале XXI в. Сколько-нибудь существенных изменений в природе экономической системы России не произошло: так и не сумев противопоставить что-либо господству сырьевого капитала в воспроизводственной системе нашей страны, государство ограничилось лишь корректировкой пропорции деления получаемой им валютной выручки между государственным и частным секторами.

Прямым результатом избранного в России в начале рыночных реформ и сохраняющегося поныне варианта социально-экономического развития явилось обострение (как в свое время в Мексике, Норвегии, Латинской Америке, Индонезии и др.) противоречия между двумя серьезно обособившимися группами отраслей: экспортно ориентированным «валютным укладом» (выпускающим сегодня, прежде всего продукцию топливно-энергетического, химико-металлургического комплексов) и отраслями, жестко ориентированными на внутренний рынок (сельское хозяйство, легкая промышленность, строительство, машиностроение и другие наукоемкие отрасли, производящие товары с высокой добавленной стоимостью и делающие страну современной). В ходе рыночной трансформации отраслевая структура российской экономики и товарное наполнение экспорта ухудшились даже по сравнению с ее состоянием в советский период, позитивные ориентиры национальной структурной политики оказались утраченными.

В то время как даже в Израиле или Южной Корее свыше 50% экспорта занимают наукоемкие продукты, российский экспорт все более скатывается на сугубо сырьевые позиции: 2/з экспортных поступлений обеспечивают сегодня предприятия нефтегазового комплекса. Доля, безусловно доминирующих добывающих отраслей в ВВП неуклонно увеличивается, а в составе сужающегося внутренне ориентированного уклада (сохранившихся обрабатывающих отраслей) возрос удельный вес промежуточной продукции — полуфабрикатов, комплектующих изделий при адекватном сокращении доли машин и оборудования и трехкратном уменьшении доли непродовольственных товаров народного потребления. Отечественная обрабатывающая промышленность нацеливается на производство энергоемкой продукции — стали, алюминия, никеля, удобрений и т.п., что в обстановке углубляющегося в энергетической отрасли инвестиционного кризиса представляется весьма неперспективным. За годы рыночных реформ в стране не построено ни одного нефтеперерабатывающего завода сверх тех, что сохранились со времен Советского Союза, и неуклонно нарастающий коэффициент физического износа этих предприятий довольно скоро поставит под сомнение сам факт их существования. Поэтому удельный вес четко сориентированных на экспорт отраслей топливно-энергетического комплекса (ТЭК), к тому же все более создающих продукцию с крайне малой долей добавленной стоимости, в объеме промышленного производства будет, скорее всего, и дальше повышаться — как, впрочем, и производства древесины, черных, цветных и драгоценных металлов.

В случае продолжения тенденции к формированию все менее диверсифицированной структуры ВВП и экспорта стихийно протекающая структурная перестройка российской экономики неизбежно примет характер деиндустриализации, угрожающей утратой национального научно-технического потенциала и упадком высокотехнологичных производств.

Известно, что в советской экономике народнохозяйственная функция ТЭК заключалась в сглаживании макроструктурных диспропорций. Во-первых, в дореформенный период в цены на топливо и сырье обычно не включалась природная рента, поскольку господствовал идеологический стереотип о создании стоимости товаров исключительно трудом. Задействованные при их производстве природные ресурсы получали нулевую оценку. За счет занижения внутренних цен на энергоносители как конкурентного преимущества нашей страны компенсировались естественный недостаток, обусловленный суровым климатом, а также технологическая отсталость многих конечных отраслей, что позволяло им получать прибыль, достаточную для развития.

Во-вторых, за счет обмена топливного экспорта на импорт качественного производственного оборудования укреплялись материальные и финансовые предпосылки масштабных внутренних инвестиций, что позволило обратить благоприятную конъюнктуру мировых цен на нефть в строительство Байкало-Амурской магистрали и других грандиозных проектов XX в. При этом наращивание экспорта нефти и нефтепродуктов протекало без видимого ущерба для удовлетворения внутренних потребностей отечественных предприятий в этом стратегическом сырье.

В последние годы относительная стабильность добычи энергоресурсов в нашей стране достигается за счет превращения ТЭК из донора в «вампира», ускоренное развитие которого обеспечивается путем:

-              перераспределения в его пользу через механизм несбалансированной инфляции значительной части добавленной стоимости, создаваемой в отраслях обрабатывающей промышленности, а также сельского хозяйства; при этом четко прослеживается закономерность: чем сложнее продукт по своему технико-технологическому уровню, тем более быстрыми темпами происходит сокращение объема его производства по сравнению с дореформенным уровнем;

-              вынужденного сокращения внутреннего потребления энергоносителей из-за целенаправленного переключения их на экспорт.

К тому же стихийно нарастающий экспорт стал основным источником конкурирующего импорта, который в конце XX в. усиливал общеэкономический спад в нашей стране, а в начале XXI в. приводит к деградации структуры ее экономики.

В советской экономике в цены большинства потребительских товаров дополнительно включался налог с оборота, но в сфере инвестиционных благ ценообразование опиралось на формулу «средние издержки плюс нормальная прибыль». Данное обстоятельство существенно сужало сферу распространения монопольно высоких цен и делало продукцию инвестиционного сектора, в стоимости которой природная рента не находила отражения, доступной для ее потребителей. Это, безусловно, препятствовало адекватному отражению ценности природных богатств, порождало хронический дефицит сырья и дестимулировало его рациональное использование. Однако такая недооценка, которая порождала волны заниженных цен, прокатывавшиеся по всей производственной системе, объективно исключала массовое присвоение рентных доходов добывающими отраслями. Это создавало привилегированные условия хозяйствования в отраслях обрабатывающей промышленности, расширяя их представительство в структуре ВВП за счет нарастания нормы накопления и чистых инвестиций.

Последовавшая либерализация цен, возвратив в экономическую систему российского общества монопольные цены, создала условия для адекватного отражения в цене стоимости ограниченных природных ресурсов. А в ходе приватизационной кампании владельцы природо-эксплуатирующих объектов получили реальную возможность присваивать преобладающую часть рентных доходов и направлять их на собственное развитие. Нынешнее финансовое положение российских нефтяных компаний напоминает ситуацию, сохранявшуюся в мировой нефтяной индустрии, когда транснациональные корпорации, объединившиеся в картель, присваивали огромные рентные доходы. Однако если в большинстве стран третьего мира нефтяная отрасль в дальнейшем была национализирована и рента начала мощным потоком поступать в бюджеты этих стран, то в современной России и по сей день на экспортно-ориентированный (рентный) сектор приходится 3/4 валовой прибыли промышленности и инвестиций в основной капитал.

Неуклонный рост доли химико-металлургического и топливно-энергетического комплексов означает, что в России к настоящему времени фактически сформировалась экономика сырьевого государства. Эта хорошо знакомая хозяйственной практике модель имеет, к сожалению, чрезвычайно серьезные изъяны. Спецификой экспортно-сырьевой модели является развитие национальной экономики не в качестве целостного народнохозяйственного комплекса, неустанно стремящегося к оптимизации своих межотраслевых пропорций, а как некоего лоскутного одеяла, состоящего из качественно разнородных сегментов — временно расцветающих одних отраслей и мегаполисов наряду с уходом в тяжелое депрессивное состояние других. К тому же известно, что страна, экспортирующая продукцию добывающих отраслей, способна устойчиво функционировать в таком режиме только в случае высокой эффективности ТЭК по критериям мирового рынка. Между тем по основным показателям (капиталоемкость, уровень текущих издержек, обеспеченность разведанными запасами, условия транспортировки) российский ТЭК уступает своим мировым конкурентам. Правда, это не относится к газовой отрасли. По данным РАО «Газпром», разведанные (и доказанные) запасы природного газа в нашей стране составляли 47,7 трлн. м3 (27,9% мировых запасов). При нынешней среднегодовой добыче в 600 млрд. м3 этого ценнейшего топлива нам должно хватить на 80 лет. Даже в случае дальнейшего нарастания экспорта газа (в связи с неуклонно увеличивающимся мировым спросом) Россия едва ли может столкнуться здесь с ценовой войной с другими поставщиками энергоносителей, тем более что в последнее время правительства стран — экспортеров газа ведут разговоры о целесообразности создания газового картеля по типу ОПЕК. Впрочем, и в данной сфере едва ли следует идеализировать ситуацию: европейские страны, приобретая неочищенный российский газ и используя его в качестве ценнейшего сырья для химической промышленности, получают в результате прибыль в несколько раз больше, чем их суммарные затраты на поставки природного газа.

Однако по ключевым параметрам нефтедобычи Россия гораздо ближе к добывающим странам, ориентированным на использование этого стратегического сырья на внутреннем рынке, нежели к странам — экспортерам нефти. Ведь известно, что, хотя удельный вес Российской Федерации в мировом ВВП не превышает ныне 2,5%, ее доля в потреблении энергии заметно выше и составляет 6%, что свидетельствует не только о крайне непростых территориально-климатических условиях хозяйствования в нашей стране, но и об ее непозволительно высокой энергоемкости. По прогнозам российского правительства, объем промышленного производства в нашей стране увеличится на 90,9%, в то время как добыча сырой нефти — всего на 7,7%. И даже если признать реалистичным резкое (в 1,8 раза) сокращение энергоемкости национального продукта, нельзя не сделать вывод о том, что возможности продления в обозримое будущее курса на экспорт топлива упираются уже сегодня в жесткие материальные ограничения.

При оценке перспектив развития российской экономики в рамках сырьевой модели следует учитывать и то обстоятельство, что затраты на добычу и транспортировку нефти, скажем, в Ханты-Мансийском автономном округе в 7—8 раз выше, чем в странах Персидского залива. Топливо, поставляемое в европейские страны, приходится перегонять по трубам, проложенным через зоны вечной мерзлоты, топи и болота. Если даже в территориально протяженной Канаде расстояние от нефтегазовых месторождений до потребляющих это топливо регионов не превышает 1500 км (а в остальных странах оно намного меньше), то в нашей стране оно составляет 2500—4000 км. Поэтому не случайно, как отмечает А. Сидорович, в структуре себестоимости ямальского газа затраты на его транспортировку до территории Германии составляют 58,8%.

По величине доказанных запасов нефти (около 10 млрд. т) Россия занимает лишь седьмое место в мире, отставая от Саудовской Аравии, Ирана, Ирака, Кувейта, ОАЭ и Венесуэлы. Даже если исходить из оптимистических оценок запасов (основанных на засекречивании), при которых Россия все же выходит на второе место, следует учитывать, что преобладающая часть нефтяных ресурсов расположена в крайне неблагоприятных регионах, в то время как коммерчески выгодные запасы российской нефти, скорее всего, истощатся (в том числе из-за хищнической их эксплуатации). Тогда построенная в последние годы нефтяная ловушка мнимого благополучия оглушительно захлопнется и отсечет основную часть населения нашей страны от многих нынешних ставших привычными благ цивилизации. Велика вероятность, что даже в случае сохранения относительно высоких мировых цен на энергоносители сложится достаточно противоречивая ситуация, при которой нефть можно будет добывать и продавать, но разбогатеть на этом уже не удастся.

Да и в гораздо менее отдаленной перспективе нельзя исключать возможности серьезного падения мировых цен на нефть, которое оказывает крайне негативное влияние на финансовую систему России. Вообще, страны с «большой нефтью» отличаются несравненно большей цикличностью своей хозяйственной эволюции, фазы которой отчетливо совпадают с перепадами объективно нестабильных, непредсказуемых нефтяных цен. Если в периоды повышательной ценовой динамики в инвестиционных планах правительства вполне могут появиться излишне амбициозные, неэффективные проекты (типа поворота сибирских рек или строительства туннеля между Чукоткой и Аляской), то при низкой конъюнктуре мировых энергетических рынков властям приходится смиряться с серьезным оголением доходной (а значит, и расходной) части государственного бюджета.

Не случайно в интересах противодействия угрозе подобной дестабилизации отечественной экономики был создан Стабилизационный фонд Российской Федерации. Он формировался прежде всего за счет дополнительных экспортных пошлин, которые собирались при мировых ценах на нефть сверх определенного уровня, называемого ценой отсечения и составлявшего 27 дол. за баррель, а также части налога на добычу полезных ископаемых. В Стабфонде аккумулировались и ряд других сверхплановых доходов бюджета (образовавших его профицит) — за исключением поступлений в виде единого социального налога (ЕСН), который направляется на выплату базовой части трудовой пенсии и поступает в распоряжение Пенсионного фонда Российской Федерации. Величина Стабилизационного фонда приблизилась к 4 трлн. руб. (т.е. превысила 160 млрд. дол.), причем перспективы его дальнейшего раздувания выглядели в тот период весьма благоприятными. Так, по оценке Всемирного банка (впрочем, явно завышенной), к 2030 г. он мог достичь 2,3 трлн. дол. Сама необходимость держать в резерве столь масштабные финансовые ресурсы (не допуская их активного участия в решении хозяйственных задач тактического и стратегического характера) — в интересах ослабления зависимости национальной экономики от внешней конъюнктуры — делала сложившуюся в России модель сырьевого государства чрезвычайно уязвимой и сдерживавшей потенциально возможный экономический рост нашей страны.

Усиление значимости сектора минеральных ресурсов в российской экономике (и в структуре ВВП) интенсифицирует проявление в ней очевидных симптомов «голландской болезни», под которой понимается жесткая «зависимость экономики от конъюнктуры мировых рынков минерального сырья». Это болезнь, которая характеризуется негативным эффектом от укрепления реального курса национальной валюты, отражающимся на социально-экономическом развитии страны. В ходе ее развертывания наблюдается спад производства в обрабатывающих отраслях национальной экономики, происходящий в результате открытия новых источников природных богатств и соответственно стремительного наращивания прибыльности ее добывающих отраслей, перемещения сюда производственных ресурсов. Подобная ситуация индустриальной деградации сложилась, в частности, в Голландии, бурный рост экономики которой обозначился в связи с эксплуатацией газовых месторождений, открытых в Северном море. Добывая природный газ и поставляя его по возросшим ценам в соседнюю Германию во времена немецкого «экономического чуда», Голландия оказалась включенной в этот промышленный бум. Разработка богатых месторождений газа и, как результат, присвоение значительного объема природной ренты, немалая часть которой осела в государственном бюджете, привели к стремительному росту ВВП и уровня жизни населения. Однако через некоторое время взрывной рост добывающего сектора обернулся спадом производства в целом ряде обрабатывающих отраслей, увеличением безработицы в сочетании с ускорением инфляции издержек. Сходные последствия имели для испанской экономики в XVII в. — приток драгоценных металлов из Южной и Латинской Америки, для экономики Австралии в XIX в, — открытие там золотых месторождений. С ощутимыми симптомами данной болезни столкнулась Колумбия, которая через избыточное укрепление курса своей валюты, сокращение совокупного объема экспорта и наплыв конкурирующего импорта ощутила последствия неурожая в Бразилии и землетрясения в Гватемале, повлекших за собой скачок мировых цен на экспортируемый ею кофе. В Казахстане взлет мировых цен на экспортируемые им топливо и сырье оборачивается ныне разрушением сельскохозяйственного сектора и конкурентоспособности отраслей обрабатывающей промышленности в обстановке нарастающего конкурирующего импорта.

В аналогичной ситуации деиндустриализации оказывается в настоящее время и Российская Федерация, в которой ускоренное развитие ориентированного на внешний рынок сырьевого «валютного уклада» сочетается с прогрессирующей деградацией, инвестиционным голодом, утратой конкурентоспособности большинства отраслей, нацеленных на удовлетворение внутренних потребностей отечественных домохозяйств и компаний. Перемещение производственных ресурсов из обрабатывающих отраслей в добывающие, в которых, как известно, создается несравненно меньшая добавленная стоимость, стало в последние годы, по сути, ведущим дефектом экономической системы. По утверждению А. Кудрина, отечественная экономика стоит сегодня перед угрозой «ресурсного проклятья», описанного в литературе на основе опыта стран, добывающих сырьевые ресурсы. Данный термин, широко используемый в литературе в последние полтора десятилетия, обозначает нарастающее отставание стран, обладающих богатыми природными ресурсами, от стран-конкурентов, лишенных значительных запасов топлива и сырья. Торможение экономического развития первой группы государств и соответственно стагнация уровня жизни их населения связываются исследователями механизмов «ресурсного проклятья» с незаинтересованностью инвесторов во вложении финансовых ресурс сов в развитие обрабатывающих отраслей, с отсутствием стимулов к энергосбережению (что препятствует повышению эффективности производства), с избыточным укреплением национальной валюты и рядом других негативных эффектов. Подобное «проклятье» выступает, по-видимому, частным случаем «голландской болезни», поскольку последняя помимо избыточной прибыльности сырьевого сектора может быть порождена и форсированным притоком в страну иностранного капитала либо финансовой помощи из-за границы. Думается, что тяжесть симптомов проявляющейся в нашей стране «голландской болезни» вытекает не столько из наличия в ней крупнейших природных богатств, сколько из особенностей ценообразования на первичные ресурсы, сложившихся в условиях дореформенной, плановой экономики. Искусственное удержание цен материальных ресурсов на низком уровне не могло не вызвать их взрывного роста в постлиберализационный период, что мгновенно обнаружило чудовищные различия в уровне эффективности между добывающим и обрабатывающим секторами отечественной экономики, а также высветило крайне неблагоприятные климатические условия, в которых зачастую функционирует последний. К тому же в годы хозяйственного оживления в России под влиянием расширяющегося инвестиционного спроса, прежде всего со стороны топливно-энергетического, химико-металлургического комплексов наблюдается неуклонное нарастание импорта машин и оборудования, что приводит к потерям национального рынка машиностроительной продукции — большим, чем в кризисный период. Если к этим отягощающим обстоятельствам примешивается еще и фактор быстрого повышения реального курса рубля, то подавляющее большинство предприятий, функционирующих в конечных отраслях, оказываются попросту неконкурентоспособными.

В результате, обеспечивая (в обстановке рекордных мировых цен на нефть и газ) относительно высокие темпы роста ВВП, золотовалютных резервов и доходов государственного бюджета, Россия, как сырьевой придаток Евросоюза, выбыла из десятки крупнейших индустриальных держав мира, и удельный вес обрабатывающей промышленности в ее отраслевой структуре неуклонно приближается к параметрам, типичным для слабоиндустриальных стран. Накопленный в обрабатывающих отраслях значительный производственный потенциал ни в малейшей степени не соответствует проявляющейся здесь деловой активности российских предпринимателей, покидающих данную рисковую сферу приложения капитала. И эти разительные отличия в прибыльности тех или иных отраслей до сих пор не устранены сформированными в России механизмами налогообложения. Конечно, в США рост цен на нефть тоже обеспечивает сверхприбыль недропользователей. Однако после уплаты налогов рентабельность в добывающей промышленности оказывается даже ниже, чем в добывающей. Выравнивание нормы прибыли в странах с рыночной экономикой становится и результатом стихийного перелива капиталов между отраслями в условиях, когда государство своими решительными действиями противостоит монополизации соответствующих рынков. В нашей же стране стихийно-рыночный механизм межотраслевого перелива капиталов сформироваться попросту не может, причем не только из-за объясняемых монополизацией гигантских различий в рентабельности, но и вследствие сохраняющейся и поныне неразвитости финансового рынка.

Таким образом, «голландская болезнь» как проявление четкой топливно-сырьевой ориентации российской экономики явилась прямым результатом избыточной рентабельности добывающих отраслей (возникшей, прежде всего из-за существенного разрыва между внутренними и мировыми ценами на сырье) при отсутствии четкого механизма изъятия и перераспределения создаваемой здесь экспортной и природной ренты в пользу приоритетных обрабатывающих отраслей и последовательной диверсификации национального хозяйства.

Дальнейшее обострение «голландской болезни» может привести к практически полному исчезновению отраслей российской обрабатывающей промышленности, способных производить торгуемые, т.е. конкурентоспособные на мировом рынке виды продукции. Получая на мировых рынках масштабную валютную выручку, экспортеры сырья и энергоресурсов создают серьезнейшие проблемы для конкурентоспособности не только других экспортных отраслей, но и большинства отраслей, работающих на внутренний рынок. Трудности здесь сопряжены с повышением номинального курса рубля, а также его реального курса, т.е. уровня внутренних цен сравнительно с ценами в странах — торговых партнерах России. В то время как в ТЭК быстро растет уровень оплаты труда, в секторах, выпускающих торгуемые товары, укрепление рубля создает труднопреодолимые преграды. Это касается, прежде всего, отраслей, не относящихся к ресурсному сектору, которые в подобных условиях сталкиваются с ожесточенной конкуренцией со стороны зарубежных фирм и вынуждены снижать издержки производства любой ценой, в том числе путем урезания заработной платы или заметного отставания ее динамики от темпов роста производительности труда. В противном случае экспортные возможности предприятий неуклонно сокращаются, а в нашу страну к тому же начинают интенсивно поступать товары потребительского и инвестиционного назначения, которые вытесняют с внутрироссийского рынка отечественную продукцию с достаточно высокой степенью обработки, превращая многих из ее производителей в кандидатов на банкротство. А поскольку ВВП включает в свой состав только сумму добавленных резидентами данной страны стоимостей, создается парадоксальная на первый взгляд ситуация: богатые нефтью и другими сырьевыми ресурсами страны (например, Иран, Венесуэла, Ирак, Кувейт) демонстрируют на длительных временных интервалах гораздо менее впечатляющие среднегодовые темпы экономического роста по сравнению со странами, обделенными природой, но сумевшими компенсировать свою ресурсную ущемленность ускоренным развитием обрабатывающей промышленности, особенно ее высокотехнологичных отраслей (Гонконг, Сингапур, Южная Корея, Тайвань). В этих странах и уровень занятости обычно значительно выше, коль скоро здесь способны успешно развиваться гораздо более трудоемкие по сравнению с ТЭК отрасли, и нет острой необходимости ограничивать фонд заработной платы для противодействия росту издержек, а значит, не наблюдается и нарастающего притока импортных товаров. Сырьевые же государства, на которые накладывается «ресурсное проклятье» (парадокс изобилия), сталкиваются с необходимостью неустанно бороться с регулярными вспышками безработицы, нищетой немалой части своего населения. Подрыв международной конкурентоспособности значительной доли отраслей и производств порождает парадоксальную ситуацию, когда при неуклонно расширяющемся экспорте сырья само соотношение экспорта и ВВП может даже сокращаться, что делает страну менее открытой внешнему миру. В нашей стране деградация высокотехнологичных отраслей не могла не отразиться на кардинальных сдвигах в интеллектуальном потенциале россиян. Взаимосвязанное сокращение уровня занятости и заработков лиц, пока еще сохранивших свое рабочее место, переводит Россию в разряд государств с ярко выраженной несправедливостью распределения доходов. Известно, что существует прямая пропорциональная зависимость между удельным весом добывающих отраслей в структуре ВВП и коэффициентом Джини.

Мировой опыт показывает, что многие нефтеэкспортирующие страны, извлекающие основную прибыль не из конечной, а из промежуточной продукции, не только обрекают свою экономику в длительной перспективе на жесткую зависимость от конъюнктуры мирового топливного рынка, но и неизбежно проигрывают соревнование странам, сориентированным на закупки топлива за границей. Действительно, однобокая ориентация на наращивание топливно-сырьевого экспорта тормозит развертывание НТП в нашей стране. По мере разрушения наукоемких, высокотехнологичных производств без работы, а значит, без средств к существованию остаются многие квалифицированные работники, в подготовку которых ранее были вложены немалые средства. Это вызывает чудовищную утечку мозгов, которая может быть как внешней, связанной с эмиграцией ученых и специалистов, так и внутренней — гораздо более масштабной. В последнем случае деинтеллектуализация российского общества проявляется либо в вынужденной смене людьми своей специальности (с утратой квалификации, но с приобретением достойного заработка), либо в ухудшении качества трудовой деятельности на своем прежнем рабочем месте: неустанный поиск дополнительных источников дохода означает фактический уход опытных специалистов из сферы производства знаний. Что же касается молодых людей, то у многих из них в подобной обстановке утрачиваются стимулы к выбору высокоинтеллектуальной профессии.

По мере сокращения затрат на НИОКР и оттока талантливых специалистов за границу (а также в сырьевые и другие отрасли с более высокой оплатой труда) стране приходится лишь пассивно потреблять результаты НТП, генерируемые за рубежом, уплачивая при покупке продукции зарубежного высокотехнологичного комплекса огромную технологическую ренту. Причем весьма символично, что расширение импорта дорогостоящей машиностроительной продукции зачастую преследует цель всего лишь дальнейшего наращивания добычи топлива и сырья. И неизбежное в таком случае удорожание компонентов отечественного экспорта делает его еще менее эффективным, тем более в обстановке повышающегося обменного курса рубля. Развивая преимущественно капиталоемкие отрасли добывающей промышленности, начиная осваивать все более отдаленные от центра районы, Россия, как и другие страны с экспортно ориентированной сырьевой моделью, объективно сталкивается с ростом капитальных и текущих затрат на выполнение своей «исторической миссии» обеспечения развитых стран стратегическим сырьем. Эволюционируя в жестких рамках модели сырьевого государства, российская экономика оказывается в определяющей зависимости от динамики мировых цен на нефть, которые, будучи объективно крайне неустойчивыми, обрекают нашу страну на нестабильность ее финансового состояния и инвестиционной привлекательности во всей обозримой перспективе. Так, в условиях быстрого снижения нефтяных цен практически все государства-нефтеэкепортеры оказались перед необходимостью резкого сокращения своих расходов до уровня, адекватного заметно сжавшимся бюджетным доходам. К примеру, совершив такое секвестирование своего бюджета четыре раза, правительство Венесуэлы сразу столкнулось с мощным комплексом негативных социально экономических проблем. Во избежание аналогичных последствий в нашей стране переориентация национального хозяйства в направлении сокращения удельного веса сырьевых отраслей и формирования его диверсифицированной структуры сегодня является фактически безальтернативной. Тем более что подверженность российской экономики «голландской болезни» не только влечет за собой стремительное исчерпание потенциала импортозамещения, но и оказывает крайне негативное влияние на сами экспортно ориентированные секторы, объективно заинтересованные в постепенном ослаблении (пропорционально темпам внутренней инфляции) рубля.

Помимо негативных последствий для отраслей, выпускающих продукцию с высокой долей добавленной стоимости, изобилие резко подорожавших на мировом рынке природных ресурсов может сыграть злую шутку с нашей страной и в другом плане. Высокие мировые цены на нефть чрезвычайно затрудняют сам переход к рыночной экономике, делая не столь безальтернативным дальнейшее развертывание необходимых для этого реформ. К тому же опрометчивые надежды властей на золотой дождь нефтедолларов приводят к наращиванию — даже с опережением их поступления в страну — правительственных расходов с адекватным сжатием доли частного сектора в структуре отношений собственности.

Таким образом, при выработке целевого ориентира российской структурной политики следует учитывать, что абсолютно необходимый сегодня нашей стране устойчивый экономический рост темпом 5—7% в год в рамках модели сырьевого государства принципиально невозможен. Поддержание в будущем топливно-сырьевой ориентации экономики не приблизит Россию к странам «большой семерки», представляющей собой достаточно замкнутый круг договаривающихся партнеров, которые держат в своих руках весь остальной мир и направляют его хозяйственное развитие в русло своих долгосрочных интересов. Более того, в этом случае наша страна не сможет примкнуть даже к группе государств-сателлитов (Испания, Австрия, Швеция, Австралия и др.). Формально они независимы, но фактически подчинены более сильным государствам первой группы: безропотно исполняют их волевые решения, но в целом довольны качеством своей жизни. Удел России при ее движении в рамках сырьевой модели — стать, в конце концов, страной третьего мира, где тенденции эволюции задаются извне и развиваются те отрасли и сферы хозяйства, которые первые две группы стран поддерживать у себя по каким-либо причинам (например, в силу их чрезмерной природоемкости или ресурсо-расточительности) не желают.

Поэтому интересы сохранения России в числе относительно независимых субъектов мирового хозяйства диктуют необходимость смены ныне сохраняющейся модели на такую, которая бы обеспечивала преимущественный рост производства продукции с высокой добавленной стоимостью, неуклонное повышение эффективности использования сохранившегося природного, физического и человеческого капитала. Даже в начале XXI в., после масштабного экономического кризиса, Россия по уровню национального богатства в расчете на душу населения (400 тыс. дол.) сохраняет за собой третье место в мире — после США и Японии. При этом главным компонентом богатства нашей страны является не только и даже не столько природный капитал, составляющий, по оценке С. Валентея и Л. Нестерова, 150 тыс. дол. на каждого россиянина , сколько накопленный человеческий капитал, оцениваемый в 200 тыс. дол. на человека. По данным швейцарского института Бери, ежегодно производящего расчет качества рабочей силы, Россия и сегодня находится по этому показателю в середине второй десятки из 49 обладающих значительным кадровым потенциалом стран (53 балла по 100-балльной шкале). Столь масштабный человеческий потенциал отечественной экономической системы, огромные интеллектуальные возможности ее субъектов позволяют серьезно диверсифицировать национальную экономику за счет решительного отхода от сугубо сырьевой ориентации производства и экспорта. В противовес экономике, основанной на эксплуатации природных ресурсов, в Российской Федерации должна быть сформирована модель экономики, основанной на знаниях, характерная для развитых стран современного мира. «Движущей силой конкурентного развития, — подчеркивает С. Губанов, — служит производство высокотехнологичной ренты, а не извлечение и перераспределение сырьевой».

Негативные последствия преобразований 90-х гг. XX в. привели российское общество к пониманию принципиальной невозможности решения его основных проблем на сугубо рыночной основе. Общим для многих политических программ на рубеже веков стало положение о необходимости усиления регулирующей роли государства. Прежние упования на рынок — по принципу маятника — сменились диаметрально противоположными по направлению надеждами на всесильное государство. Возрождающие такие веяния российского общества экономисты-государственники полагают, что вмешательство государства в хозяйственную жизнь должно быть масштабным, а само государство — могущественным и потому весьма дорогим. При этом нередки ссылки на особые российские условия, в частности на историческое и географическое наследие России. Нарушение координации хозяйственной жизни в переходный период зачастую воспринимается как результат недостаточности регулирования, самоустранения государства от решения ключевых социально-экономических задач. «Пример России, — отмечал Л. Абалкин, — войдет во все учебники и хрестоматии начала XXI в. как яркая иллюстрация того, к чему приводит вытеснение государства из сферы экономики». Думается, однако, что главной проблемой здесь является не преодоление некой (мифической) слабости, беспомощности российского государства (когда речь идет об интересах не общества в целом, а правящей элиты, оно становится необычайно сильным и волевым), а решительная трансформация самой его социально-политической сущности.

Для того чтобы становление государства как субъекта регулирования национальной экономики не перечеркнуло социальные завоевания предшествующих реформ и жертвы рыночных преобразований российского общества не оказались напрасными, крайне важно разобраться в содержании тех задач, которые государственные ведомства призваны решать в современных реалиях переходного периода, переживаемого нашей страной. Прежде чем яростно отстаивать российские национальные интересы, они должны, наконец, отчетливо осознать, в чем именно состоят эти интересы, и в строгом соответствии с ними выстраивать логику выдвижения и регулярной корректировки тех или иных приоритетов в макроэкономической политике. При этом крайне далеким от оптимального являлся бы подход, при котором безусловное первенство на длительном временном интервале отдавалось бы целям, например, бурного экономического роста либо преодоления инфляции. При всей безусловной значимости подобных целевых установок вряд ли следует считать, что их реализации вполне достаточно для подтверждения высокой эффективности системы государственного регулирования российской экономики. Обеспечение целостности социально-экономического развития нашей страны предполагает разработку такой долгосрочной стратегии, в рамках которой правительство и Центральный банк Российской Федерации всегда располагали бы помимо основного, принятого к реализации, еще и целым рядом запасных вариантов хозяйственной эволюции. Только в этом случае национальная экономика перестает быть беззащитной по отношению к перепадам экономической конъюнктуры, неизбежным в условиях циклически развивающейся рыночной экономики, а власти, вместо того чтобы заниматься безнадежной импровизацией в экономической политике, получают возможность своевременно отойти назад, на заранее подготовленные позиции. Поэтому оценка нынешнего состояния экономической системы и прогнозирование ее предстоящей динамики на ближайшую и отдаленную перспективу попросту немыслимы, если государственные ведомства ограничиваются анализом одной лишь динамики цен или темпов экономического роста, исключая из рассмотрения оценку эффективности использования бюджетных средств, состояние коррупции, разделение общества на богатых и бедных, формирование барьеров на пути расширения экономических свобод и т.п.

При рассмотрении вопроса о целесообразном уровне вмешательства государства в российскую экономику, в процесс расстановки и периодического смещения приоритетов необходимо руководствоваться не интуитивными догадками и идеологическими стереотипами, а результатами научного анализа факторов, определяющих интенсивность государственной интервенции в хозяйственную жизнь.

К их числу можно, в частности, отнести:

-              сформировавшуюся в стране модель экономической системы;

-              концепцию государственного регулирования, которую правительство закладывает в основу проводимой им экономической политики (полагается ли оно слепо на рекомендации монетаристов, кейнсианцев, теоретиков экономики предложения, или обладает собственной концепцией преобразований, учитывающей национальную специфику);

-              состояние конъюнктуры, складывающейся в данный момент в национальной экономике (преодолен ли уже трансформационный спад, достигнут ли докризисный объем производства, или же сокращение национального продукта продолжается);

-              тип правящей партии, выдвигаемые ею в качестве приоритетных макроэкономические цели, а также фазу борьбы за власть (развертывается ли предвыборная борьба, или уже наступил момент, когда победившая партия должна доказать свою способность реализовать заявленные цели);

-              степень самостоятельности проводимой правительством экономической политики, что в решающей степени связано с размером задолженности страны внешнему миру и ее динамикой.

Роль государства качественно различается на этапах становления, формирования рыночной экономики и в условиях функционирования уже сложившейся, хорошо отлаженной и отрегулированной экономики рыночного типа. Самоорганизация — а рынок является классическим образцом самоорганизации — присуща достаточно устойчивым системам и малоэффективна в период перехода от одной системы к другой. Важно иметь в виду и то, что в условиях социально-экономической трансформации принцип самоорганизации способствует усилению консервативной, защитной функции, застреванию переходной экономики на самом этапе этого перехода, укоренению сформировавшихся здесь зачастую негативных тенденций.

Переход от планового хозяйства к рыночному не происходит автоматически. Эффективно функционирующий рыночный механизм в постсоциалистической экономике вопреки иллюзиям мистифицированного монетаризма не возникает стихийно, а создается при активном участии государства. «Сам по себе, — отмечает С. Меньшиков, — рождается только капитализм „первоначального накопления" из феодализма и мафиозный капитализм — из социализма. Эта закономерность повсеместно доказана на практике даже в сравнительно благополучной Восточной Европе».

Функции государства в современной российской экономике можно условно разделить на две группы. К первой относятся функции по формированию условий развития рыночных отношений (например, обеспечение правовой базы функционирования народного хозяйства, защита конкуренции как главной движущей силы в рыночной среде), ко второй — функции по дополнению и корректировке действия собственно рыночных регуляторов (перераспределение доходов, корректировка размещения ресурсов, обеспечение макроэкономической стабилизации, стимулирование экономического роста и др.). Эти функции в той или иной мере характерны как для переходной, так и для развитой рыночной экономики. Однако на этапе перехода к рыночным отношениям реализация каждой из них характеризуется рядом особенностей. Так, если в сформировавшемся рыночном хозяйстве обеспечение правовой базы функционирования экономики реализуется в основном путем контроля над применением действующего законодательства и внесения в него частичных корректировок, то на переходном этапе создавать правовую базу хозяйствования приходится практически заново: четко определять права собственности и гарантии выполнения контрактов, регламентировать процесс формирования инфраструктуры рыночного хозяйства (коммерческих банков, бирж, инвестиционных фондов и т.п.), ставить в рамки правового поля деятельность монополистов и т.д. Под пристальным контролем государства должно происходить формирование новой системы отношений собственности, присущей смешанной, многоукладной экономике. Становление малого предпринимательства, в том числе и фермерского хозяйства, также невозможно без государственной поддержки и регулирования. В задействовании его разнообразных инструментов нуждаются и финансово-промышленные группы, которые являются столпами современной рыночной экономики во всем мире.

Необходимы новые, адекватные изменившимся условиям налоговое, таможенное законодательство, система законов по защите прав потребителя и социальному обеспечению. Кроме того, требуется правовое обеспечение такого специфического процесса переходного этапа, как массовая приватизация государственной собственности. Общеизвестно, что правовые основы хозяйствования должны быть относительно стабильными. Постоянные шоковые изменения в данной сфере оказывают дестабилизирующее воздействие на экономику, лишая компании и домохозяйства способности к выработке какой-либо стратегии своего поведения на рынке. Между тем на новом хозяйственном праве, создаваемом в сжатые сроки на начальном этапе переходного периода, неминуемо лежит печать компромисса между различными партиями. К тому же оно не апробировано практикой, а потому несовершенно и требует правки, порой весьма существенной. В результате в российской экономике обостряется противоречие между требованием стабильности законодательства и необходимостью его регулярного совершенствования. Поэтому, прежде чем вносить те или иные коррективы в правовые нормы хозяйствования, нужно всякий раз сопоставлять предполагаемый положительный эффект с ущербом от нарушения принципа правовой стабильности.

Известно, что рыночные механизмы не гарантируют рационального использования ресурсов в тех случаях, когда речь идет о производстве товаров, сопровождающемся внешними эффектами, или о создании общественных благ. В этих условиях любое государство обязано брать на себя функцию корректировки размещения ресурсов, реализация которой в переходный период крайне осложнена. Дело в том, что для большинства постсоциалистических стран характерны острейшие экологические проблемы, доставшиеся им по наследству от административно-командной системы. Чтобы их разрешить, необходимо резко ужесточить ограничения на вредные выбросы, значительно повысить налоги на производителей, использующих экологически опасные технологии, и т.д. Однако в обстановке трансформационного спада подавляющее большинство предприятий в технологическом и финансовом плане не готово производить продукцию с меньшими отрицательными внешними эффектами. Поэтому попытки государства ускоренными темпами изменить экологическую ситуацию путем введения жестких нормативов, санкций и дополнительных налогов способны вылиться в еще большее углубление спада. Разрешить эту актуальную для нашей страны проблему можно лишь через постепенное ужесточение практики нейтрализации отрицательных экстерналий с заблаговременным (за несколько лет) извещением о грядущих изменениях экологических нормативов. Подобный эволюционный подход позволяет предприятиям заранее приспосабливаться к неизбежным переменам внешней среды и реагировать на них внедрением экологически безопасных технологий, а не резким сокращением производства. Наряду с этим российское государство должно всячески инициировать становление общемирового рынка квот на загрязнение атмосферы Земли. Используя теорию Р. Коуза, этот процесс призван реализовать одно из главных наших конкурентных преимуществ — наличие на бескрайних российских просторах крупнейших в мире лесных массивов, очищающих воздух планеты, а также богатейших месторождений газа как экологически наиболее чистого и безопасного (сравнительно с АЭС) топлива. Формирование рынка прав на загрязнение окружающей среды, их перепродажа США и странам ЕС, к настоящему времени в немалой степени исчерпавших свой природный потенциал, способны привлечь в нашу страну дополнительно десятки (если не сотни) миллиардов долларов в качестве компенсации за безвозмездно потребляемые ныне развитыми странами все более дефицитные экологические ресурсы.

Что же касается собственно общественных благ, то восстановление докризисного объема ВВП и последующее его наращивание в нашей стране попросту немыслимо без финансирования множества инфраструктурных звеньев, включая оснащение регионов информационными системами, современным транспортом, опережающее развитие гостиничного хозяйства, кредитных учреждений — словом, тех сфер экономической деятельности, которые основаны на тесной взаимосвязи государственных и частных структур.

Регулирование процесса перераспределения ресурсов в производство общественных и квазиобщественных благ в переходной экономике зачастую осложняется из-за высокой инфляции. Как известно, большие потери от инфляционного налога несут лица с фиксированными номинальными доходами, прежде всего работники бюджетных отраслей. В таких условиях неминуемо начинается перелив квалифицированных специалистов в сферу производства частных благ, приносящего более высокие и стабильные доходы. Для того чтобы воспрепятствовать этому оттоку и сохранить кадровый потенциал в жизненно важных для развития общества сферах, обязательным компонентом политики размещения ресурсов должна стать система защиты доходов бюджетников от инфляции.

Чем выше уровень инфляции и безработицы в переходной экономике, тем более значима стабилизационная функция государственного регулирования, реализуемая средствами бюджетно-налоговой и кредитно-денежной политики. Причем на начальном этапе движения к рыночной экономике главной обязанностью государства обычно становится проведение достаточно жесткой макроэкономической политики, недопущение инфляции в разрушительных размерах. «Можно спорить о том, — отмечает Е. Ясин, — что такое „достаточно жесткая, но с тем, что государство должно осуществлять контроль за денежной сферой, за количеством денег в обращении, я думаю, не будут спорить ни либералы, ни государственники». Однако на более поздних этапах рыночной трансформации по мере дезинфляции все более актуальными становятся функции антикризисного регулирования и последующего стимулирования экономического роста. К этому моменту у государства появляется возможность увеличить финансирование фундаментальной науки и образования, уменьшить тяжесть налогового бремени, более активно использовать экономическую политику как средство стимулирования инвестиционной деятельности компаний, проводимой в определенном направлении. Такой переход к активной структурной политике, рассматриваемой как инструмент экономического роста и сокращения отставания от индустриально развитых стран, выступает в современной России неким категорическим императивом.

Как видим, государство в переходной экономике оказывается в роли инициатора реформ и субъекта, ответственного за их направленность и механизм реализации. Но при этом все же надо опасаться перегрузки и без того ослабленного государства чрезмерными функциями, учитывая неравенство Тинбергена, которое заключается в том, что инструменты (ресурсы) регулирования должны превышать количество макроэкономических целей, одновременно ставящихся властями.

Роль государства нельзя однозначно трактовать и на разных этапах рыночной трансформации постсоциалистических стран. На исходном этапе реформ, когда осуществляется адаптация национального хозяйства к условиям всесторонней либерализации экономики и разрушаются вертикально ориентированные хозяйственные связи, для обеспечения перелома в социально-экономической динамике временный уход государства из экономики и социальной сферы оправдан, что делает возможным использование методов шоковой терапии. Но через некоторое время — по мере нарастания масштабов трансформационного спада в базовых отраслях, сокращения инвестиций в основной капитал и доходов населения в результате инфляции — правительство и центральный банк должны приложить все силы (в определенных границах, не нарушая рыночной направленности преобразований) для минимизации масштабов обозначившегося кризиса, осуществления модернизации и глубокой структурной перестройки экономики. Ведь рыночные силы, как отмечалось выше, далеко не всегда в состоянии обеспечить желательные структурные сдвиги. Причем чем шире комбинация кризисо-образующих факторов, чем с большим опозданием национальная экономика вступает на путь рыночных преобразований, тем масштабнее может быть государственное вмешательство. Достижения наиболее успешных постсоциалистических стран — Словении, Польши, Венгрии, Чехии, первыми восстановивших докризисный объем ВВП, объясняются в первую очередь тем, что вскоре после начальных либерализационных реформ их правительства стали активно противиться дальнейшему внедрению проамериканских принципов «Вашингтонского консенсуса», решительно встав на путь государственного контроля над протекающими трансформационными процессами. Осознание необходимости радикальной смены курса рыночных преобразований пришло к российскому обществу значительно позже на фоне оглушительного краха сформировавшейся в нашей стране экономической модели. Серьезно промедлившее (по сравнению со многими другими постсоциалистическими странами) с началом этого переломного этапа, российское государство просто обязано максимально приблизить третий, инвестиционный этап. Только пройдя через него, можно преодолеть Великую трансформационную депрессию, имеющую к тому же нетрадиционный характер (в отличие от классического циклического или структурного кризиса). Выведенная на длительное время из состояния равновесия российская переходная экономика требует гораздо более активного (по сравнению с находящимися в состоянии циклического спада странами с развитыми рыночными отношениями) участия государства в социально-экономической жизни. Заметно выходя за пределы максимальной границы вмешательства в экономику (по критериям индустриально развитых стран), переходное государство должно, например, не только формировать правовую базу для инвестиционной деятельности субъектов частного сектора, но и само активно участвовать в инвестировании реального сектора национальной экономики. Лишь когда падение ВВП останется в далеком прошлом и тем более когда обозначится устойчивый экономический рост на основе сформировавшейся рыночной инфраструктуры, интенсивность государственной интервенции в хозяйственную жизнь может быть ослаблена в духе либеральных подходов.

Национальные модели экономического развития и целевой ориентир российских рыночных реформ

Главным в теории переходной экономики является вопрос о начальном и конечном пунктах перехода в постсоциалистических странах. Каковы исходный пункт и целевой ориентир российских реформ? От чего наше общество хочет отказаться в процессе своей трансформации? Какова социально-экономическая направленность переходного процесса? Например, возвращаться нашей стране в эпоху первоначального накопления капитала и проходить затем последовательно все стадии рыночной эволюции или сразу ориентироваться на современные формы рыночной экономики? Имеются ли у Российской Федерации достаточные предпосылки для реализации второго варианта?

Характеризуя исходный пункт рыночной трансформации российского общества, некоторые ученые трактуют исторический путь России в XX в. как совершенно особый, уникальный, но неудавшийся эксперимент. Методология «уникальности развития России», ее движения к социализму при обнаружившейся недостижимости данного идеала приводит исследователей к выводу о том, что все произошедшее в нашей стране после 1917 г. — пустая трата времени, дорогостоящий зигзаг, заведший общество в тупик, выйти из которого возможно только назад. Однако такая «зигзаго-тупиковая» трактовка может считаться оправданной лишь при абсолютизации пути развития западных стран как единственно верного. Между тем это было бы проявлением жесткого детерминизма, однолинейной трактовки общественного развития.

Использование более взвешенного подхода к оценке общества, сложившегося в России к началу переходного процесса в контексте мирового развития, дает основания утверждать, что события, развернувшиеся в нашей стране в начале XX столетия, не только не выпадают из общего хода мирового развития, но и самым тесным образом связаны с ним. Тогда, на рубеже веков, отчетливо проявились многие провалы, фиаско рыночного механизма. Это потребовало усиления государственного регулирования экономики, преодолевающего объективные несовершенства рынка. Реализация этой тенденции привела к кардинальным переменам в механизме функционирования свободного рыночного (капиталистического) хозяйства. Однако формы таких перемен оказались двоякими.

С одной стороны, в большинстве стран с рыночной экономикой государственное регулирование действовало опосредованно, встраиваясь в рыночный механизм и подчиняясь ему (теоретическое обоснование такой модели регулируемой рыночной экономики представлено, прежде всего, в работах Дж. Кейнса). С другой стороны, государственное воздействие оказалось непосредственным, вставая над рынком и в той или иной мере подчиняя его себе, а в крайнем случае — игнорируя механизмы рыночной самонастройки воспроизводства. Данная модель принудительно направляемого хозяйства, теоретически обоснованная в работах В. Парето, В. Зомбарта, П. Струве, В. Ойкена, О. Ланге, получила практическое воплощение (при известных различиях) в Италии, Германии, России, а после Второй мировой войны — в некоторых государствах Восточной Европы и других регионов мира.

При подобном подходе советская модель планово-регулируемой экономики уже не может трактоваться как исторический зигзаг.

Однако она оказалась менее эффективной по сравнению с моделью регулируемой рыночной экономики. Для нее были характерны:

-              тотальное огосударствление экономической сферы;

-              сверхмонополизация и деформированность воспроизводственной структуры крайне высокой степенью милитаризации;

-              скрытая безработица;

-              отсутствие экономических мотивов к трудовой деятельности;

-              слабая дисциплина на предприятиях, приводящая к росту заработной платы зачастую вне связи с ростом производительности труда;

-              господство социального иждивенчества, патерналистской психологии значительной части населения;

-              масштабные субсидии домохозяйствам, приводящие к значительному бюджетному дефициту как макроэкономической предпосылке для высокой инфляции;

-              наличие денежного навеса, т.е. избыточной покупательной способности, накопленной в результате эмиссии денег (использованной для финансирования бюджетных дефицитов) в сочетании с системой контролируемых цен.

В этих условиях рыночные отношения приобрели во многом формальный характер. Наращивание объема валовой продукции, причем ценой ограничения личного потребления, стало главной целью общественного развития.

Подобная детально исследованная Я. Корнай в работе «Дефицит» ресурсоограниченная модель:

-              вела к преобладанию экстенсивного типа роста, невосприимчивости экономики к достижениям НТП;

-              способствовала закреплению несовершенной воспроизводственной структуры (развитию диспропорций);

-              обусловливала уравнительное распределение благ в сочетании с привилегиями для отдельных групп;

-              практически исключала предпринимательскую функцию;

-              порождала ненасыщаемый спрос во всех областях, развившийся в постоянный, всеобщий, интенсивный товарный дефицит.

Справедливости ради стоит отметить, что данные несовершенства в немалой степени объяснялись необходимостью максимально ускорить развитие отечественной экономики в обстановке враждебной внешней среды. Многое здесь действительно удалось решить, причем в достаточно короткий срок. Но социальной ценой стремительного количественного роста отечественной экономики стали неуклонное снижение ее эффективности и в конечном итоге глубокий кризис, обнаруживший необходимость перехода к качественно иной экономической системе.

Этот кризис нередко рассматривается как кризис социализма. Такая постановка вопроса в известной степени оправданна, поскольку существовавшая в нашей стране модель (модель реального социализма) действительно была «прикрыта» социалистической идеей. Поэтому российское общество и в западной науке обозначалось как «социалистическое общество», хотя чаще использовались иные термины: «командная экономика», «централизованно управляемая экономика», «плановая экономика», «тоталитарная экономика» и др. И все же главное в рассматриваемом кризисе заключается не в том, что в СССР и ряде других стран социалистическая идея не получила реального воплощения (как идея она будет существовать и дальше), а в том, что избранная и функционировавшая здесь в течение семи десятилетий экономическая система, в целом успешно решив задачи формирования мощной индустриальной державы, оказалась неспособной к саморазвитию на этапе постиндустриальных перемен во всемирном хозяйстве. Поэтому российское общество в переходный период должно, прежде всего, отказаться от модели плановой (командной) экономики, преодолеть многие негативные черты социального строя.

Если проблема «от чего должна уйти Россия» все же имеет какие-то решения, то вопрос о конечных рубежах социального созидания разработан в отечественной науке откровенно слабо. С самого начала рыночных реформ не был поставлен вопрос о типе формирующейся в нашей стране национальной экономики, ее месте среди альтернативных вариантов экономических систем. Речь шла в основном о необходимости становления в России рыночной экономики — при игнорировании общеизвестного положения о том, что в современном мире, от США до африканских стран, представлены самые различные, весьма причудливые модели национального хозяйства, опирающегося на более или менее развитые рыночные отношения. Поэтому явно не случайным является отсутствие у политического руководства страны четкой, сколько-нибудь развернутой в своих деталях стратегии грядущих социально-экономических преобразований. Те коррективы в курсе радикальных реформ, которые были осуществлены российскими властями в первом десятилетии XXI в., конечно же, существенно затормозили действие сформировавшегося механизма разрушения экономического потенциала Российской Федерации. Однако противодействие этому механизму не сопровождалось созданием нового целевого ориентира рыночной трансформации нашего общества и разработкой совокупности инструментов его внедрения в хозяйственную жизнь.

Определяя облик будущего российской экономики, можно руководствоваться двумя сложившимися в мировой науке методологическими подходами к классификации экономических систем:

1.            Формационный подход (первобытнообщинный, рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, социализм), реализация которого позволила К. Марксу выдвинуть прогностическую гипотезу о грядущей смене капитализма социализмом. Фактически в рамках этой классификации представлена не альтернативность экономических систем, сосуществующих одновременно, а концепция их последовательного перехода одна в другую. Более того, альтернативность в значительной мере здесь отвергается постулатом о непосредственной детерминации экономической системы уровнем развития производительных сил, а значит, невозможностью для людей сознательно выбирать ту или иную форму социально-экономического устройства общества.

2.            Обще-цивилизационный подход, согласно которому в ходе своей эволюции человеческое общество проходит стадии доиндустриального, индустриального и постиндустриального развития. Если опираться на этот методологический подход, то следует признать, что глобальным целевым ориентиром для России является переход от индустриального к постиндустриальному обществу. Для этого явно недостаточно одного лишь преодоления трансформационного спада и становления развитых рыночных отношений. Многие проводимые сегодня в России реформы — естественных монополий, пенсионной системы, здравоохранения, образования, госсектора в целом (отвлекаясь от явных дефектов самого механизма их реализации) — уже не преследуют своей целью переход к рыночной экономике, а являются ответом нашего общества на вызовы постиндустриального развития.

Традиционно руководствуясь формационным подходом, многие отечественные ученые в качестве целевого ориентира трансформации национальной экономики рассматривают экономическую систему капитализма, т.е. свободную рыночную экономику со всеми ее плюсами и минусами. Большинство специалистов признают этот вариант гораздо более предпочтительным по сравнению с возвратом к социалистической системе, поскольку в России не решены еще проблемы, исторически решаемые обществом на путях его всесторонней капитализации (проблемы повышения благосостояния населения, мотивации работников, развитие инфраструктуры, демократических институтов и т.д.). К тому же российское общество все дальше и дальше уходит от социализма: решительно устранены монополия государственной собственности, директивное народнохозяйственное планирование, все менее доступными для широких масс населения становятся социальные формы удовлетворения его потребностей в услугах образования, здравоохранения и т.д. Поэтому рост социального неравенства и усиление дифференциации доходов Е. Балацкий рассматривает в качестве проявлений «капитализации российской экономики». Между тем подобное целеполагание в немалой степени объясняет парадокс российской действительности: всеобщий энтузиазм, вызванный разрушением прежней общественной системы, быстро сменился разочарованием уже на начальных этапах ее замены на другую. Причины этого — не только обнаружившиеся трудности перехода, но и то, что общественное сознание не получило взамен одного социального идеала другого, сколько-нибудь его удовлетворяющего.

Между тем в мировой науке далеко не все экономисты ставят знак равенства между современными моделями рыночной экономики (к одной из которых начался переход в России) и капитализмом. Так, Я. Тинберген полагал, что России предстоит выбор не между социализмом и капитализмом — чистого капитализма сейчас не существует. В отечественной науке значительная часть ученых (Л. Абалкин, В. Радаев, С. Шаталин и др.) также считают, что понятия «капитализм» и «социализм» имеют мало общего с реальностями конца XX — начала XXI вв. Что касается капитализма, то он был господствующим типом экономического строя в середине XIX в., во времена К. Маркса. Однако с начала XX столетия (особенно после «кейнсианской революции») в мире произошли настолько значительное усиление экономической роли государства и такой прогресс в социальном законодательстве, что бывшие капиталистические страны стали смешанными обществами, которые, впрочем, существенно различаются по своим критериальным характеристикам.

Одним из фундаментальных курсов, входящих в рабочие планы подготовки специалистов в западных университетах, является курс «Сравнительные экономические исследования». Его назначение состоит в пристальном анализе причин успешного развития одних стран и отставания других, в поиске глубинных источников ускорения социально-экономического развития.

При этом рыночные экономические модели различаются:

-              по соотношению частного и государственного секторов в экономике и их внутренней структуре;

-              доле ВВП, перераспределяемой через государственный бюджет (в сочетании с удельным весом правительственных расходов на социальные цели);

-              конкретной комбинации стихийно действующих рыночных механизмов саморегулирования и механизмов, сознательно формируемых государством, компаниями, общественными организациями и иными институтами гражданского общества.

По критерию «экономическая роль государственного сектора в абсолютном выражении» Европейский центр государственного предпринимательства размещал страны ЕС в следующем порядке: Германия, Франция, Великобритания, Италия, Нидерланды, Бельгия, Греция, Дания, Португалия, Ирландия, Люксембург. По доле государственных расходов в ВВП индустриально развитые страны располагались в диапазоне между Швецией (58,1%) и США (31,0%) в следующем порядке: Дания, Франция, Австрия, Бельгия, Финляндия, Италия, Германия, Нидерланды, Португалия, Великобритания, Люксембург, Ирландия.

Следует подчеркнуть, что фактический размер государства в той или иной стране может быть заметно выше относительной величины его расходов — в том случае, если наращивание налогового бремени не сопровождается адекватной тратой собранных финансовых ресурсов и изъятые у налогоплательщиков средства аккумулируются в разнообразных резервных, стабилизационных фондах, фондах будущих поколений и т.п. К тому же, признавая важность количественных показателей, характеризующих экономическую роль государства, отметим, что решающее значение играет не формальный размер государственной собственности и даже не доля правительственных расходов в национальном продукте страны, а содержание конкретных функций, реализуемых государством на практике. Например, в Японии доля госсобственности не превышает 10%, а соотношение бюджета с ВВП значительно ниже, чем в современной России. Тем не менее, общепризнанным является сильное влияние государства на японскую экономику, оказываемое, правда, по весьма специфическим для этой азиатской страны правилам.

В каждой из отмеченных выше стран существуют соответствующие социально-экономические модели — англосаксонская, романская, скандинавская, восточноазиатская и др., сложившиеся под влиянием исторических, социальных и национальных условий, а также достигнутых уровней экономического развития.

Американская модель построена на системе всемерного поощрения предпринимательской активности. Малообеспеченным слоям создается приемлемый уровень жизни за счет разнообразных льгот и пособий. Однако задача достижения социального равенства здесь вообще не ставится. Эта модель основана на высоком уровне производительности труда и массовой ориентации на достижение личного успеха. Хотя США считаются страной с либеральной экономикой, тяготеющей к минимальной границе государственного вмешательства в хозяйственную жизнь, на практике данная граница явно не соблюдается. Об активном участии правительства в регулировании социально-экономических процессов свидетельствует, например, существование Федеральной контрактной системы, которая обеспечивает размещение на конкурсной основе и реализацию заказов для государственных нужд, или жесткая протекционистская защита внутреннего рынка от импорта японских автомобилей, аргентинского мяса, российского металла и др. Это дало основания П. Самуэльсону охарактеризовать в учебнике экономики американскую экономику как смешанную систему государственного и частного предпринимательства.

Японская модель характеризуется определенным отставанием уровня жизни населения (в том числе уровня заработной платы) от динамики производительности труда. За счет этого достигаются снижение издержек производства и неуклонное повышение конкурентоспособности продукции на мировом рынке. Видимых препятствий к имущественному расслоению населения не ощущается. Интересы нации ставятся заведомо выше интересов конкретного человека, население психологически готово к немалым материальным жертвам в настоящем во имя процветания страны и ее мирового господства в будущем. Очень сильны традиции коллективизма, групповых целей, что находит свое выражение в относительной слабости элементов свободного рынка, прежде всего рынка труда. Всемерно поощряется верность компании, крайне редки случаи увольнения или перехода из одной компании в другую. В результате перекрестного акционирования экономическая структура японской экономики приобрела некую корпоративную целостность и закрытость.

Шведская модель, которую восприняли и другие скандинавские страны, а также наиболее успешные, хотя и отстающие от Швеции по уровню экономического развития постсоциалистические государства Восточной Европы, отличается сильной социальной ориентацией экономики. Ведущими макроэкономическими целями здесь признаны справедливость и полная занятость. Поэтому социальная политика государства направлена в основном на сокращение имущественного расслоения путем перераспределения национального дохода в пользу наименее защищенных слоев населения. Такое перераспределение осуществляется с помощью высокопрогрессивной шкалы налогообложения физических лиц, при которой с ростом доходов населения резко увеличиваются ставки налогов. Не исключая, конечно же, существования теневой экономики, высокие налоговые ставки оказались вполне совместимыми с высоким уровнем лояльности налогоплательщиков, поскольку для этой страны характерны социальная солидарность, национальное и культурное единение населения. При этом достаточно обширный для страны с рыночной экономикой государственный сектор (не с точки зрения размеров госсобственности, которая здесь невелика, а по критерию соотношения величины госбюджета и ВВП) позволяет правительству последовательно искоренять глубинные причины безработицы. На этом особо настаивают сохранившиеся в Швеции независимые от правительства профсоюзы. Шведская модель получила название функциональной социализации, поскольку функции производства выполняются частными предприятиями, действующими на конкурентной рыночной основе, а решение задач обеспечения высокого уровня жизни и развития инфраструктуры возложено на государство. Впрочем, данной модели (как некоему современному олицетворению кейнсианской модели государственного регулирования экономики) присущи серьезные дефекты, проявляющиеся в долгосрочном периоде в подрыве конкурентоспособности национальной экономики, особенно в связи с высокой налоговой нагрузкой и ростом издержек на оплату труда. Они явно дают о себе знать в обстановке экономического подъема, когда правительство зачастую не имеет возможности адекватно сокращать объем своих социальных обязательств для противодействия нарастающей инфляции.

Немецкая модель социального рыночного хозяйства основывается на предоставлении всем формам хозяйства равных возможностей устойчивого развития. Особым покровительством властей пользуются мелкие и средние предприятия, фермерские хозяйства. Государство, не воспринимая роль «ночного сторожа», активно влияет здесь на цены, таможенные пошлины, технологические стандарты и т.п. Эта модель имеет немало сходных черт со шведской моделью, и поэтому их нередко объединяют в германо-скандинавскую, или балтийскую модель — модель социально ориентированной рыночной экономики. Если в либеральной (англосаксонской, атлантической) модели на долю 20% наиболее состоятельных граждан приходится примерно 50% доходов, а доля 10% самых богатых обычно составляет около 33—35%, то в балтийской модели эти цифры заметно скромнее: 40% и менее 25% соответственно.

Южнокорейская модель опирается на сочетание плановых и рыночных методов регулирования. В рамках структурной политики здесь традиционно определяются отрасли, способные стать «полюсами роста», т.е. обладающие сравнительными преимуществами на мировом рынке. Разрабатываются и активно внедряются система правительственных мер по обеспечению перелива трудовых и капитальных ресурсов из традиционных отраслей в новые, а также программы свертывания производства в неперспективных сферах деятельности. Параллельно с этим запускаются государственные программы переподготовки высвобождаемой рабочей силы. Структурная политика включает разработку централизованных планов в интересах обеспечения тех прогрессивных структурных сдвигов, которые недостижимы на основе рыночных механизмов. Банки и финансовые ресурсы, объем и структура иностранных инвестиций в экономику и экспортно-импортные операции, строительство крупных промышленных объектов находятся под жестким административным контролем правительства. Государство оказывает мощную поддержку экспортно ориентированным отраслям в виде льготных кредитов, выгодных условий для приобретения оборудования, предоставления налоговых льгот и разного рода, монопольных прав. Для южнокорейской модели характерен высокий уровень монополизации промышленности: примерно половина производимого здесь национального продукта приходится на пять крупнейших конгломератов («Самсунг» и др.), представляющих интересы страны на мировых рынках.

Легко заметить, что все рассмотренные модели экономических систем объединяет их опора на развитые рыночные отношения. Каждая из них располагается в диапазоне между минимальным и максимальным государством, не выходя за характеризующие их границы.

Но спектр вариантов весьма широк, и в нем могут быть представлены специфические разновидности рыночной экономики, обозначение которых в современной литературе достаточно разнообразно:

1)            свободная рыночная экономика, в которой регулирующая роль государства минимальна, а основные макроэкономические цели достигаются посредством стихийного, не регламентируемого правительством действия рыночных саморегуляторов;

2)            регулируемая рыночная экономика, основанная на комплексном, систематическом вмешательстве государства в хозяйственную жизнь, причем через использование не столько прямых, сколько косвенных (преимущественно экономических) инструментов регулирования;

3)            социальная рыночная экономика, специфической особенностью которой является безусловный приоритет, отдаваемый в макроэкономической политике поддержке государством социально уязвимых категорий населения, осуществляемой при помощи, прежде всего инструментов бюджетно-налогового регулирования;

4)            смешанная экономика, название которой особо подчеркивает факт наличия в стране значительного (но не преобладающего по сравнению с сектором частным) государственного сектора, в котором функционируют принадлежащие государству предприятия.

При этом отнесение различных стран к либеральной (США, Великобритания и др.) или социально ориентированной, регулируемой рыночной модели экономической системы (Швеция, Германия, Австрия и др.) производится на основе не только количественного соотношения государственных расходов к ВВП, но и качественного анализа содержания реализуемой в них финансовой политики. Хотя бюджетный коридор в современном мире весьма широк, социальная составляющая бюджетной политики сегодня настолько весома, что трудно назвать более или менее развитую страну, экономика которой не могла бы быть названа социально ориентированной.

Как видим, вывод о предопределенности движения современной России только по одному пути — к ничем не ограниченному рынку, необузданному капитализму с безраздельно господствующей частной собственностью и минимальной социальной защищенностью населения — является весьма упрощенным. В настоящее время, уже после прохождения начального этапа переходного периода, границы возможностей нашей страны заметно расширились, что резко повысило роль субъектов государственного регулирования экономики. Альтернатива такова: либо решительный прорыв к постиндустриальному обществу, либо утрата Россией уже в XXI в. самостоятельной роли в мировом хозяйстве и печальная перспектива распада страны. При реализации же благоприятного варианта развития событий (при движении к постиндустриальному типу воспроизводства) российскому обществу придется разрешать и переходные проблемы другого порядка — трансформации планово-регулируемой экономики в современную рыночную. Беспрецедентная сложность ситуации в нашей стране, по мнению Л. Абалкина, «заключается в том, что необходимо решать задачи обоих переходных процессов не последовательно, а одновременно». К тому же следует учитывать, что само по себе постиндустриальное общество не может рассматриваться в качестве целевого ориентира трансформации. Характеризуя некий уровень развития производительных сил, это понятие не отражает тип сложившегося в стране на данной материальной основе социально-экономического строя. Вместе с тем ясно, что адекватной ему системой экономических отношений может считаться только смешанная экономика, представленная во всем многообразии конкретных форм собственности и механизмов государственного регулирования.

Конкретная модель смешанной экономики, которая будет сформирована в России, зависит, прежде всего, от состояния производительных сил. А они у нас крайне неоднородны: здесь и предприятия с преобладанием ручного труда, и предприятия, находящиеся на передовых рубежах НТП, и небольшие хозяйственные ячейки, и гиганты-монополисты! Незавершенность процесса индустриализации выражается в отсутствии в большинстве регионов достаточно развитой дорожной сети, массовой автомобилизации населения, жилищной инфраструктуры и т.д. Даже в условиях бурного роста отечественного металлургического комплекса фактическое потребление россиянами металлопродукции в расчете на душу населения составляло 233 кг, в то время как в Японии— 567, Германии — 469, США — 427 кг. Подобное состояние материально-технической базы предполагает наличие весьма затейливой комбинации форм собственности. Российский вариант смешанной экономики определяется также многообразием факторов ее социального прошлого.

К ним, в частности, относятся:

-              тяжеловесность структуры народного хозяйства с гипертрофированным развитием инвестиционного сектора по сравнению с потребительским, неразвитой инфраструктурой и отсталым сельским хозяйством;

-              особая роль коллективистских начал в российском обществе;

-              преобладание вертикальных по своему характеру (государство — индивид) по сравнению с горизонтальными (индивид — индивид) связей;

-              сильные традиции государственной собственности, отторгающие в сознании старшего поколения ее частные формы (особенно на землю);

-              отсутствие крупных сбережений у основной массы населения, препятствующее ориентации на сугубо частные инвестиции;

-              тяжелое финансовое положение множества предприятий, требующее активного участия государства в регулировании их деятельности.

Во многом тип будущей экономической системы в России определяется самим способом перехода к рыночной экономике и прежде всего реализованным в нашей стране алгоритмом трансформации сложившихся в недрах плановой системы отношений собственности. Не секрет, что в России происходил прямой захват прежних государственных предприятий, предопределивший необоснованно низкую степень присутствия государства в социально-экономической жизни страны. Положенный в основу формирующейся экономической системы метод криминальной приватизации, как отмечает С. Дзарасов, «привел к возникновению неизвестного практике и не описанного наукой номенклатурно-криминального капитализма с присущим ему нерыночным характером присвоения». Иначе говоря, реализация интересов определенных влиятельных социальных сил приводила к становлению не регулируемой рыночной (смешанной) экономики, а экономики стихийно-рыночного типа, которую принято именовать капиталистической.

В отличие от западного капитализма, сохранявшегося в развитых странах до Великой депрессии, российский капитализм вырос не из рыночных отношений, а из властно-бюрократических и криминальных структур. Поэтому культура рынка с его правилами игры, т.е. принятыми в цивилизованном мире правовыми и этическими нормами, ему глубоко чужда. Будучи основан на безоговорочном доминировании финансово-промышленных групп, на высочайшей концентрации производства, перманентно воспроизводящей невиданную в мире монополизацию, российский капитализм может действовать лишь в соответствии со своей криминальной природой, по «закону джунглей», когда сильный пожирает слабого. Понятно, что там, где свыше половины валового продукта присваивается в обход честной конкуренции, путем использования силы власти, коррупции, шантажа и прямого разбоя, не может появиться сколько-нибудь цивилизованного рынка, а значит, не следует ожидать и его позитивного воздействия на социально-экономическое развитие.

В этих условиях в России сформировалась государственно-корпоративная модель, или модель мафиозно-бюрократического капитализма, которая может в определенной степени считаться естественным продолжением господствовавшей прежде административно-командной экономики (модели реального социализма). Данную модель характеризуют соединение денег и власти, формирование политико-финансовой олигархии, которая подчинила институты государства интересам конкретных олигархических групп, связанным с безграничным обогащением. Значимой особенностью этой хорошо известной мировой практике модели является сращивание государства не с индустриально-технологическим капиталом, а с капиталом сырьевым — в интересах регулярного поступления в федеральный бюджет по возможности большей доли природной и экспортной ренты.

Становление такой крайне нерациональной модели, основанной на дезинтеграции сырьевого и обрабатывающего секторов промышленности, вовсе не является неким революционным событием в истории российского общества. Выступая следующей — по всей видимости, завершающей — стадией эволюции командной экономики, модель мафиозно-бюрократического капитализма сохраняет преемственность со своей генетической основой, поскольку также опирается на поддержание властных полномочий номенклатурного класса, на последовательное урезание демократии и превращение ее в сугубо управляемую, на сращивание собственности и власти. Появление этой модели на постсоветском пространстве в немалой степени объясняется огромными размерами нашей страны, охватывающей восемь часовых поясов, в сочетании с низкой плотностью населения, что объективно порождает значительную «экономию от масштаба» и выводит представителей естественных монополий, а также ряда тесно связанных с ними отраслей в эпицентр экономической, а значит, и политической власти. Разменяв властные полномочия на наиболее привлекательные объекты прежней госсобственности и, безусловно подчинив труд капиталу (присвоением не только прибавочного, но и значительной части необходимого продукта), а потребителя производителю (инструментом монопольно высоких цен), значительная часть советской номенклатуры трансформировалась в класс капиталистов, функционирующих и сегодня в социальной среде, весьма отличной от условий современной рыночной экономики с регулирующим воздействием государства. Для сформировавшейся в нашей стране экономической системы квазирыночного типа, как отмечает А. Некипелов, «характерен невиданный разрыв между финансовой и производственной сферами, отсутствие связи между уровнем процентной ставки и отдачей капитала в реальном секторе экономики, демонетизация последнего». Социальная структура современного российского общества весьма специфична. 0,1% населения (т.е. около 140 тыс. человек) составляют руководители финансово-промышленных групп и крупнейших корпораций. Примерно 2% жителей страны (примерно 3 млн. человек) образует правящая государственная бюрократия, сконцентрированная главным образом в Москве и Санкт-Петербурге. Только 15% населения нашей страны составляет так называемый средний класс, к которому можно отнести местную бюрократию, представителей среднего и крупного бизнеса, а также высокодоходную часть интеллигенции. Около 7% граждан России так или иначе связаны с криминалом. Остальные 66 и 10% соответственно составляют базовый слой населения, далекого от состояния материального достатка, и откровенные бедняки, испытывающие острую потребность в социальной защите.

Важнейшей особенностью государственно-корпоративной модели является не столько официальный переход в собственность номенклатуры, тех или иных политико-финансовых кланов прежней общенародной собственности (она и раньше находилась в ее безраздельной собственности), сколько подключение ее к двум «трубам», через которые налоговые поступления должны направляться в государственный бюджет, а затем перераспределяться между отраслями и регионами страны. Распределительные отношения в каждом обществе, как известно, определяются отношениями в сфере производства, которые в свою очередь жестко детерминируются сложившейся в нем структурой форм собственности на средства и результаты производственной деятельности. Поэтому при олигархическом типе общественного устройства происходит закономерное перемещение доходов от массового потребителя и государства к немногочисленной элите, в результате чего присвоение и расхищение разветвленными кланово-корпоративными структурами добавленной стоимости, созданной гражданами Российской Федерации, приобрело поистине колоссальные масштабы.

По данным Н. Шмелева, экономия России от прекращения субсидий экс советским республикам составляла в годовом исчислении порядка 50 млрд. дол., субсидий странам СЭВ и остальным «друзьям» — 25 млрд. дол. Военные расходы сократились в 4—5 раз, расходы на науку и образование — более чем в 10 раз. Средняя заработная плата сократилась примерно в 3 раза, пенсии и пособия — в 5 раз. При этом относительная налоговая нагрузка на экономику выросла примерно вдвое. Возникает вполне логичный вопрос: куда это все ушло?

Уникальное сочетание высокой налоговой нагрузки, характерной для стран, население которых имеет широкие социальные гарантии, с неуклонным сокращением объема выполняемых государством функций (обычно проявляющимся, наоборот, при либерализации экономики) по обеспечению обороноспособности страны, удовлетворению социально-культурных потребностей и в целом по финансированию сферы общественных благ имело достаточно простое объяснение. В России наблюдались и постоянно усиливались отвод финансовых ресурсов на «свою территорию» и использование их олигархическими кланами (срастающимися с зарубежными транснациональными корпорациями) по собственному усмотрению. Это становилось глубинным источником перманентного налогового и бюджетного кризиса, ввергшего экономику нашей страны в состояние дефолта. В начале же XXI в. сохранение главных черт данной модели является причиной перевода «голландской болезни» в России в затяжную, хроническую стадию. Узкогрупповые интересы представителей мощного ТЭК, ориентированного на воспроизводство бесперспективного курса на продолжение поставок энергоносителей на мировые рынки (вплоть до полного их исчерпания), находятся сегодня в остром противоречии с долгосрочными общественными интересами, которые состоят в скорейшем преодолении экспортно-сырьевой направленности отечественной экономики. Полагая, что, «с одной стороны, в конкурентной экономике государство не должно своей политикой подавлять корпоративные интересы», В. Маевский справедливо подчеркивает: «С другой стороны, корпоративные интересы не следует возводить в ранг государственных и строить на этой основе долгосрочную политику социально-экономического развития. Необходим компромисс интересов». Как отмечает С. Губанов, нарастающая индустриальная деградация российской экономики в этих условиях — прямой результат не неких объективных причин, связанных с мощным притоком нефтедолларов, которые вполне можно перенацелить на развитие сектора обрабатывающих отраслей, а существования в ней компрадорской (отражающей интересы иностранного капитала) экономической системы.

Разворачивающийся сегодня на наших глазах мировой финансово-экономический кризис — зримое подтверждение неадекватности либеральной идеологии объективным потребностям развития — сделал чрезвычайно актуальной проблему кардинальной смены отечественной разновидности экономической системы. Финансовый крах модели сырьевого государства, основанной на поиске глубинных источников развития российской экономики преимущественно за пределами нашей страны, требует формирования качественно иной модели национального хозяйства (модели инновационного типа), которая опирается на внутренние источники развития последнего.

Вместе с тем мафиозно-бюрократическая модель имеет и некоторое позитивное значение. Ее становление позволило эволюционным путем демонтировать планово-распределительную экономику, избежав полномасштабных социально-политических конфликтов в ходе распада сверхдержавы. И хотя в России свершилась далеко не бархатная революция, военных конфликтов между различными народами (за исключением Чечни) все же не наблюдалось. Однако созидательный потенциал этой навязанной нам извне модели серьезно ограничен: в ее рамках невозможны формирование современной рыночной экономики, рост эффективности производства, рациональное использование бюджетных средств, повышение уровня жизни и покупательной способности населения. В настоящее время олигархический капитал при поддержке немалой части властных структур стремится серьезно продвинуться в приватизационных делах (включая сферу образования и культуры) и тем самым максимально убрать государство из экономики. Поэтому, даже если не ставить вопрос о новом радикальном перераспределении собственности в нашей стране (в русле пересмотра результатов приватизации), без переориентации потоков формирующихся доходов и защиты сферы производства общественных благ нам не обойтись. В противном случае сколько-нибудь значимого государственного сектора, а значит, и современной смешанной экономики в России не будет. Впрочем, преобразования в сложившихся распределительных механизмах едва ли возможны без тех или иных сдвигов в господствующих отношениях собственности, отказ от осуществления которых быстро вернет общество к прежним перекосам в распределении доходов населения. Олигархически-бюрократическая модель является тупиковой ветвью цивилизации, и движение российского общества по этому пути лишь отдаляет во времени момент действительного выбора среди вариантов, вырастающих из глубинного типа смешанной экономики. Сама практика последних почти двух десятилетий доказывает недееспособность подобной модели, нецелесообразность ее сохранения в будущем и объективную потребность в ее трансформации в качественно иной социальный организм. По мнению С. Губанова, «объективно назрел крутой поворот к государственно-регулируемому хозяйству, вертикально интегрированному по своему строению и социально ориентированному по стимулам и результатам труда, а также централизованному воздействию на распределение вновь созданной стоимости». Но этот поворот возможен только в случае нахождения действенных механизмов, обеспечивающих трансформацию сложившейся в прошлом модели социально-экономического устройства российского общества. Между тем к настоящему времени долгосрочным правительственным программам присущи как иллюзорное представление о производственных возможностях государственно-корпоративной модели, так и явная диспропорция между масштабными целевыми установками и аморфным инструментальным обеспечением их реализации. Причем зачастую вместо конкретных детализированных алгоритмов целевой ориентир включает лишь то, что актуально для любой страны на любом этапе ее развития.

Реальной альтернативой мафиозно-бюрократической модели экономической системы в России может служить модель социально ориентированной рыночной экономики, для формирования которой уже в обозримом будущем в нашей стране имеются необходимые предпосылки. Отныне существующей системы ее кардинальным образом отличает нацеленность регулирующих действий государства на интересы не неких политико-финансовых кланов, а общества в целом. В этом случае взамен сугубо сырьевой ориентации воспроизводственного процесса, избыточной подоходной и поимущественной поляризации общества формируется альтернативная экономическая система, которая опирается на опережающее развитие высокотехнологичной индустрии и развернутую систему социальных гарантий для подавляющего большинства населения. Необходимым условием формирования данной модели смешанной экономики, характеризующейся возрастающим социальным равенством, выступает становление гражданского общества, которое оказалось бы способным реально контролировать государственную бюрократию, не позволяя ей протаскивать через соответствующие институты власти выгодные правящей элите решения.

Нельзя не отметить, что представления отечественных политиков й широких масс населения об этой модели существенно расходятся с научным пониманием ее содержания. Так, на бытовом уровне мышления социальная справедливость как сущностная черта данной разновидности экономической системы ассоциируется, прежде всего, со значительными объемами уравнительно распределяемых трансфертных платежей населению, причем без сколько-нибудь заметного роста эффективности производства. Действительно, неотъемлемой характеристикой модели социально ориентированной рыночной экономики является весьма значительная доля ВВП, перераспределяемая не только через государственный бюджет, но и через демократично контролируемые внебюджетные фонды, частную благотворительность и используемая для оказания разнообразных социальных услуг населению. Но масштабы такой перераспределительной деятельности всякий раз жестко ограничиваются требованием не допустить любых форм социального иждивенчества и паразитизма, а также исключить возможность попадания ресурсов социального развития в руки тех слоев населения, которые способны удовлетворять потребности в жилье, медицинском обслуживании, образовании за счет собственных средств. Не случайно в теории преобладает представление о социальной ориентации экономики как о создании в ней равных возможностей для успеха всех членов общества, участвующих в его эффективном развитии. При этом во избежание подрыва принципов материального стимулирования совершенно недопустимыми являются культивирование уравнительности, отрыв оплаты труда от его результатов. Требуется решительная борьба с такими проявлениями российского менталитета, как тяга к воровству, разгильдяйство и лень (когда решительные действия начинаются лишь при появлении мощных раздражителей — типа необходимости выживания, возможности обогащения или веры в построение светлого будущего).

Таким образом, важной предпосылкой формирования в России модели социально ориентированной рыночной экономики выступает появление в ней в ходе реформ массового слоя экономически активных и материально обеспеченных людей, которым глубоко чужды иждивенческие настроения и которые способны плодотворно использовать предоставляемые государством возможности реализации своих способностей на собственное благо, а уже затем, по линии обратной связи (через финансовую систему) — на результативную поддержку своих социально уязвимых сограждан.

Августовский валютно-финансовый кризис стал наиболее ярким свидетельством того, что ранее избранное властями направление социально-экономического развития нашей страны является тупиковым. В очередной раз перед государством встал вопрос: двигаться российскому обществу и впредь в русле его всесторонней либерализации, дерегулирования (на что нас продолжали нацеливать наиболее упорные сторонники «Вашингтонского консенсуса») или в интересах выживания страны формировать качественно иную экономическую политику, в рамках которой в развитые рыночные отношения будет органично встраиваться российский вариант государственного регулирования экономики? С приходом к власти в Российской Федерации В. Путина появилась надежда на единственно верное решение этого вопроса принципиальной важности. Отечественная разновидность социально ориентированной, планово-рыночной экономики встала на тернистый, чрезвычайно противоречивый путь своего закономерного формирования.

Назад | | Вверх